— Ну, в Версаль, конечно, — не задумываясь, сказала Лада. — Только не музеи — я музеи не люблю. По садику погулять, посмотреть на каскады, хорошо? А потом — по магазинам!
Она слегка удивилась, что Версаль находится не в самом Париже, но милостиво сказала, что двадцать километров от города — это ерунда, в Москве от одной станции метро до другой иногда дольше едешь.
Увы, любимая резиденция Людовика Четырнадцатого совсем разочаровала Ладу, вернее, она, гуляя вдоль кадок с апельсиновыми деревьями и внимательно разглядывая нежно-зеленые боскеты, за которыми робко журчала вода, с каким-то особым удовлетворением отметила, что «в нашем Петергофе золота реально больше». Да и фонтаны там работают постоянно, не то что версальские «водяные ноктюрны».
— Ничего особенного. Не стоило приезжать. Ноктюрны, — сказала Лада, усаживаясь в такси, — пусть Леша играет.
И мы вернулись в Париж.
— Ой, а чё так дешево? — радостно засеменила она к большому стенду Burberry в Галерее Лафайет, куда я-таки вынуждена была с ней пойти, отказавшись от своего привычного маршрута, где были у меня два-три любимых магазинчика в районе Северного вокзала. Ведь на Северном вокзале «некошерно», поморщилась Лада, но вряд ли она понимала весь грубый изыск своего наречия, вряд ли задумывалась над тем, что именно говорит, — она просто хватала слово нежным прожорливым ртом и становилась его активным пользователем. Она, как легендарная героиня Ильфа и Петрова, была уверена, что слова обладают ценностью чисто прагматической. Вообще это была одна из самых уверенных в себе женщин, которых я когда-либо встречала в жизни, что само по себе, на фоне хронически депрессивных мадам и прогибающихся под гнетом счастья мадемуазелей, уже было достойно уважения.
— Ну, спасибо, — милостиво сказала она, свалив на мраморный пол итог удачного шопинга: бумажные сумки, разукрашенные логотипами и брендами самых невероятных форм и расцветок. И нажала кнопку лифта.
— Хороший городок ваш Париж. Будете в Москве, заходите непременно. Да и вообще нам переводчики нужны, так что давайте свои координаты, мало ли что…
* * *
— Мы разводимся, — объявила Джессика.
Фраза хлестнула меня по ушам, точно приговор, правда, неизвестно кому. Интересно, что несовершенный вид этого русского глагола прекрасно можно объяснить через Present Continuous: еще нет результата, но уже начался процесс, увы, как правило, необратимый. Увы? Спотыкаешься, краснеешь, боишься, что сморозил глупость. Не скажешь же, в самом деле, «сожалею» или «соболезную» — но и «поздравляю» вроде как тоже не с руки. Хотя… были на моей памяти такие случаи, что можно и поздравить. Себя, например…
— Джеся, — сказала я и замолчала.
— Не могу больше так, — Джессика повернулась ко мне. — Не могу, и все. Я думала, что семья — это терпение. По доктору Чехову. В семейной жизни главное — не любовь, Ваня. В семейной жизни главное — терпение. Помнишь?
— Помню, — прошептала я.
— Так вот, это все — фигня! — ожесточенно и с удовольствием произнесла Джессика подростковое просторечие на моем родном языке.
— Джеся, не трогай Чехова, — умоляюще сказала я.
— Чехов был счастлив в семейной жизни? — грозно остановилась Джессика и нависла надо мной, точно девятый вал. — Отвечай, был?! Был он отцом семейства?
— Не был, — виновато сказала я. — Но все знают, что женщины его любили. Детей не было. Успокойся, пожалуйста.
— Не успокоюсь! — сказала она. — Я только сейчас поняла, сколько я потеряла времени с этим терпением!
И полилось… Ну, что тут сказать. Все счастливые семьи счастливы одинаково. Все несчастливые семьи несчастливы по-своему. Только Джессика не могла спокойно слушать цитаты из русской литературы.
Были вы одиноки в чужой стране? В чужой стране теряли билет на поезд? Помогал вам прекрасный чужеземец, казался вам воплощением света и добра? Вот так и с Джессикой. Потеряла билет, Филипп все устроил, оставил номер телефона. Спасибо — пожалуйста — пообедаем? — пообедаем? — где живете? — вот там — заходите — с удовольствием — чудный вечер — оставайся — я тебя люблю. Утро было как утро, день как день, ночь как ночь. Джессика встретила что-то противоположное всем одесским страстям — наткнулась на тихую гавань, вокзал на двоих, из которого по четвергам ее любимый уезжал на синем поезде в неведомую даль. И в этом были своя романтика и осторожный французский сентиментализм, и все было хорошо.
А потом случилась инициация: рождественские обеды, парижские знакомые, сыры и цветники. Джессике стало грустно, но она терпела, ведь, в самом деле, это же только придаток тихой гавани, это родители, они где-то там, в Бургундии, они даже не приедут на свадьбу. Она свободна и может делать что хочет. Она хотела детей — Филипп не понимал зачем. «Давай поживем для себя», — сказал он в новогоднюю полночь, подоткнул с ее стороны облачный край одеяла, повернулся на другой бок и заснул. Ей впервые показалось, что это не совсем то, о чем она думала, выходя замуж. Но жалость, и терпение, и нежная узда привычки, и его полная осведомленность о том, что она любит на завтрак, и какие духи ей купить на день рождения, и розы на день святого Валентина, и то, как ей нравится Париж…
— И ты живешь так, день за днем, день за днем, день за днем, — в состоянии транса говорила Джессика, обходя второй раз вокруг Сенатского фонтана. — И думаешь: ну, в общем, все не так уж плохо. Ну, в общем, бывает и хуже. Он же был самый лучший, Филипп — самый лучший.
