— Никто не готовит этот чудесный пирог так, как вас.
— Так, как вы.
— Никто не готовит так, как вы.
— Правильно. Грамматически. А практически — нет.
Учитель вздыхает, барабанит костяшками пальцев по залитому дождем окну и признается честно:
— Это не совсем я, это Груша помогала.
— Можно ли сказать: никто не готовит так, как вы и Груша?
— Можно. Совершенно правильно. Грамматически.
…Не знаю, что привлекало писателя Вольдемара больше в наших домашних уроках, — то, что там позволялось сидеть в кресле, говорить о политике, писать диктанты на любимые темы, то, что мы пропускали все, что сегодня было скучно и далеко от жизни, зато болтали о новых детских сказках и мультфильмах — или все-таки чай с лимоном и яблочная шарлотка. Я только знаю, что мне открылся настоящий смысл чаепития в уроках Фани Паскаль и даже закралась мысль, что ее ученик Витгенштейн был порой куда больше увлечен пирогом, чем расстановкой ударений в романах Достоевского.
Вольдемар Перро пунктуально приходил к нам домой, где бы мы ни жили и куда бы ни переезжали. А переезжали мы за время нашего с ним общения три раза, и каждый раз все дальше от его милого жилища, рядом с тисами и сложной системой каналов, где рыжевато блестела прозрачная вода и пахли медом заросли кубышек, такие густые, что их листья мешали плавать одинокому старому лебедю.
Встретились мы случайно, как раз около водяных лилий. Вольдемар гулял, сочиняя новую книгу, а я катала коляску, и Сережа показывал в ней такие гимнастические трюки, которые взрослые люди выполняют для того, чтобы их взяли в космонавты.
— Ах! Он сейчас упадет! — сказал писатель Вольдемар.
— Это я упаду, а он засмеется, — ответила я мрачно и, пошатнувшись, подхватила Сережу.
Сережа засмеялся. Впрочем, не оттого, что его взяли на руки, но оттого, что увидел, как у писателя из рюкзака выскочил брелок — маленький плюшевый панда — и повис на шелковой ниточке.
— Смотри, кака-а-ая! — протянул Сережа. На вполне сносном русском.
— О! Счастье! — сказал Вольдемар по-русски. — Я слышу знакомые звуки. — Он отпрыгнул, как мячик, ловко поклонился и добавил: — Меня зовут Вольдемар. Я детский писатель. Как тебя зовут? Хочешь, я подарю тебе книжку?
Сережа застеснялся, но, слово за слово, мы все втроем разговорились, и Вольдемар поведал, что читал и Пушкина, и Толстого, и Солженицына, и Аксенова, и год преподавал французский в Крыму, где и влюбился — по крайней мере, в русский язык и культуру, а про остальное я решила пока не расспрашивать. Далее он говорил без умолку до самого нашего дома, рассказал, что взял себе псевдоним Вольдемар в честь русского писателя Владимира Набокова, что работа русских писателей вообще вдохновит кого угодно, что он скучает по русской практике, что ему надобно придумать русскую героиню — и раз уж я преподаю этот язык, а он тут живет недалеко, так почему бы не встречаться раз в неделю, освежить его знания и заглянуть в словари? На том и порешили.
Заходил он так: сначала ударял в звонок, а потом отпрыгивал на несколько шагов и ждал, когда откроется дверь. Тогда он изящно откидывал по-байроновски кудлатую голову, левой рукой отбрасывал со лба непокорные кудри или, если дело было осенью, срывал с головы свою красную кепку, а правую поднимал пистолетом и шел прямо на вас. Его глаза были голубого цвета, точь-в-точь как у врубелевского Пана. Когда вы уже поняли и смирились с мыслью, что он застрелит вас и ворвется в дом, он вдруг щедро пожимал вам руку и говорил: «Добрый день!»
У него было любопытное «Р», безупречно твердое, редкое в этих краях, и феноменальная способность запоминать даты революций, старинных битв и названия современных политических партий мира. Он любил говорить о политике, а если, как в моем случае, собеседник представлял живой пример политической неграмотности, Вольдемар брал в руки карандаш и начинал рисовать. Рисовал он синие облака и красные колеса, ромбы и звезды, кружки и стрелы, дабы картина политической жизни Франции вышла верная. Закончив, Вольдемар обычно замирал с карандашом в руке на секунду, любуясь своим искусством, потом складывал листочек вдвое и почтительно передавал мне. Ему тяжело давались глаголы движения, средний род облака и творительный падеж без предлога. Одно выручало: с воображением у Вольдемара перебоев не было — писатель, что с него возьмешь. Помню, он принес чудесную книжицу, где надо было ответить на вопросы к тексту, и мы разбирали тот момент, где слепой музыкант знакомится с девочкой — дежавю моих собственных уроков чтения в третьем классе, за голубой деревянной партой, с написанным на ней острой шариковой ручкой: «Лаптева — дура». Один из вопросов был: «Девочка не пришла, потому что мальчик обидел ее?» Вольдемар почесал нос и выдал следующее:
— Нет, это автор думает, что мальчик обидел ее, а на самом деле — тут я открыла рот, хотела возразить, но он энергично продолжил: — У нее, может быть, появились дела, или она думала, что ответить, потому не спешила прийти.
— Понимаете, у нас есть голос автора, — робко выступила я в защиту Короленко. — Какое же может быть «на самом деле»? Автор говорит, что девочка обиделась.
