Воскресенье проходило, в понедельник отец надевал замасленные джинсы, грубую рубашку, стягивал волосы резинкой в хвостик на затылке и шел в гараж: люди привозили туда машины на осмотр, и отец, точно доктор, лечил, оперировал, смазывал, подсказывал, где что не так, — в этом и заключалась его работа старшего механика. А потом отец сам открыл мастерскую и собрал команду, в которой ему начал помогать сын, Квентин.
— Все казалось просто, — Квентин переходит дорогу и напрямик ведет меня к своей танцевальной школе. Он идет, не задумываясь, он мог бы пройти здесь с закрытыми глазами, то, что для меня паутина тупиков и переулков, для него привычная путеводная нить. — Все казалось просто какое-то время. Работай днем, танцуй вечером. Все мне говорили, что это отличное хобби. Но только хобби. Все так считали, даже отец. И когда у меня возникло желание поменять все, все сказали, что я сумасшедший. И я не спорил. Мне самому так казалось. Я не понимал, что со мной происходит. Я с детства знал, что буду работать в автомобильном деле. Даже бальные танцы, на которые меня водила мама, и разные конкурсы потом — это все так, хобби. Настоящее дело у отца. В шестнадцать лет отец мне давал ключи от машины, которая требовала ремонта. А в гараж я к нему ходил… сколько себя помню. Помогал ему, со мной советовались другие механики — было весело, играешь в машинки дома. Только теперь машины настоящие. Ну, обрадовал отца, поступил в университет, на торговый факультет. Студентом подрабатывал в автосалонах… Женился на однокурснице, окончил университет, стал продавать запчасти для сенокосилок и другой сельскохозяйственной техники… Купили квартиру, стали думать, как купить другую, побольше, прежде чем завести детей, — надо же все продумать, говорила жена… И пошло по накатанной… И чем дальше так шло, тем меньше мне это нравилось. До того, что утром звенел будильник и меня тошнило от мысли, что надо идти на работу. В нашей фирме провели «реструктуризацию» и сказали мне: теперь ты босс, будешь руководить двумя отделами… И вот тогда все интересное в моей работе кончилось… До того я много путешествовал на машине по Франции. Почти что коммивояжер — только не продавал ничего, скорее учил. Мы устанавливали оборудование для наших сотрудников, объясняли, как это работает. Сотрудником обычно был какой-нибудь винодел или фермер, который пользовался нашей сенокосилкой и мог рассказать о ней своим знакомым, а компьютера в глаза не видел. Я заезжал в такую глухомань, где только соседи могли объяснить, что живет мой фермер вот за той горой, и предупредить, что у него злая собака, гуляет без намордника.
— Разве во Франции есть злые собаки без намордника? — удивилась я.
— Ну, — он дергает за ручку входную дверь, над которой написано «Школа танго», дверь закрыта, тогда он достает из рюкзака связку ключей и с удовольствием начинает очередную историю. — Я один раз в Нормандию приехал, зашел во двор, никого не встретил. Дом, сад, хлев — все открыто. Ну, думаю, ладно, раз никого нет, надо уезжать, вечером еще раз заеду, а пока где-нибудь пообедаю. Только собрался — появляется пес. Издалека вроде пес. А как рядом улегся — медведь, да и только. Улыбается мне, клыки показал. И не дает пройти. Так и ждали вдвоем хозяина до первой звезды. Фермер извинялся, конечно, но, по-моему, поступком пса остался очень доволен. Программу я ему установил уже поздно вечером. А потом они с женой курицу зажарили, гостя напоили, накормили, уложили спать на сеновале… Красота!
А в офисе жизни не было совсем. Начались интриги, чаепития, презентации, никому не нужные. Я понял, что или все надо менять сейчас, или… Слушай, а ведь не было «или», — сам поразившись этой мысли, поднял он на меня свои черные глаза. — Оставил все и пошел в хореографический центр. Я еще мальчиком туда ходил и знал, что они готовят и преподавателей. Учился там три года. Переехал в крохотную квартирку, подрабатывал вечерами.
— А жена? — тихо спросила я.
— Мы развелись через три месяца после того, как я ушел с работы. Она, разумеется, сказала, что я чокнутый, — сказал он и рассмеялся.
И я, чтобы подтвердить невероятную догадку, спросила:
— Она что, не танцевала танго?
— Не танцевала, — вздохнул он, — ничего. Не любила танцевать. И что я танцую, тоже не любила. Понимаешь… — он надевает рабочие туфли и очень ловко и быстро завязывает шнурки. Хотя «рабочие» звучит странно для такой явно легкомысленной, бальной обуви, белой, с черными носками, но это его работа, она начинается через пять минут и закончится в одиннадцать вечера. — Люди всегда будут предлагать тебе свою идею счастья. Они будут говорить, что они тебя знают и тебе нужно вот это, вот это и это. И чем ближе люди, тем резче они это будут говорить. Но ты все-таки лучше знаешь себя. Скажи, ты никогда не думала о том, чтобы открыть школу?
— Я?!
— Света, ты любишь свои уроки. Это же очевидно, — сказал он и махнул рукой, чтобы я шла за ним в класс, самый прекрасный класс из всех возможных: большой, гулкий, облицованный зеркалами.
— Люблю, да. — призналась я.
Мы шли на свет, как идут дети на елку, по коридору, в котором еще тихо и темно.
