— Будет восемь на следующей неделе. — сказала она.
— Отличный возраст, чтобы принимать решения. Я должна с ним поговорить, понимаете? Чего он хочет сам и с кем. Понимаете? У меня не школа, не военное училище, не пионерский лагерь. Он вот тут пишет, например, что хочет вас видеть… Может быть, вы и сами могли бы с ним русский… основы основ?
— Ой, нет! — поднесла руку к сердцу она, и странно было видеть, что такая волевая женщина умеет отвечать испуганно. — Я, знаете… Педагог еще тот. Муж тоже говорит, что я сама могу! Не понимает, как это сложно. У нас тоже в этом плане конфликт мнений, прямо деремся. Подушками, — добавила она.
М-да, помимо бизнес-мамы и ничего не подозревающего Ванечки, мне предлагался еще и конфликт мнений в родительской спальне. Но такие письма все-таки на дороге не валяются. Поэтому мы договорились, что я приду к Ване в гости в следующую пятницу и там мы все окончательно и решим.
«Господи, какое счастье, — подумала я, летя домой на крыльях любви и гордости. — Какое счастье. Мои дети пишут грамотно. Стараются. Говорят на родном языке, школьные годы чудесные не тратят на ерунду, и вообще… У меня все сложилось по-другому, у меня хватило сил научить, показать, объяснить… Заложить основы. Это главное. Главное».
— Привет! — сказала я, залетая в дом.
— Салю, — сказала Катя. — Са ва?
Сумка моя налилась свинцом, я опустила ее на пол и посмотрела на дочь, уплывающую разболтанной, уже подростковой походкой к телевизору. А там, на экране, меня приветствовал не шедевр российского кинематографа, нет (оставила им сегодня с утра, с письменным одобрением на просмотр). Незнакомые мне буки и бяки носились по экрану, плюясь междометиями. Язык в целом отсутствовал как таковой.
— Надо сказать: «привет» и «как дела», — сказала я каким-то негнущимся, ломким от обиды голосом.
— Ой, да ладно. Все исправляешь, исправляешь. С тобой уже не поговорить нормально. Учебник на ножках, — огрызнулась дочь. На правильном французском языке. И вышла из комнаты, распахнув дверь настежь.
У Ванечки были качели в детской, бассейн на минус первом этаже и карамельного цвета пони по имени Микадо, со звездой во лбу, на котором он катался по средам и пятницам в правильных жокейских сапожках и твердой круглой шапочке. У него были рояль «Steinberg» в гостиной, два игрушечных поезда, которые пускали настоящий дым, когда ехали навстречу друг другу по спирали роскошной железной дороги, установленной в коридоре, и крошечный вертолет, который летал, где хотел, периодически падая в проем кружевной кованой лестницы, между первым и вторым этажами. У него были профессорских размеров библиотека и письменный стол, на зависть многим взрослым писателям и журналистам. У него не было только одного: желания сидеть за этим столом и писать буквы. У него вообще ко многому не было только одного — желания.
Мы встретились как раз накануне его дня рождения, когда другие дети, пуская слюни, предвкушают заветные подарки и большущий кусок торта со свечой, что дрожит на серебряной лопаточке перед тем, как качнется на бок и развалится на тарелке. Мне было достаточно один раз взглянуть на Ванечку, чтобы понять: ничего этого он не хотел, про все подарки уже знал заранее и сама мысль о торте вызывала у него легкий приступ тошноты.
Началось все, впрочем, довольно чинно. Мы уселись за тот самый роскошный письменный стол и открыли букварь с картинками. Не знаю, откуда он приехал к Ванечке, — может быть, любящая бабушка заказала специальное издание в какой-нибудь серии «Любимым внукам-наследникам». Во всяком случае, я при виде этой книги подумала о Екатерине Второй и ее внуке Александре Первом. Тяжелая, царственная, обитая замшей колода с коваными уголками, с ручной росписью буквиц и объемными картинками, которые надо было разворачивать, чтобы увидеть. Колобок катится по тропинке в лес. Белка прыгает с елки на елку. Ворона каркает во все малиновое горло, и сыр ее, по виду точно пармезан, подпрыгнув на хитроумной, почти невидимой блесне, летит читателю в руки. Ванечка зевнул.
Тут в коридоре зародилась какая-то звуковая волна: хлопнула одна дверь, вторая, третья, и пошла перкуссия шагов — мужских, внушительно, и рядом женских, испуганно и мелко, стекляшечками. А потом раздался такой русский мат, что я не знала, чем бы закрыть уши — себе и Ванечке. Человек выдавал его без пауз, только переводя дыхание. И приличное междометие переходило в неприличное еще на вдохе. Я не могу вам передать, какое чувство возникло у меня при этих звуках, что неслись из коридора с персидскими коврами и раззолоченными окнами с видом на Марсовы поля. Примерно о таком чувстве, наверное, и хотел сказать в своей теории абсурда гениальный житель Парижа Альбер Камю.
— А это кто? — спросила я шепотом.
— Так это мой папа, — не шепотом, но довольно тихо ответил Ваня.
— Так он что — русский?? — полнозвучно изумилась я.
— Наверное, — сказал он и стал ковырять моторчик в игрушечной «феррари».