— Автор часто сам не знает, что говорит! — с жаром возразил Вольдемар. — Уж вы мне поверьте на слово.
Я поверила, но это не спасло меня от еще одного казуса, случившегося полгода спустя, когда я, закончив урок в Париже с одним послушным и способным программистом, вернулась домой к уроку с Вольдемаром. Поскольку с программистом мы только что обсудили сюжет бессмертной пьесы Шекспира «Ромео и Джульетта» и весь подсобный словарь этой темы был аккуратно выписан у меня в тетрадь, я решила побаловать моего писателя и попросила его «пересказать содержание Р и Дж» — как и было записано в моем дневнике еще в поезде, по дороге домой. Результат превзошел все мои ожидания. Наш диалог напоминал сцену из старого тележурнала «Ералаш», про будни заядлых троечников.
— Ромео и Джульетта? О радость! О великий Шекспир! Что я думаю? О, ну, я думаю, что это великая пьеса. Что происходит? А, да. Значит… Да. Это история про молодого человека. Его зовут Ромео. И он знакомится с юной девушкой. Ее зовут Джульетта. Как знакомится? Э-а… Как-то нечаянно знакомится… Случайно? Да! Случайно знакомится. Джульетта очень красивая. И Ромео сразу это видит. Где видит? Э-э… Дома у Джульетты? Ну, да, конечно. Это он видит дома у Джульетты. Ромео пригласили на бал в ее дворце, и он пришел… Что? Ну, да, то есть не пригласили, но он пришел, как будто его пригласили. Интрига! Но не это… э… главное. Главное то, что они влюбляются!!! Джульетта дает ему знак с балкона, Ромео лезет на балкон, и происходит ночь любви!! Они целуются… Дальше? Э-э… Дальше очень грустно. Ромео выпивает яд…
— Вольдемар, — мягко сказала я, — вы когда читали пьесу последний раз?..
Он торопливо ответил, что очень давно, что, вот досада, не припомнит мелких деталей и Шекспир у него так связан с английским языком… На русском говорить об этих юных итальянцах невозможно. Так что давайте-ка лучше обсудим последнюю парламентскую новость о повышении цен на топливо…
Когда дети узнали, что у меня появился ученик Перро и, как положено Перро, писатель-сказочник, они запрыгали от восторга. И начались хождения кругом, зависание в коридоре с какой-нибудь игрушкой или книжкой, перешептыванья и хихиканья, когда Вольдемар усаживался за стол с учебником и куском пирога. Они делали вид, что «забыли на столе карандаш», и подходили, чтобы бессовестно заглянуть в тетрадь Вольдемара и узнать, что он пишет. Они открывали дверь и подсматривали в щелочку. Однажды Сережа вообще сорвал урок, потому что я хотела взять для Вольдемара другую книжку и вышла из комнаты, как всегда, стремительно, так что Сережа, прилипший к замочной скважине, получил дверной ручкой по лбу. На вопль Сережи прибежала Груша, свалилась книжка с антресолей, и кошка спрыгнула с подоконника. Даже Катя, которая было устроила себе алиби на кухне, засунув нос в учебник математики, тоже прибежала потанцевать в общем кордебалете. Сережа стонал самозабвенно — «какая злая мама», разумеется, будучи при этом в моих объятиях. На лбу у него тихо всплывал синяк. Груша пыталась оторвать от меня Сережу, чтобы изолировать его на кухне, но тот не выпускал мою шею из своих теплых клешней.
— Мне очень неловко, — только и смогла сказать я Вольдемару, который приблизился к этой вавилонской башне и с умилением смотрел на зареванного Сережу.
— Что вы! Что вы… — просиял Вольдемар. — Наоборот, вы должны гордиться. Это звуки жизни. Это — семья!
Он щедро добавил, что влюбился в наш дом и даже носки на полу для него дышат жизнью. Я зашипела на Катю, чтоб та убрала носки, чем бы они ни дышали, а она что-то сказала Сереже, и они оба прыснули. Я с ужасом поняла, что они отреагировали только на одно слово в речи незадачливого сказочника. Это был глагол «влюбиться». Он так их заинтриговал, что за ужином дети, напившись молока, устроили небольшой импровизированный спектакль.
— Это я, Вольдемар! — вдруг сказала Катя, нацепив на вилку ломтик яблока, и вилка запрыгала по столу к тарелке Сережи. Вынуждена признать, что походка Вольдемара и его красная кепочка были изображены мастерски, я бы даже сказала, пугающе правильно.
— А это я, Светлана Бонасье, — пропищал Сережа радостно, подхватывая игру, и взял краюшку багета. И сказал яблоку: — Вольдемар, как будет по-русски «молоко»?
— Зачем молоко? Не надо молока… Я влюбился, Светлана… — томно произнес Вольдемар, но остановился, потому что Катя захлебнулась от восторга и смеха.
Муж поднял небесно-синие глаза от электронной газеты и, отложив компьютер, стал с интересом смотреть спектакль.
— Я влюбился, Светлана, — Катя была в ударе, — когда увидел ваши носки. Они прекрасны. Прекрасны так же ваши пироги, и чай, и русские тетради.
— Ах, я вас тоже люблю, Вольдемар Перро, — тоненько вздохнул Сережа. И добавил с ангельской улыбкой: — Давайте поцелуемся в спальне и выпьем яду.