Когда родилась я, в семье сестер Лаптевых случилось чудо: Вадима Воронцова (Люся осталась Лаптевой, во-первых, потому что берегла свою фамилию, во-вторых, потому что не хотела никакого протектората, когда стала работать с мужем в одном госпитале) перевели из Новосибирска в Москву, в военную академию. Тетя и дядя переехали в большой кирпичный дом около станции метро «Савеловская», где очень скоро оказались и я с мамой, а также мои кроватка, игрушки и коляска. Тетя Люся пошла работать в ночную смену и стала меня воспитывать пополам с Ритой, пополам, если не больше, потому что своих детей у тети Люси не было. Рита Лаптева меж тем окончила университет и стала работать, так сказать, по специальности: ездила в командировки, брала интервью, печаталась в одной крупной еженедельной газете и еще подрабатывала на радио…
А Люся Лаптева вырезала ее статьи и собирала их в папку на резинке, так что порой мы устраивались с тетей Люсей поуютнее в плюшевом кресле и любовались на мамино творчество. «Вот у нас Рита какая, — показывала мне тетя Люся разворот с цветными картинками и фамилией в уголке, точь-в-точь как ее собственная. Глаза ее сияли, как зеленая яшма. — Смотри, Светланка!»
Основательно пропесочив маму за безынициативность в обучении ребенка музыке, тетя Люся лично пошла и выбрала в магазине «Мелодия» пианино, за которое потом год платила в рассрочку. Параллельно тетя Люся договорилась о встрече с директором музыкальной школы — так что в шесть лет я была туда принята и, под присмотром тети Люси, окончила музыкалку по классу фортепиано. Мама хотела только, чтобы мне в школе нравилось, и улыбалась, когда тетя Люся пеняла ей на то и это. Мама могла забыть размер моей обуви или зимней шапки, мама, к большому неудовольствию тети Люси («что, некого было в тьмутаракань послать?»), на целую неделю уезжала делать репортаж в Самарканде, мама могла купить мне мороженое, забыв, что неделю назад у меня болело горло, или опоздать на детский утренник, где я должна была играть стрекозу, — и все-таки это была мама. Тетя Люся не забывала ничего, тетя Люся ставила мне банки под лопатки, когда я простывала, пекла на мой день рождения торт «Полет» и лично проколола мне уши, вдев туда серебряные сережки с янтарем, которые носила еще бабушка Полина. Тетя Люся говорила, что я поначалу звала ее «мама Люся», а потом перестала — что тут сказать, я не помню, я вижу, что ей приятно рассказывать эту историю, она всегда рассказывает, когда приезжает, истории про меня и про маму, и я не перебиваю, хотя очень часто никому не интересно, о чем она говорит, очень часто муж и дети тихонько уходят из комнаты — и тогда я остаюсь с ней одна, слушать то, что давно знаю наизусть.
Она всегда спрашивает, когда можно нас навестить, и говорит, что все записала, и долго готовится к приезду, но в итоге приезжает, следуя каким-то своим расчетам, собразуясь с движением светил и ледников и со своим перекидным календарем, где записаны все важные церковные праздники, даты и дни рождения, — так что я никогда не знаю, чем закончится фраза: «Я тут билеты купила…» Одно утешает меня: с тех пор, как я переехала во Францию, тетя Люся научилась летать на самолетах и перестала бояться высоты. Сложно поверить, но эта бесстрашная, энергичная, черноволосая (а ведь ей уже под семьдесят) женщина, которая пересекла на поездах всю Сибирь, когда-то не пользовалась даже лифтом и предпочитала ходить пешком на четвертый этаж, в роддом к своей сестре Рите. И, забрав ее с новорожденной из роддома, тоже пошла пешком вниз по лестнице: «А что, заходить в этот лифт страшенный?.. Да еще с дитем! Вот недавно в журнале писали: восемьдесят процентов лифтов в Москве требуют капитального ремонта. Капитального — слышишь, что говорю?»
На поезде тетя Люся и планировала первый раз добраться к нам во Францию, и только категорический отказ дяди Вадима пойти за билетами на вокзал заставил ее скрепя сердце довериться современной авиации — до этого тетя Люся никогда и никуда не летала. Мама была у нас в гостях раза два, а тетя Люся приезжала каждое лето, — чтобы не скучали, говорила она. Да еще случались большие французские праздники, на которые она из любопытства выбралась посмотреть: Рождество и День взятия Бастилии, 14 июля.
Совершив свой первый перелет Москва — Париж, где три часа она провела, продержавшись за руку дяди Вадима и заедая страх земляными орешками, а остальные полчаса — весело болтая с удивленной соседкой-француженкой и аплодируя пилотам во время посадки, тетя Люся совершенно осмелела. Она стала хорошо разбираться в утренних и вечерних рейсах и купила самоучитель французского языка, так что мы все поняли: эта поездка в Париж у нее не последняя. Чуть позже она обзавелась друзьями в агентстве «Аэрофлота» — девушки за стеклом знали, когда она придет забирать билеты, потому что тетя Люся всегда звонила им и все обсуждала предварительно. «Нечего, — говорила она, — нечего зря таскаться, если мест нет. А про места я и по телефону узнаю».
