ений. Так, в ответ на мои сетования, что у людей без абсолютного слуха, каким обладал Шарль, с произношением все обстоит гораздо печальней, он задумался и сказал:
— А ведь слух — не диагноз, а способность, его можно развить. Да и надо развивать в течение всей жизни. Вы можете развить у ребенка абсолютный музыкальный слух.
— Да вы что?!
— Да. Но необходима тренировка. У меня есть знакомая семья… — Он встал с кресла, подошел к полке, взял маленький альбом с фотографиями, полистал и показал черно-белый снимок. — Это наш класс, нам здесь четырнадцать лет. А это — мой школьный друг, видите, молодой человек, второй справа? Это последний год, когда мы вместе учились, потом я занялся музыкой всерьез, начал выступать, ездить по разным странам, и школа отошла на второй план… А у Гийома наоборот. Его перевели в математический интернат в Париже, потом у него была лучшая французская эколь, потом он поехал в Гарвард… Но мы продолжали дружить, он приходил на концерты, сначала один, потом с женой, потом позвонил и сказал, что у него родилась дочка. И потом из вечернего зрительного зала пропал. А по телефону, когда звонил под Рождество, все время говорил о дочке, но как-то уклончиво, что, мол, дни и ночи проводит с ребенком и страшно занят. А когда мы встретились, я увидел похудевшего, совершенно убитого результатами всех анализов и тестов человека. Дочь у него не говорила и не ходила, ела не так, как должны есть двухлетние младенцы, пила не так, как они должны пить, в общем, все было не так. Но он со мной поделился одним наблюдением: Мона очень любила слушать музыку. Она, если около кроватки включали проигрыватель, переставала плакать и успокаивалась и даже пыталась хлопать в ладоши. Гийом про такое волшебное свойство музыки рассказывал врачам, но или врачи были не те, или Гийом не так рассказывал… только для всех специалистов Мона оставалась безнадежным ребенком с редкой формой аутизма. И так шло, пока ей не исполнилось пять лет. В тот день Гийом спросил Мону, какой музыкальный инструмент она хочет получить в подарок, и полистал с ней книжку о том, на чем играли люди в разные времена в разных странах мира. И Мона показала пальцем на кифару.
Гийом посадил Мону в коляску, и они поехали в музыкальный магазин. Когда продавец узнал, что покупатель хочет заказать кифару в мини-варианте для пятилетней дочери, то сказал, что не будет исполнять капризы избалованных детей, что у них серьезный магазин. Гийом очень долго с ним говорил, и когда они вышли из магазина, руки у него дрожали, но в них был бланк, где значилось, что он получит свою мини-кифару через неделю.
Через неделю Мона впервые провела рукой по тоненьким металлическим струнам и улыбнулась. Она не расставалась с кифарой: спала с ней, ела, гуляла и даже мылась. Гийом хотел время от времени разлучать Мону и кифару. Но Мона довольно быстро научилась прятать ее. Тогда Гийом пригласил учителя музыки, чтобы перевести процесс игры хоть в какое-то образовательное русло. Учителя музыки для Моны нашел Шарль. Мона научилась брать аккорды, а через неделю стала их напевать. Еще через неделю она заговорила и попросила пианино.
— Гийом взял отпуск в своем финансовом фонде, купил пианино и сам сел с ней за учебники — он и раньше неплохо играл. Мона научилась читать ноты, а потом мало-помалу буквы — с обыкновенными человеческими знаниями ей было сложнее управиться. Но сейчас она ходит в обычную школу, учится в классе, где ребята младше ее на три года, но все-таки это обыкновенный класс, и она окружена обыкновенными детьми. А, да, я забыл. У Моны теперь абсолютный слух. Она может сказать, на какой ноте звучит вилка, когда упадет со стола на каменный пол. Она этому научилась, понимаете, — Шарль вздохнул и осторожно закрыл фотоальбом.
— Может быть, у нее такая особая форма таланта? — спросила я.
— Это талант учителя, — твердо сказал Шарль. — Юные музыканты пишут диктанты пачками. Но только хороший учитель может научить их узнавать изначальную вибрацию, которая слышна в ноте «ми» первой октавы. И если они запомнят «ми», «ля», «ре» на память, они все смогут угадать. С этого начинается абсолютный слух. Это как научиться читать, только читаешь звуки.
Через неделю читатель звуков улетел в Буэнос-Айрес. А мне позвонил выдающийся российский виолончелист Алексей Корсаков и пригласил на концерт в маленьком концертном зале «Меркурий», недалеко от площади Этуаль. «Равель, Сен-Санс и Дебюсси, — уточнил Корсаков, — вы ведь любите Дебюсси, Шарль рассказывал».
Играл он божественно. Но, чего скрывать, Корсаков никого и никогда не приглашал на концерты просто так. И как только погасла последняя нота ноктюрна «Лунный свет», за которой последовал дружный всплеск аплодисментов, я поняла, что справа от меня русская девушка и, похоже, наши места не случайно оказались рядом. Пока меломаны с чувством хлопали революционным гармониям Дебюсси, моя соседка строчила на телефоне сообщения весьма узнаваемой кириллицей, читала ответы и снова строчила, так что телефон мерцал и вибрировал в темноте, точно маленький НЛО. Несмотря на столь рассеянное внимание этой зрительницы к мастерству Корсакова, на полу рядом с умопомрачительной красной туфелькой я увидела пачку свежих дисков с его портретом. Пачку девушка подхватила и с трудом запихнула в свою сумочку, прежде чем покинуть зал.
