— Даже, — повторил он мрачно.
И мне, хотя я угадала, почему-то стало грустно.
— Ладно. Будет ему час на русский. Я, если честно, хотел отменить эту ерунду. А потом смотрю — он книжку достал, разлегся на полу в спальне с тетрадью, с азбукой, что вы ему написали… И говорит мне: «Света завтра точно придет?» И мне захотелось взглянуть, на что вы похожи.
Я оставила без комментариев.
— Только вот что, — Мякишев встал и смахнул сахарные крупинки со стола. — Если хорошая погода, езжайте на свежий воздух. Нечего здесь в четырех стенах киснуть. Машину я дам.
Я, разумеется, возражать не стала. И не сказала Мякишеву, в какое изумление меня повергли его слова о том, что Ванечка ждет завтрашнего урока. Дело было в том, что Ваня глубоко и успешно скрывал все свои симпатии и ожидания. Урок с ним я проводила по самой щадящей шкале — выдержит или нет. Выражения типа «ждет», «понравилось», «просит повторить еще» я решила, думая о его реакции на мои уроки, истребить и забыть. Больше того. Я поначалу ждала, что мне позвонит Лариса и скажет: сын больше не хочет заниматься русским, извиняйте, Света, мерси. Но, видимо, мне очень хотелось, чтобы что-то изменилось. И что-то изменилось. Когда мы встретились, Ванечка не умел читать. Ни по-русски, никак. А после нашей встречи — научился. У меня не повернется язык сказать, что его научила я. Это он сам — как-то так подбросил в воздух свой бумеранг, свои правила чтения и письма, что они вернулись к нему сторицей, и наконец-то из слогов появилось слово. Я просто помогала бросать бумеранги. Ведь в случае с ребенком никогда нельзя знать наперед, что сработает, а что нет. Что понравится, а что не будет интересно. И уж если не будет интересно, раздастся моментально «фууууу!» — и ты узнаешь, где сидит фазан и какого он на самом деле цвета. И в этой чудовищной искренности и скрыты вся мука и прелесть уроков с детьми.
Я в восторг приходила от новой сказки, выкладывала ее перед носом Ванечки — а он отворачивался. Он прятал от меня новый отличный учебник и говорил: «Не знаю где». Он на глазах у меня разорвал домашнее задание, когда я сказала, что все неправильно! У меня было чувство, что я его сейчас ударю. Вот просто закололо иголочками в правой ладони, и все. Мне стало страшно. Я вышла за дверь, посмотрела на маслянистый пейзаж в позолоченной раме, прямо напротив окна — какие-то косари и бабы. Ванечка высунулся за мной, шмыгнул носом, сказал по-русски:
— Ну это шутка, ну прости. Ну прости, очень! Хочешь, мы сейчас все-все соберем и склеим?
…А морозный день, когда у дочери началась ангина и мы с Грушей, посоветовавшись, оставили Катю дома и сварили ей куриный бульон, и я примчалась к Ванечке совершенно без всего, ну ничегошеньки в руках, и перед глазами только Катино горло красное. Ваня мурыжил на столе две спичечных коробочки и резинку. И я вспомнила, как можно объяснить на коробочках с резинкой чтение слогов. На один коробок пишется один слог. На другой — второй. Потом в коробках прокалывается дырочка, и продевается резинка. И объяснила ему, и он вдруг загорелся, защелкал резинкой и начал стягивать слоги сам. Наконец, он чуть с ума не свел меня, отказываясь запоминать «Дама сдавала в багаж»…
— Картинакорзинакартонка, — говорил Ваня в именительном, хотя я сказала, я же четыре раза сказала, что это винительный, кончается на «у»!
— Почему? — спросил он и начал прыгать на диване.
— Потому, что потому кончается на «у», — сурово ответила я.
— Ура! Тоже на «у», — хитро заметил он и запрыгал еще сильнее. — А потом?
— А потом — суп с котом.
— Суп с котом! Суп с котом! Суп с котом!!
Тум. Тум. Тум. Пенополиуретан дорогущего дизайнерского дивана пружинит, как хороший батут, и подбрасывает двадцать два килограмма человеческой глупости на немыслимую высоту. Сейчас лопнет или диван, или мое терпение, или все вместе одновременно. Я отошла на всякий случай от дивана и стала смотреть, как над прозрачными серыми яблонями в зимнем саду пролетает маленький, похожий на кристаллик снега самолетик.
Письмо тесно связано с работой головного мозга. Упражнениями на мелкую моторику рук развивается речь ребенка. Мелким массажем и работой с пальцами рук и ладонями лечат инсульты.
— Иди-ка сюда. Слезай, сейчас будет фокус, — сказала я.
Совершенно потеряв контроль над своим отчаянием, не успев даже спросить себя, что я делаю, я подвела Ванечку к столу, взяла его тоненькую влажную ладонь и стала писать на ней синими чернилами окончания падежей. Он посмотрел, как переливается на его руке фиолетовая надпись, потом на меня. Бесценный взгляд, незабываемый. Смесь ужаса и восхищения. По всем правилам древнегреческого театра.
— И в следующий раз, если не запоминается, запиши себе на руке сам.
— А что скажет мама? — шепотом сказал он.
— А мама скажет: молодец, Ванечка, — сказала я, — когда ты ей прочитаешь стишок.
Он прочитал.
