рамматического исключения — но если уж доходит, то намертво, так что она подсказывает другим во все горло, «как это будет по-русски». Вот Алиса, хорошистка выпускного класса в пятнадцатом округе Парижа, которая забирает светлые волосы в непослушный шиньон и всегда говорит: «Я думаю», прежде чем ответить… но в учебник смотрит не очень внимательно и больше любит поболтать с Константином. Вот и Константин, студент первого курса Science Po, который уверенным баском рассказывает Алисе, что за чудь эта высшая математика, и уже в начале урока трет уставшие глаза: вчера отмечал день рождения одного из своих многочисленных друзей…
Домашнее задание проверено. Вы начинаете разбирать на доске теорию. Перед вами вздымается белая, как айсберг, вертикальная гладь, на которой черным маркером вы медленно пишете французские и русские слова. Это самое удивительное упражнение для человеческой руки из всех, которые я знаю.
Я никогда не принадлежала к когорте избранных, к невероятному клану педагогов, которые везде пишут одинаково, до ужаса красиво и правильно: в классном журнале, в тетради последнего двоечника и первого ученика, на черной доске скрипучим мелом и на четвертушке ватмана — заголовок в стенгазету, где будет опубликован список отличников третьей четверти. То есть я — нормальный человек. Я пишу так, что иногда мое «л» не отличишь от «г», а «к» от «н». И вот оказывается, что мне надо писать быстро, но разборчиво, легко, но аккуратно, повернувшись спиной к двадцати глазам-револьверам, которые контролируют каждое движение пересохшего маркера по доске. И к чему это привело? К тому, что я задумалась пару раз, как написать привычные слова моего родного языка. Я словно увидела их заново.
Есть несомненная, тесная, телесная связь между поверхностью, инструментом для письма и твоей подслеповатой, отвыкшей от работы дланью. Ручное письмо — особое таинство. Японские врачи говорят, что правильное написание иероглифов уменьшает риск болезни Альцгеймера. Действительно, что-то особенное происходит в голове в тот момент, когда рука пишет слово.
Именно классная доска научила меня нудному упражнению, которое всегда помогает при легком сумбуре в памяти и в мыслях. Все, что хочется молниеносно вбить в привычную форму мейла или сообщения, я прописываю вручную, и чем важнее письмо — тем медленнее его пишу. Увы, я простой смертный человек, и мои демоны скрежещут зубами и показывают когтями на страшные настенные часы — все это, мол, отнимает время.
«Какое время, — смеясь, отвечает старый князь Щербацкий в бессмертных строках Толстого. — Другое время такое, что целый месяц за полтинник отдашь, а то никаких денег за полчаса не возьмешь».
И мне становится хорошо, и перо скользит дальше. Говорят, авторских редакций романа «Войны и мир» столько, что никто не может назвать точное количество. Да еще потом Софья Андреевна переписывала весь текст вручную. Семь раз.
Por una cabeza
Как-то раз, в конце апреля, после очередного урока недалеко от Ла-Дефанс, терзаемая диким отитом и горячей болью в проперченном ангиной горле, я мечтала только об одном — чашке черного чая с молоком. А самый лучший чай с молоком готовили в «Старбаксе», большом торговом центре на Ла-Дефанс, на третьем этаже, около кинотеатра. Славное место: терраса, мрамор, стеклянные двери, плюшевые кресла. Солнце в тот день оживило мраморный пол до зеркальной глубины. И я вдруг заметила, что там отражается какая-то своя жизнь, в которой разновозрастные и по-разному одетые люди живут тем не менее в унисон, под одну мелодию, и, похоже, счастливы, и, похоже, очень.
Мимо них шли на ланч бизнесмены в галстуках, семенили продавщицы, торопливо доедая рассыпающийся в руках сандвич, рядом командировочные пираты, галстук набекрень, катили свои сундуки на колесиках в ближайшие отели, а поодаль загорелые гламурные консультанты вальяжно пили кофе в тех самых плюшевых креслах. Но эти странные люди на мраморной площадке не продавали, не покупали, не стояли в очереди, не обедали. Они танцевали. И больше их не интересовало ничего. Мучительно знакомый ритм…
Я еще не знала тогда, что «Cumparcita» — это самое известное аргентинское танго в мире. Я просто замедлила шаг, потом остановилась и закрыла глаза. Музыка сделала все остальное. За один взмах ресниц черная Венера сошла с пьедестала, ожила и воплотилась из музыки и слов, и я спросила, глядя на нее с изумлением, случайный ли это концерт.
— Нет, — улыбнулась она нежно, и точно китайский колокольчик лизнул мои воспаленные уши, — здесь каждый день танцуют в полдень, но танго только по пятницам, так что приходите, если любите.
Что именно любите, хотела спросить я, но тут ее пригласило нечто в джинсах и небритое, и добавить бы еще что-нибудь, но у памяти ломается хрупкий карандаш, а Венера, плавным жестом заводя свою тонкую бемольную руку на мужское плечо, улыбается мне на прощанье, поворачивает голову в сторону моря и скользит прочь.