— Понимаешь, Квентин, у меня все как-то случайно получилось… Я решила: пока дети маленькие, надо подрабатывать. Я и раньше так подрабатывала. У меня совсем другая профессия. Я могу найти работу с приличной зарплатой. Частные уроки — это несерьезно…
Я выложила все, что мне не раз приходило в голову. А он точно не слышал меня. Подошел к музыкальному центру, стал рыться в дисках, откладывал любимые танго в стопочку и говорил:
— А ты сядь как-нибудь утром, возьми бумагу, карандаш и нарисуй свою школу. Сколько тебе нужно учеников для «приличной зарплаты». Сколько нужно помощников. Что вообще нужно для школы. Посмотри по Интернету, какие у них налоги, какие преимущества. Запиши, посчитай. Как говорят, бумага чернил не боится.
— Откуда это? — восхищенно спросила я.
— А это поговорка такая. Ты можешь мечтать на ней, сколько хочешь. А мечта — очень сильная штука. Уж ты мне поверь…
— Я боюсь, — перебила я, — что ко мне никто не придет.
— Это нормально, — засмеялся он и похлопал меня по плечу. — У всех бывает. Помню, уже диплом получил, уже надо было искать помещение, о рекламе думать, а мне вдруг так страшно стало — сон отшибло. А вообще я сплю как сурок. Думал, думал… И нашел. Понимаешь, к тебе пойдут ученики. Ты для них будешь самым лучшим учителем. Именно ты. Потому что это не машины, понимаешь. А люди. Здесь должно быть совпадение очень тонкое, непредсказуемое. И оно у тебя обязательно будет.
— А профессионализм? — спросила я. — Разве это не важно?
— Ну, важно, конечно. Но это опыт. Он приходит со временем. И что-то другое, кроме опыта, все же важнее. Знаешь, рядом, до того, как мы открылись, уже лет пятнадцать была школа танцев. Она и теперь там. Но каждый год ко мне из нее переходят ученики. Они приходят после двух-трех лет учебы в той школе, приходят, потому что не могут там научиться танцевать. Я их учу практически заново. Они говорят, что там над ними смеялись. Они делают ошибки, которые просто никто не исправлял. Ну, и много чего еще можно рассказать. Но не это главное. Не думай, что у тебя никого не будет. Учителей скорее не хватает. Особенно у нас. Сейчас мода на танго. Свободное время люди проводят по-другому, чем двадцать лет назад. Я смотрел статистику: Франция на первом месте в Европе по качеству дополнительного образования и по количеству курсов. И знаешь, что людям интереснее всего? Игра на музыкальных инструментах, танцы, иностранные языки. Я в сентябре думаю в своей школе открыть курсы игры на укелеле — люди просят!
— А еще говорят, интерес к музыке падает, — сказала я.
— Кто говорит? — недоуменно спросил Квентин и пригласительно поднял левую руку ладонью вверх.
Поход в посольство имел неожиданное продолжение. Я в то утро пойти с Квентином не могла, но зато смогла Джессика. О чем они говорили в очереди на этот раз и как сумели проплыть между Сциллой и Харибдой нашей бюрократии, мне неизвестно. Но на следующем уроке Джессика поделилась со мной историей о детстве маленького Квентина: оказывается, и во Франции некоторые дети ходили в школу с бабушкой, которая ежедневно готовила им какао с теплой булочкой на полдник да еще и пекла пирожки по выходным. Бабушка Квентина прожила с семьей дочери всю жизнь, и в доме именно она смотрела за хозяйством.
Джессика вдруг сказала: «Какой удивительный человек Квентин, — и, покраснев, добавила: — Знаешь, мы решили… давай я Квентину буду помогать с русским. По крайней мере, до отъезда! Начальный курс я ему смогу объяснить. И мы оба свободны по утрам. Ты не возражаешь?» — тут она так резко остановилась и повернулась ко мне, что голубь слетел с головы статуи королевы Матильды. Статуя улыбнулась и ничего не сказала.
Магия без разоблачения
Признаюсь, я никогда не любила телефон. Не хватает мне чего-то в этом плоском, искаженном помехами разговоре. Но в работе он стал, разумеется, тем самым васнецовским камнем на распутье: не объедешь, не перепрыгнешь. Скорее поклонишься, посмотришь, что на камне написано, и сразу ясно, куда ехать дальше.
— Але! Бонжур! Кур де рюсс? Раконте муа эн пти пе…
Акцент был густой и сочный, точно натертый на терке. Африканское произношение французских назальных равносильно цунами: сметает все, смысла в словах не остается. И мы договорились встретиться, прямо сегодня, в пять, чтобы понять, о чем вообще речь. Ну, и еще потому, что мне интересно стало взглянуть на такое чудо, как дипломированный доктор (так представился), который решился выучить еще один язык после основных трех (так сказал). Больше по телефону я ничего не поняла: что-то про русский для новых проектов и многочисленных клиентов.
Улица и здание нашлись без труда: обычный жилой дом, первый этаж, так доктора обычно и селятся. Воркующая очередь дам, чернокожих, ярких, обвешанных бусами, погремушками для грудных младенцев и этими самыми младенцами, сидела на скамеечке около полуоткрытой двери, строгой, металлической, докторской. Однако внутри побрякивал барабан и курились ароматические палочки. Дамы, казалось, готовы были ворваться туда, в глубь кабинета, за ласковый шелест бамбуковой занавески. На двери ничего не было написано. Доктор Папис-Демба работал в атмосфере полной конфиденциальности и глубокого доверия.