ь не будет… Так что когда мама и дядя Вадим вернулись с работы, в комнате, подрагивая живыми ветками в оловянной мишуре и издавая слабый запах канифоли, тихо отходило от мороза маленькое худенькое деревце, а рядом на диване сидела тетя Люся — большая, мрачная, готовая спорить с противниками живых елок и все-таки торжествующая, потому что знала, что победила, хотя и не совсем честным способом.
Во Франции тетя Люся задумала помочь мне отметить день рождения Кати. Ее давно тревожило, что я недостаточно погружаю французских родственников в контекст самобытной русской культуры. Культура для тети Люси имела две основные составляющие: гастрономическую и этнологическую. Она подробно объясняла моим свекру и свекрови, как отмечают на Руси Рождество, Пасху и Ивана Купалу (она билась на проводе, крича мне, что Сережу надо назвать Иваном, потому как он родился аккурат 7 июля); она, начиная свои речи громогласным «Переведи», вещала собравшимся родственникам и соседке с маленькой собачкой, из чего состоит настоящая русская окрошка, она грозно говорила, что ребенка вредно водить в детский сад, объясняла, откуда у меня шрам на левом локте («мама, разиня, дала Светке погладить горячим утюгом») и какой должна быть идеальная кухня настоящей русской женщины. Идеальной кухню делает один инструмент — мясорубка.
Тетя Люся обнаружила, что у меня нет мясорубки, когда решила делать пирожки на день рождения Кати. Шок, в который ее привело это открытие, невозможно передать иначе, чем ее собственными словами:
— Как нет мясорубки? А как же ты им делаешь котлеты?
— А я не делаю…
— Да как же детям без котлет?
— Они не очень любят, тетя Люся. Если вдруг запросят, то рубленое мясо всегда есть в супермаркете.
— В супермаркете! Света! Не мучь и не смеши меня…
На следующий день гости ахали и охали, восхищенно показывали друг другу пирожки с капустой, с грибами, с мясом, с яйцом и с зеленым луком, тыкали ложкой в холодец и пытались резать пополам пельмени…
«Нельзя! — кричала тетя Люся. — Надо их на вилке в молоко макать, в холодное, вот мисочка стоит, и потом целиком поглощать. Переводи!»
Я покорно перевела.
— И с перцем, пусть посыпают перцем! Так в Сибири едят… И сметаной пусть польют, дай-ка я Гийому сама подложу…
Слушая ее рассказы, легко было понять, что тетя Люся тоже любила читать Ивана Шмелева, только не «Мою любовь», а «Лето Господне», — купеческие столы были для нее каноном любого семейного обеда.
— Все сама наготовила-приготовила, — переводила ей я медовые речи моей свекрови. — Это же сколько часов нужно хлопотать… Сколько же сил нужно русской женщине…
— Русская женщина, — спокойно ответила тетя Люся, — всегда рассчитывает только на свои силы. А ты переведи, что тоже будешь такое делать каждое воскресенье… Переведи, что у тети Люси все рецепты запишешь… И будешь их приглашать! А то что это мне Гийом сказал, что родственники к тебе по выходным не ходят?
Тетя Люся нагрянула перед самым первым сентября и на месяц. «Хорошо, — подумала я. — Пусть и на месяц, зато пока с Сережей побудет тетя Люся, у меня есть время до октября найти новую няню».
Тетя Люся немедленно согласилась поводиться с Сережей, но также — самовольно — занялась и Катиным воспитанием, хотя бы потому, что Катя была на каникулах. Катя к тому же была ее крестница, и тетя Люся ей про это всегда напоминала — что она в каком-то смысле Катина мать, только крестная. Посему тетя Люся вручила ей приключения Карлсона («любимая книжка мамы Светы! Вон видишь, тут она варенье капнула!») и приказала читать вслух Сереже. Тете Люсе не очень нравилось, что Катя запиналась и медлила с ударениями, так что тетя Люся нетерпеливо останавливала ее, объясняла, как надо правильно говорить… На десятой минуте такого чтения Сережа попытался сбежать из детской.
— Слушай, она меня достала с этим Карлсоном! — взмолилась дочь, встретив меня у порога, когда я вечером вернулась домой.
Я прыснула, и Катя рассердилась.
— Тебе смешно! А если бы тебя так! Если бы тебе папа приказал читать его утренние новости, тебе бы понравилось?
Мне стало стыдно, потому что мне бы очень не понравилось. Над моим французским муж до сих пор время от времени посмеивался.
— Я-то еще ничего, сказала, что пойду читать книжки к школе, — с жаром продолжала Катя, — а Сережа бедный… Теперь она понеслась с ним в парк, собирать гербарий! Какой Сереже гербарий, он же мальчик и к тому же маленький! Упасть можно.