При свете медузообразных люстр в маленьком зале, где для узкого круга слушателей был устроен коктейль, я наконец как следует разглядела ее — милое широкоскулое лицо, лоб без единой морщинки, серые глаза и роскошные длинные темно-русые волосы, которые русские женщины обычно носят «как есть», словно не решаясь к ним подступиться, устав с ними спорить, закалывать или заплетать. А рядом с ней я увидела Корсакова, к которому и подошла сказать «мерси за Дебюсси». Корсаков в одной руке держал свой диск, а в другой — бутерброд с красной икрой. На нем были очень простой черный пиджак и черная рубашка без галстука. Светлые глаза искрились, на лбу под рыжеватой растрепанной челкой блестел пот, и его улыбка ясно говорила, что Корсаков очень доволен и концертом, и бутербродом, и тем, что к нему на концерт пришла девушка в красных туфлях.
— Светлана! — чуть протяжно сказал он и протянул мне бокал белого вина на длинной ножке. — Очень приятно. Прошу, pouilly fumé здесь отличное. А вот что хотел я спросить вас. Я на этой неделе безумно занят. А Лада так хочет посмотреть Париж. Не можете ли вы посвятить день нашей гостье из белокаменной Москвы? Ей к тому же надо прикупить кое-чего, так что нужен совет эксперта, — и он улыбнулся снова и слегка поклонился гостье из белокаменной.
— Лада, — подтвердила красавица в красных туфлях и крепко пожала мне руку.
Жизнь Лады относится, я думаю, к ряду паранормальных явлений: не случайно мне вспомнился фильм «Секретные материалы», когда ее телефон вибрировал под лунный ноктюрн Дебюсси.
Лада окончила Финансовую академию, факультет социологии, окончила так себе, «последней в списке», как самокритично выразилась она, впрочем, по специальности Лада все равно не проработала и дня, сразу погрузившись в бурную деятельность «департамента по работе с персоналом» в империи одного газового магната. И здесь-то Лада, неудавшийся социолог, почувствовала себя прекрасно. Департамент по работе с персоналом чутко следил за жизнью всей империи — субботники, тренинги и, особенно, праздники тоже находились в его ведении, так что на одном из юбилеев, когда надо было выполнить каприз начальства и срочно организовать камерный концерт классической музыки, Лада поскребла по сусекам, обзвонив всех многочисленных знакомых, и выскребла телефон Корсакова. Он как раз болтался между двумя гастролями в Москве и мечтал о французском арманьяке. Так что ему очень понравилось, что Лада ворвалась в его жизнь напрямую, минуя импресарио, концертных агентов и прочих третьих лиц.
И состоялся концерт, на котором Корсаков сыграл дуэтом с восходящей звездой, блестящим скрипачом и большим умницей. После концерта был фуршет, с шампанским, арманьяком и черной икрой, и Лада позвала Корсакова покурить на балкон для персонала. Вела туда чудо-лестница, закручиваясь на пятый этаж головокружительной спиралью. Лада прилежно отклацала все восемнадцать ступеней наверх, показывая Корсакову, который едва поспевал за нею, алые подошвы туфель, во всяком случае, в своем сердцебиении он обвинил именно эти подошвы. О чем и сказал ей сразу же, как только они взобрались наверх и стали обозревать вечернюю Москву.
— Так, может, мне туфли снять? — спросила Лада и потянулась рукой к черному ремешку.
— Зачем, — возразил Корсаков и остановил ее прекрасную руку, которая замерла в его собственной руке с готовностью смычка. — Не надо. Это красиво.
Вот так все и началось. Лада не имела никакого музыкального образования, но вряд ли ее хоть раз терзали сомнения в собственной правоте, когда она искренне советовала Корсакову, что ему стоит играть, а что нет. Это его забавляло и приводило в ужас его музыкальных агентов, одна из которых и выдала мне во время коктейля историю про вышеупомянутые «лабутинки» Лады и концертные программы Корсакова.
— Как-то зашла к нему в гости, привезла альбом, наши конкуренты сделали, отличная работа. Говорю ему: «Посмотри». Так вот, — заговорщически наклонилась она ко мне, красиво держа на отлете свой запотевший хайбол, — Корсаков ничего взять не успел. Диск цапнула Лада и медленно прочитала обложку: «Тока ТЫ. И фуги. Баха». Я серьезно. Тока ТЫ. Лучше про жизнь Корсакова теперь не скажешь. У него только Лада и фуги Баха. И сколько он так протянет, неизвестно.
Зато Лада с завидным рвением обновляла веб-страницы и новостные ленты Корсакова, практически круглосуточно. Когда остальные туристы смотрели на сонный собор Парижской Богоматери (с чего и началось наше путешествие по городу Парижу на следующий день рано утром) и упивались красотой местных набережных и мостов, она, уткнувшись носом в телефон, протяжно вздыхала, фыркала, что-то там «корректировала», «лайкала» и «апдейтила» в соцсетях. Вероятно, талант в области социологии у нее все-таки был, но нашел воплощение в такой довольно причудливой форме служения искусству. Пантеон и Сен-Шапель не произвели на нее особого впечатления, так что я решила даже не настаивать на Латинском квартале и спросила, чего ей самой хочется.