— Почему «наверное», зайка? — я наклонилась ближе, так жалко мне стало его, и так глухо звучал его голос.
— Не знаю, — еще ниже нагнул он голову, потеряв к беседе интерес. Или сделал вид, что потерял. Потому что его там все-таки интересовал один момент. Так интересовал, что по-французски он добавил: — Он говорит, что я и с мамой могу учиться русскому. Что русский никому не нужен. Что ему русский только мешает. А вот если б он говорил по-французски, как я, и еще по-английски, вот тогда он был бы супергерой. Но у него, говорит, таланта нет к языкам. У него была учительница, но он ее стукнул учебником по голове, и она ушла.
Супергерой Александр Васильевич Мякишев сделал свой первый миллион на молочных сосисках. Потом начались ветчина, сервелат, колбаса любительская, сырокопченая, докторская и разные фантазии. Заводики Александра Васильевича работали как часы — по крайней мере, доклады об этом он получал круглосуточно по всем средствам связи, которые были к нему присоединены, подключены и пристегнуты, от мочки уха до пупа. Для ведения дел русского ему вполне хватало, учитывая, что ненормативной лексикой он владел виртуозно. Однако за границей начались некоторые сложности: с местным банком, ресторанами, шоферами такси и тренерами по гольфу, хотя Александр Васильевич и нанял секретаря, девочку Миру, незамужнюю и понятливую, которая старательно переводила и объясняла туда-обратно, — все-таки общение шло с трудом. И потому Мякишев завидовал тем, кто говорил на другом языке свободно. Завидовал он той же Мире, секретарю, и своим дизайнерам и архитекторам, и поварам, и парикмахеру русскому, который стриг его в модном салоне, около бутика машин BMW, и даже своему сыну Ванечке. И две собачки, любимицы Мякишева, Вава и Зюзя, отзывались, казалось ему, с большей готовностью на французский оклик гувернантки, чем на его мелодичный русский свист. Собачки появились у него пару месяцев назад, потому что держать таких пестреньких, похожих на обувную щетку, стало респектабельно — и было о чем поговорить во время кофейной паузы на переговорах с Валентином Петровичем, и Сергей Овсеенко тоже взял себе кобелька, и даже, сказали Мякишеву, сам Перышкин заинтересовался терьерчиками, а это многое значит. Но вот досада: собачек надо было воспитывать согласно инструкции — и вышел пренеприятный спор с магазином, в котором он стоял полгода в очередь на щенков и наконец их получил. Магазин упрямо отказывался отдать животных без расписки, что Александр Васильевич обязуется кормить их так, как указано в медицинской карточке. Александр Васильевич расписки давать принципиально не хотел, потому что собачки должны были, по его мысли, следовать образу жизни хозяина — а хозяин, колбасный король и повелитель всех молочных сосисок в родной и двух соседних республиках, был убежденный вегетарианец.
Признаюсь, я избегала встречи с Александром Васильевичем по мере сил. Но все-таки этот день настал. Вбежала Мира, незамужняя и понятливая, и шепотком пригласила меня в особый кабинет, где Александр Васильевич проводил аудиенции, когда был к тому расположен. Он предложил мне ромашковый чай: другого Александр Васильевич по четвергам не употреблял. Так мы и начали: я по правую сторону мраморного стола, он по левую, а на столе чайник и чашки с крылышками.
— Вы знаете, Светлана, — прищурился он на чайную ложечку. В ложечке отразились нос Александра Васильевича и его аккуратный золотистый чубчик. — Я думал, ни к чему эти уроки русского заводить, конечно. Вам Лариса ведь уже сказала, наверное. Но сейчас я хочу поговорить с вами. Сколько вы минут занимаетесь?
— Час, иногда сорок пять минут, если устает. Тогда я просто книжки вслух читаю или мы разговариваем.
— О чем?
— О чем? Ну, когда как. О том, какие он любит игрушки, какой у него пони, кто построил Эйфелеву башню, какие башни есть в Москве. Обо всем.
— И ему интересно?
— Когда как. Моя работа и есть в том, чтобы понять, что интересно. Чтобы показать, что и почему интересно. Дети сами не всегда могут это сделать.
— А что если так, Светлана… полчаса русского, а потом полчаса английского ему? — вдохновенно сказал папа. — Английский же полезнее.
Я знала, что как-нибудь это всплывет. Я знала, что сейчас, наверное, он выдаст мне что-нибудь нецензурное или позовет охранника, ну и шут с ним. Я все равно сказала ему. Хотите говорить по-английски — выучите сначала русский. Языки нельзя рассматривать только с точки зрения пользы, коммерческой выгоды, инвестирования туда-сюда. И еще неизвестно, какой язык будет Ванечке нужен через двадцать лет. Я сказала, что нельзя просчитать все заранее. Что он не мог просчитать каких-то двадцать лет назад, как сделать так, чтобы сейчас сидеть со мной на Елисейских полях, пить чай из сервиза «Версаче» и говорить о пользе языка. Тем более если язык родной. Ребенку нужен час в день на родной язык, это минимум, Александр Васильевич, и баста. Час, чтобы узнать, и потом практиковать играючи, слушать, говорить. Он же ни с кем не говорит по-русски. Даже с вами, — наугад рубанула я.