В ее блокноте было также два волшебных номера: какой-то особый «прямой Шереметьево», по которому она всегда узнавала, в порядке ли ее рейс на самолет, и еще один — номер таможни в аэропорту Шарля Де Голля, куда она меня регулярно просила звонить перед своим приездом: так тетя Люся осведомлялась, как бы ей пронести через зеленый коридор дымковского двухкилограммового петуха, коробку лекарств от кашля для Сережи, сердоликовое ожерелье для моей свекрови, «маленькую банку груздей» и сушеный корень лопуха, «а то чего-то посмотрела я вчера на волосы у Кати на прошлогодней фотографии… чего-то жидковаты стали. Надо лопухом мыть! Раньше-то какая была косища!» — объясняла мне она.
Но это вовсе не означало, что тетя Люся привозила только то, о чем надо спрашивать таможню. В ее чемодане откуда ни возьмись возникала еще и банка барсучьего жира, потому что именно он лучше всего помогал от кашля, и детская одежда, которая осталась от меня в большом скрипучем Люсином шкафу (башмачки на пуговках, невозможные фланелевые пижамки и дряхлое платье в синий горох), а еще моя же детская книжка, на самом деле еще мамы-Ритина (тетя Люся подарила младшей сестренке, когда поступила в медучилище). Книжка без картинок, но с множеством поучительных историй, с названием безыскусным, что-то вроде «Рассказы старого врача».
Всего я уже не помню, но, в частности, там было со смаком описано, как беспечные и неразумные дети погибали, наступив на голый провод, напрыскав себе на волосы одеколон около газовой горелки, заразившись глистами от любимой собаки или объевшись белены. Невозможно передать состояние тревоги и муторного страха, которые подступали к горлу, когда заканчивался очередной рассказ — фильмов ужасов тогда не было, но желтенькая книжка с успехом заменила их мне. Кажется, я даже приглашала друзей на совместное чтение — потрястись вместе, потому что вместе, само собой, было не так страшно. Но в кульминационный момент на помощь приходила тетя Люся и разгоняла страхи. Она говорила, что все будет хорошо, что надо только почаще мыть руки, не есть мороженое из нестерильных вазочек в кафе-кондитерской, не брать тети-Люсин одеколон и губную помаду, не трогать незнакомые цветочки и обходить подальше любые электрические провода.
Разумеется, в первый же приезд тети Люси эта книжка благополучно перелетела из России во Францию в ее большом белом ридикюле и приземлилась в книжном шкафу моих детей. И, разумеется, мы ее без тети Люси не перечитывали.
Она никогда не просит, чтобы ее встречали, нет-нет… Но ей приятно, что я приезжаю за ней в аэропорт и везу ее на машине, — она всегда садится рядом со мной, счастливая и гордая, и я до сих пор не знаю почему. Скажем, когда ее сестра Рита пошла на курсы вождения, тетя Люся, размешивая ложечкой три кубика рафинада в чае с молоком (другого напитка по утрам тетя Люся не признавала), объяснила ей, что не надо смешить людей, в смысле водить автотранспорт: это не женское дело, по крайней мере уж точно не Ритино. Но меня она горячо поздравила с получением водительских прав — кто знает, может быть, тот первый приезд во Францию во многом поменял взгляды тети Люси на образ женщины за рулем или просто она легче, чем маме, прощала мне неожиданные «выкидоны», как она называла наши сумасбродные решения. Знаю только, что во второй раз встречать ее приехала уже я, а не муж, и тетя Люся лучилась и таяла, сидя справа от меня на пассажирском сиденье.
Была свежая мартовская погода, по всем скверам цвели примулы и фиалки, и тетя Люся показывала пальцем на знакомые места, а незнакомым давала, ничтоже сумняшеся, свои имена и названия.
— А почему у вас казино разрешают держать в городе? Прямо Монте-Карло какое-то.
— Какое казино, тетя Люся?
— А вот, мы проехали, написано «Казино», и вот еще одно…
— Да это супермаркет.
— Ну и народ, назвать супермаркет таким словом. А у вас в супермаркете огурцы продают?
— Огурцы… какие, соленые? В еврейских лавочках продают, совсем как русские, очень даже ничего.
— При чем здесь соленые, да еще в еврейской лавочке. Я про сырые спрашиваю: думаю засолить тебе баночку, пока живу тут… Меня соленых тебе везти дядя Вадим отговорил… Ты же знаешь, он такой…
— Да не надо нам соленых! И они здесь все равно не такие — здесь большие и длинные, голландские… таких, как в России, маленьких и пупырчатых, нету…
— Пупырчатых, ишь ты. Помнишь, значит? Ты ведь их любила маленькая, на ужин, с картошкой на свином сале… Подожди, вот устроюсь, распакую чемодан и поджарю вам…
— Тетя Люся!
— Да мне ведь нетрудно… Это ж быстро.
Когда тетя Люся задумывала что-то, ее невозможно было остановить. Я помню, дядя Вадим и мама однажды под Новый год решили купить искусственную елку — в ту зиму вообще были перебои с живыми, и стоили они бешеных денег, и «вообще, Светулик, ты представь, — говорила мама, поглаживая меня по волосам, — вот елка сидит в лесу, растет-растет, тихонечко, еще медленней, чем дети… Двенадцать лет растет! И потом ее бац — и срубят, а обратно уже не посадишь, обратно она не вырастет. Жалко?» Мне было жалко, но тетя Люся так красиво мне рассказывала про настоящий запах хвои, и колючие ветки «ежиками», и про то, что маме и дяде Вадиму тоже на самом деле хочется, но они просто жалеют денег, а если мы сами побежим, купим и нарядим — никто возражат