— Правда?.. — недоверчиво спросила я. — Самый лучший?
— Свети, — на английский манер сказала Джессика и продолжила шепотом, на чистом русском: — Свети, глупая… Лучший не значит очень хороший. Лучший значит, что все остальные еще хуже… А потом вдруг наступает миг, и ты слышишь музыку. Там-та-там-та-там. И все. Лучший, плохой, хороший — это тебя перестает волновать. Тебе вдруг очень хочется жить… — медленно, словно просыпаясь, сказала она. — Но вот в чем проблема. Весь твой уютный домик, в котором ты спокойно cуществовал столько лет, крошится на глазах. Страшно? Конечно, страшно. Я вдруг поняла, что уже десять лет разговариваю с человеком, который меня не слышит. Фразы, которые я говорю, похожи на объявления остановок его поезда. Они всегда одни и те же. «Как у тебя дела? Спасибо, у меня тоже. Что-то погода не очень. Купи багет, пожалуйста. Как родители? Не забудь проездной. Твой телефон на тумбочке. Хорошего дня» — вот примерно и все. И я думала, что это французская благородная модель, что вот так и надо любить, утонченно, не показывая чувств. Что это просто мы, простофили американские, сердце нараспашку, требуем громкого счастья непонятно для чего… И оказалось…
Она остановилась и заплакала.
— Я была такая дура.
…Когда мы расстались, я уже знала, что она переезжает к Квентину в эту субботу, и обещала помочь с переездом.
Суп с котом
«Мама Я пешу тибе патамушто ти сказал што мне нелзя тибя видить…» Далее текст был насыщен ошибками столь же однородно, но одно слово всегда было написано правильно — «мама». Письмо умещалось на одной небрежно выдранной, лохматой странице из тетради во французскую клеточку: похоже на нашу миллиметровку, только линейки водянистые, синенькие. В переводе на грамотный письмо выглядело так:
«Я пишу тебе, потому что ты сказала, что мне нельзя тебя видеть. А я просто очень хочу тебе сказать: прости меня! Я правда не знал, что ты будешь обедать дома со мной. Гувернантка мне ничего не сказала! Мама любимая, прости, я хотел сразу сказать „прости меня“, но ты же знаешь, какой у меня характер-какашка, я не мог сразу, прости!.. Прости-прости меня еще раз. Ну, или два. Мама, я тебя очень люблю, я скажу тебе это прямо в лицо, когда мне можно будет тебя видеть. Ваня».
— Вот, понимаете? — обратилась она не ко мне, а куда-то в глубину своей сумки, откуда минуту назад и достала письмо, по-курьи откопав его в завале дорогих и сложных вещей.
— Начинаю, — ответила я. — Кажется.
Мы сидели в чайном салоне отеля «Паллада» на авеню Монтень.
Монтень — улица фешенебельная, холодная и блестящая, да и отель я раньше видела только снаружи. Как-то смутно, точно облачные кущи, грезились мне в его оконных рамах органза, серебро и хрусталь. Обозревать теперь все изнутри было непривычно и, конечно, приятно. Свежезаваренный «Даржилинг» пускал золотой сок в полупрозрачном фарфоре моей чашки. А рядом прогуливались экзотические птицы. Одна из них, в розовом пиджачке а-ля Джеки Кеннеди, и стала моей собеседницей. И соотечественницей — об этом лучше всяких бумаг говорили ее бирюзовые туфли, по-кошачьи выступавшие скулы, и громадная коса цвета топленого молока, и оленья шея, на которой она то и дело теребила яркий рубиновый кулон.
— Так. Главное, Света. Теперь главное. Давайте определимся с расписанием, — быстро открыла она блокнот. — Потому что у него еще конная школа, теннис и бассейн, и я прямо не знаю, куда мне вас приткнуть.
— Во-первых, даже если мы будем знать, куда меня приткнуть… — начала я.
— Н… нет-нет, — быстро вскинула она на меня светло-голубые глаза. — Мы, конечно, учтем, когда вы сами можете, — это же только полчасика. Думаю, больше вам не выдержать… — и тут же добавила, быстро домысливая за меня все реплики и возражения: — Ну, нет, если вам этого мало, то остальное время вы можете со мной. Да. Я после Испании думала, все буду со своим сносным испанским понимать по-французски, а оказалось, какой-то кошмар! А, да, и потом, мне необходимо знать, по каким учебникам вы будете… что надо приготовить, о чем предупредить Натали…
Я поняла, что пришло время скорректировать беседу и как-то перехватить микрофон из ее ухоженных когтей хотя бы на две минуты.
— Во-первых, — перебила ее я, — на сегодня встреча окончена. Мы больше общаться не будем.
— То есть… — удивленно произнесла она и замолчала, и в монологе наступила благословенная пауза.
И я сказала:
— Вы прочли письмо, и вам ясно: настала пора для уроков русского. Письмо мне нравится. Но этого мало. Чтобы принять решение, мне не хватает автора письма, потому что решение в данном случае — наше с ним общее. Я ученика не видела. Вы говорите, ему семь лет?