Да, допустим, последнее выражение Катя сказала по-французски, допустим, она забыла пару раз правильный падеж, но как же я была благодарна тете Люсе за эту неожиданную доверчивость, за эту нежность, с которой меня встретила дочь, словно она только сейчас поняла, как скучает по мне и как хорошо нам вдвоем. Мы, если честно, обнялись и решили, что все можно пережить, что гостям радуются дважды — когда они приезжают и когда они уезжают, так что все нормально, тетя Люся просто очень любит нас, своих детей…
Родители все время спешат, говорят и думают о чем-то своем, раздражаются по пустякам, забывают все честные слова и обещания, не помнят наизусть ни колыбельных, ни заданных в школе басен. Бабушки помнят столько, сколько и Гомеру не снилось, их роль — педагогическая, их время — полностью отдано ребенку, они все в своей жизни выполнили и перевыполнили и подошли к главному ее удовольствию — качать дитятю на руках. Ребенок, который как раз и нуждается в рассказчике, в коте Баюне, в мудром учителе, казалось бы, должен все это именно от бабушки и получить и расти около нее «привольно, без запретов».
Но это, увы, теория. На практике же, едва я собралась на работу и задумалась, как бы об этом сказать тете Люсе, она сама заявила мне:
— Приехать в Париж и не пойти в Лувр — преступление. Так что утром в среду пойду… как раз дождик обещали, для музея самый хороший день. Я тебе не очень нужна?
Я задумалась, прежде чем отвечать на этот опасный вопрос.
— Могу Катю взять с собой! — щедро добавила тетя Люся.
— А Сережу? — рискнула я.
— Да ты что, какой Сереже Лувр? Устанет и вспотеет весь! Подожди, вот подрастет, тогда и покажем ему все. Как посмотришь здесь на родителей, которые с детьми везде таскаются… Ведь не для детей идут, для себя, это ж видно… Опаснее всего для родителя — эгоизм! Всегда думай о детях. Прежде всего.
Но я таки пошла с Сережей в Лувр — только не в среду, а на следующий день. Многие мои ученики были в разъездах, занятий у Гаажа в центре тоже не было, так что я прислушалась к совету тети Люси думать о детях, наметив с утра спокойную прогулку в парк.
А тетя Люся, к слову сказать, решила отправиться в супермаркет. Лувр и прогулки вдоль Сены несколько утомили ее, и ей надо было переключиться на что-нибудь более прозаическое. Я еще не знала, что именно тетя Люся купит в супермаркете, так что радостно встретила это известие и снабдила ее инструкцией, где какие отделы и что мы там обычно берем. Катя еще спала, и я решила, что мы вдвоем погуляем с Сережей, а потом все вместе пообедаем.
Но события развивались довольно неожиданным образом. Как только тетя Люся, вооруженная зонтиком и очками, исчезла в лифте, мой мобильник настойчиво задребезжал, и мягкий баритон спросил, не могу ли я оказать ему услуги перевода, потому что его собственный уровень русского, увы, для такой работы не годится.
— А какой перевод? — заинтригованно спросила я.
— С французского на русский… Срочный… Поэтический… — вздохнула трубка.
— Ага… — удивилась я. — А так бывает?
Ну, что вам сказать, кроме того, что мы поболтали еще минут пять, и выяснилось, что Виктор — художник и перевод нужен ему для выставки, что он создает картины особого рода, в формате арт-поэзии, а в свободное от арт-поэзии время работает гидом в Лувре. Прислать по электронной почте свой текст Виктор отказался, потому что текст был «интегрирован в цветовой образ», и чтобы правильно перевести, мне просто необходимо было, по его словам, взглянуть на само произведение.
— Приезжайте в Лувр, — великодушно пригласил Виктор, — я вам покажу свои картины… Ну и Лувр, само собой, тоже.
Деликатно уточнив, не смутит ли художника присутствие пятилетнего ребенка, и получив полное одобрение со стороны Виктора и Сережи на внезапную экскурсию, я за десять минут собралась, взяла для сына бутылку воды и персик, написала Кате, чтобы позавтракала сама, и мы пошли гулять в Лувр.
Вернулись мы после обеда. Обратно долго не было поездов, и мы пообедали сэндвичами в кафе около Тюильри, а потом Сережа устал и капризничал в душном вагоне метро, но в целом встреча удалась — особенно приятным открытием было то, что пятилетний мальчик уже в состоянии радоваться гению Жоржа де ла Тура (Виктор, горбоносый и стройный француз лет тридцати, вполне серьезно объяснял Сереже разные символы и знаки, что спрятались на картине «Шулер с бубновым тузом») и что перевод можно делать верлибром.
Арт-поэзию Виктор показал мне под конец — извлек из черной пластиковой папки, которую все время держал под мышкой, пока мы ходили по Лувру, пару бледных фотокопий, извинился за качество…
— Вот это лампа, а это сушилка для белья.
— А почему под лампой написано «Сушилка для белья», а под сушилкой ничего не написано? — спросила я.
— А я работаю в манере Марселя Дюшана, — просто сказал Виктор. — Только я иду еще дальше.
Я решила больше ничего не спрашивать и разобраться пока с материалом для верлибра. Там, где была изображена лампа под названием «Сушилка для белья», расплывчатыми кольцами извивалось стихотворение про принцессу, а рядом с безымянной сушилкой чернела другая спираль — про жабу.
«Препарировал царевну-лягушку, в общем», — наверняка сказала бы тетя Люся.
Но мне пришлось услышать от нее нечто другое.
— Вы где это ходите? — грозно спросила тетя Люся и заправила под косынку непокорную прядь. — У меня остыло все.
— По работе надо было срочно съездить, — уклончиво сказала я.
— Мы были в Лувре! — радостно добавил Сережа. — Видели шулера с бубновым тузом.