В следующую пятницу, за десять минут до начала музыки, я пришла — в полной, по моему разумению, готовности к тому, чтоб сделать первый шаг по направлению к танго. Готовность выражалась в том, что я надела туфли на каблуках и заколола волосы повыше, чтоб не мешали, если партнер начнет меня крутить (со стороны очень впечатляет) и откидывать назад (впечатляет еще больше, но страшно, как они оба не падают?). Я умирала от любопытства, на что это будет похоже, и страха, что меня никто не пригласит. Только-только закончилась третья картина, кусочек пестрой, инородной музыки, когда танцоры отдыхают, перекидываются приветствиями и меняют партнеров. Ди-джей сменил диск. В динамиках зарыдал Гардель.
— Вот этот танцует хорошо, и тот, справа, тоже… Этот скажет тебе, что ты не умеешь танцевать, он всем так говорит. Этот потеет так, что лучше до него не дотрагиваться. А вот обалденный танцор, но он никогда не приглашает дебютанток… — говорила она, мой темнокожий Вергилий в этом полнозвучном танговом аду.
На сей раз она явилась в джинсах, что мне было немного странно, и, больше того, в кедах. Впрочем, я увидела, как она опустила на мраморный пол шелковую серую сумочку, на которой было мелко набрано серебром: «Buenos Aires Authentic Tango Shoes». Затем Венера присела на корточки, шнурки на ее кедах моментально развязались и, как зеленые гусеницы, расползлись по земле. За минуту моя знакомая переобулась в очень простенькие с виду туфли на тонких черных иглах — назвать их каблуками язык не поворачивался. И подошва у простеньких подозрительно шелковистая, и серебряные пряжки защелкнулись быстро, и перламутровые ремешки так ладно обхватили тонкую черную щиколотку. Все соответствовало тому, что девушку сюда привело, то есть танго. И я вдруг увидела, что у меня не каблуки, а так, кочерыжки… И ремешков нет, и подошва не скользит… Но было поздно. Справа появился невысокий плечистый парень, с удивительно живыми черными глазами, и сказал:
— Хочешь потанцевать?
И я, переглотнув что-то большое и твердое, застрявшее в горле, как таблетка валидола, сказала правду:
— Очень хочу.
И он улыбнулся, посмотрев на мои туфли, и задал правильный вопрос:
— А ты умеешь?
И я сказала:
— Я не знаю, это первый раз в моей жизни.
— Ну, давай попробуем, — и тут он поднял левую руку ладонью вверх, точно ожидая, что туда упадет яблоко.
И туда опустилась моя правая рука. Моя левая рука уже без всякой подсказки нашла его правое плечо. А дальше для всех остальных, так называемых окружающих, наше движение прекратилось, и для мира снаружи мы почти застыли на месте. Но мы все-таки танцевали, только где-то там, внутри, на уровне музыки, и никто этого не видел — никто, кроме нас, разумеется. А мы видели и слышали все. И все начиналось с другого человека в твоих объятиях. Потому что главная заповедь танго — слушать другого. Оказалось, что для этого не надо было маршировать, отматывать круги по танцзалу, даже говорить — для этого нужно было всего лишь обнять, но обнять правильно, следуя притяжению звуков и земли. Обнять не мужчину, не женщину, обнять не для флирта, эстрогенов и тестостеронов. Обнять партнера в танце.
— Для первого раза — очень даже ничего, — одобрительно кивнул он, когда музыка растаяла в воздухе. — Только купи себе приличные туфли, найди учителя и начни брать уроки. Я бы взял тебя, но у меня уже класс под завязку, и год учебный почти прошел…
— Понятно, — ответила я.
Скажу честно: мне было не до уроков танго, и над его мудрыми словами я тогда не задумалась. Я купила туфли, проверила, где еще идут милонги, и решила, что как-нибудь выучусь понемногу сама искусству счастья на каблуках. И сходила на полуденные танцы еще пару раз… И пару раз на вечерние. И вот тогда… Тогда я с ужасом поняла, как по-разному танцуют люди. Я увидела, что есть жестокие профессионалы и боязливые новички. Я услышала, как некоторые из них смеются и откровенно издеваются над ошибками женщин, я встретила многих учителей — трое из них дали мне три совершенно разных урока, после которых у меня только одинаково болела голова.
И потому-то месяц спустя, только завидев знакомую белую рубашку, я пробралась через лес других плеч и торсов, поймала его за рукав, заглянула в живые черные глаза и спросила, не сможет ли он провести, в виде исключения, пять-шесть уроков, ну, пожалуйста. Он улыбнулся, развел руками.
— Понимаешь, времени нет совсем… У меня тут еще один проект… Пойдем поговорим. — Он вздохнул мечтательно — носки его туфель покрывал тальк, он только что оттанцевал свою десятую милонгу — блаженство полное. Мы вышли из игры — за стеклянные двери, на тротуар. Занимательная партия на мраморной доске шла теперь без нас, фигуры двигались по кругу, и Сезария Эвора просила о чем-то мягко, вполголоса, но так, что мой будущий учитель сдался.
— Хорошо, — вздохнул он, — но вот условия: приходишь в мой класс в восемь двадцать, на сорок минут, два раза в неделю. Пока учишься, на практики не ходи. На милонги ходи, только если туда иду я. Времени мало, но давай сконцентрируемся на золотых основах… Тогда танцевать с тобой точно будет легко. И смеяться никто не будет. Я надеюсь, до июля мы успеем. А там я еду в Россию.