Магическая флюта
Что мне было ответить на слова дочери? Сказать, что я изменила ситуацию в тот же вечер, доходчиво объяснив ей колоссальные возможности любого билингвы в будущей взрослой жизни, — значит соврать самым наглым образом. Я не нашлась что ответить. Вернее, хуже. Ответила. Сорвалось, и выскочило, и выпрыгнуло, и понеслись клочки по заулочкам. Я закричала, что они не понимают, какое сокровище я впихиваю в них бесплатно и ежедневно, сокровище, за которое другие люди предлагают мне деньги и время, а это время им, людям, надо отрывать от кучи взрослых и важных дел…
— Да, мои хорошие, русский им нужен теперь, а вот раньше рядом никого, кто бы научил ему, не было! — кричала я.
А дочь закричала в ответ, что ей скучно делать тупые задания, скучно читать дурацкие книжки, которые я с умным видом кладу ей на стол, что моя привычка поправлять ее катастрофы (так и сказала) в устном языке давно уже переросла в невротический тик, что я старая, вздорная, занудная женщина, помешанная на своих учебниках, тетрадках, на своих вонючих уроках.
Я почувствовала, что… Тридцать минут в ванной с коробкой носовых платков в обнимку лучше пропустить. Через тридцать минут старая, занудная, вздорная женщина вышла навстречу дому, где ждали еще разные хозяйственные дела: стирка, готовка, уборка, где ждало много чего, но все-таки в первую очередь ждали дети. В тот вечер я впервые услышала, как мы общаемся: за столом, в детской, над письменным столом, я вдруг услышала их — два прозрачных потока милой семейной болтовни, на русском и на французском, которые текли себе бок о бок, но никак не пересекались. За столом мы все говорили быстро и много, а чтобы так говорить, дети чаще всего седлали самое легкое средство общения — доминантный язык, на котором ехало все: соседи и друзья, школа, звонки приятелям, дни рождения и праздники, любимые мультфильмы, комиксы, видеоигры, в общем, мы везем с собой кота, чижика, собаку…
— А мы пойдем в опера? — вертелся за столом Сережа, услышав по радио кусочек арии, который ему особенно нравился. — А когда мы пойдем в опера? Когда, папа?
— В оперу, Сережа. — аккуратно поправила я. Эффекта не последовало.
— В опера — без меня, — сказала Катя и зевнула. — Я один раз еле-еле выдержала три часа, был там какой-то принц Грегор…
— Принц Игорь, — сказала я.
— Ну так это одно и то же. Зачем только ты меня туда водила, маман, я была еще меньше Сережи — и ничего не поняла!
Я оставила без комментариев. Сережа не унимался.
— Нет, а мы в опера пойдем, пойдем, пойдем!!!
— Что ты хочешь увидеть, Сережа?
— Мозара!
— Моцарта?
— Моцарта! Опера Моцарта! — довольно отозвался он.
— А какая твоя любимая? — спросила я.
— Эта… «Магическая флюта».
— «Волшебная флейта», Сережа, — автоматически поправила я.
— Но ведь есть «магический»? Почему же тогда нельзя для флейты сказать магический? — упрямо вставила Катя. — И вообще, по-французски «La flute enchantée». Да, Сереж?..
Соотношение французского и русского языков в их речи наконец-то поразило меня. И я впервые поняла, как уверенно и привычно они говорят по-французски между собой. Я решила, что нужно просто продолжать делать свое дело. Но как вам передать, какое чувство беспомощности, какое бессилие находило на меня, как только я встречала ее взгляд, полный отвращения и неведения, с которым она смотрела на светлую страницу тетради по русскому языку, домашней веселой тетради, — обложка с пингвинами, сто страниц на пружинках, которую я с такой радостью выбрала для нее в канцтоварах этим летом.
Корчак говорил: не ругай себя за то, что не можешь сделать. Ругай, когда можешь, а не делаешь. И я знала, что должна что-то сделать, потому что могу. Но не знала что.
А потом произошло чудо. Чудо, потому что случилось все как-то само собой. Я просто чувствовала, что это может произойти, и тянула туда изо всех сил все, что знала и умела. Я перестала исправлять устные ошибки детей. Я стала их слушать — активно. Я, как мсье Журден, сама о том не зная, заговорила прозой: я нечаянно обнаружила, что говорить правильно — самый забавный метод исправления чужих ляпов. Способ прост, как яйцо: ошибка другого игнорируется, но ты сразу же повторяешь правильный вариант, чуть видоизменяя фразу.
— И куда он так бегает? — смотрит Катя в окно на сердитого дядечку в зеленом шарфе, который, толкая прохожих, целеустремленно семенит к светофору, закинув рюкзак на плечо.
— Я не знаю, куда он бежит, думаю, что боится опоздать на работу, — осторожно говорю я.
— Да, видимо, сильно боится, раз так бежит, — задумчиво повторяет дочь.
Я поняла, что лучше всего Катя делает творческие задания, вроде нарисуй пару рисунков к тексту, допиши историю. Дала ей кусочек из «Детства Никиты», попросила придумать, что будет дальше. Когда я почитала написанное, то поняла, что она давно переросла уровень своего учебника — не по уровню грамматики, а по жизненным интересам. Я стала осторожно, по чайной ложке, давать ей страницы Тургенева, Толстого, Шмелева, Чехова в оригинале. Я просила выписывать только незнакомые сло