пожертвовать собою, согласно терминологии нашего Женюрочки, а потому, что любовь, если только она есть, непременно и с радостью идет на все, что способствует ее расцвету, и решительно отказывается от того, что мешает ей развиваться нормально. А так как разлука, какая бы она ни была, все-таки мешает естественной жизни любви, то, следовательно, сама любовь воспротивилась бы нашему с тобой расставанию, и сейчас я бы уже родила тебе девочку с косичками, или мальчика, или и девочку и мальчика, как скажешь!
Оборачиваться надо, вот что!
Все равно лучше меня никого не найдешь!
Красивую найдешь – с длинными ногами! С тонкой талией найдешь (осиная – читал про таких, только что в них особенного), с греческим носиком, с римским носиком, а меня – фиги!
Или ты там женился на своей индианке Туш?
Пожалуйста, не обижайся на меня, Вовик, но когда я думаю, что ты взял да и женился, то желаю тебе смерти. Это Пушкин мог написать: “Будь же счастлива, Мэри!” А я не Пушкин. Я Варвара Степанова со всеми вытекающими отсюда последствиями. Да и Пушкин, наверное, тоже поднаврал, настроил себя на такой сахаринный лад, слышали, начитаны про его семейную жизнь.
Так что лучше помри.
Будешь лежать в гробике, так славненько, так уютненько, мой покойничек. А женишься – ототрут, даже близко не подпустят, да я и не пойду, пускай тебя твоя теща оплакивает и все те, с которыми ты ходишь в оперетту или на футбольный матч.
Господи, что я пишу!
Но ведь это все правда. Я иначе не могу думать. И серной кислотой я могла бы тебя облить, и бритвой отрезать твою голову, и что угодно я могла бы сделать, понимаешь, какая я, Вовик, страшная!
Наверное, это ветхий Адам во мне бушует или атавизм, с которым надо бороться.
Сказать легко, а вот попробуй – поборись! Это же от тебя не зависит, когда представляешь в живых картинах твои терпкие поцелуи с другими женщинами.
Мерзкая, отвратительная личность!
Не желаю больше про тебя думать!
Лечишь там? Ставишь припарочки в культурненьких условиях? Температуру измеряешь? Небось и за кандидатскую засел – пописываешь задумчиво?
А у нас война. Вы, наверное, радио слушаете, Владимир Афанасьевич?
И она не совсем такая, как вам представляется.
Очень только, Вова, как это ни странно, я толстею. Я и наш “сентиментальный танк” – Настасья. Ты же знаешь, как я отлично усваиваю пищу. Все впрок. И Настя так же. А бывало у нас по десяти, по двенадцати концертов в сутки. И везде кормят. Ты же это военно-морское гостеприимство не знаешь, не довелось, бедняге, посмотреть. Называется “чем богаты, тем и рады”, и сам кок, т. е. повар, кормит, так что отказаться – это значит хорошего человека и осрамить и обидеть. Отказываться категорически нельзя. И ковырять нельзя, сейчас же вопрос: невкусно, я извиняюсь?
Впрочем, теперь я уже не толстая. Это все было. Ты не удивляйся, я пишу тебе кусочками, понимаешь – останавливаю один кусочек времени и говорю:
– Погоди, кусочек, пусть Владимир Афанасьевич посмотрит из своего прекрасного далека, ему не вредно.
И мне кажется, что ты видишь, потому что без тебя все не так.
Знаешь, у нас были как-то журналисты. Он длинный-длинный, худой-худой, одни кости, про него наш худрук выразился так: “У этого интенданта не телосложение, а теловычитание”. И с ним его жена – они вместе в одной газете служат. Она ему все время говорила: “Ах, Борька, ты ничего не понимаешь”. А он кивал, что не понимает, кивал и улыбался ей. Вместе они пошли на войну, понимаешь?
Вместе.
А потом мы выпили, и эта женщина – ее Анютой зовут – буквально со слезами на глазах спросила у меня:
– Правда, Варя, мой Борька удивительно красивый?
Я даже испугалась, думала – вдруг девочка с ума сошла. А она, представляешь, настаивает:
– Красивее всех на земле.
Интересно, ты красивее всех на земле?..”
Звездный билет (1961)
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ (1932–2009)
Я хотел бы здесь насовсем остаться, у берега этого моря. С Галей, конечно.
Здесь все есть, что нам нужно на ближайшее тысячелетие. Что нам нужно еще?
Каждый вечер мы будем вместе купаться и заплывать за боны. А после лежать, обнявшись, и слушать море.
И видеть зарево Таллина.
И нюхать полоску гадости, что останется на берегу после отлива. И целоваться.
Без конца, без конца, без конца целоваться.
Кто помешать нам посмеет?
Некому нам мешать.
Может быть, призраки старые, ключницы и монахини?
<…> Автобусы, что ли, нам помешают? Не помешают. С ревом проносятся где-то вдали за лесом.
Война, что ли, нам помешает?
Войны не будет.
Море нам помешает?
Нет, оно помогает всем, кто тонуть не хочет.
Лишнее счастье нам помешает?
Мы никогда не будем сыты.
Голод нам помешать не может.
И деньги к чертовой матери!
Не помешают нам ни годы, ни войны, ни история и ни фантастика. Агрессорам с дальних планет до нас не добраться.
Мы сами скоро там будем и наладим дружбу народов. Межпланетную дружбу народов.
Надеюсь, что там найдется кусочек приличного моря, темного песка и сосны, а девушку я захвачу отсюда.
И сигареты “Лайка”, что по два сорок пачка, пачек сто сигарет.
<…>
Димка, голый по пояс, выкручивает свою рубаху, стучит зубами и думает:
“Что помешать нам может?”
А что им действительно может помешать? Что и кто? Никто и ничто, потому что они пришли на этот берег из глубины веков и уйдут дальше в бездонную даль.
“Разве вот только туристы”, – думает Димка.
Да, разве что туристы.
Ожог (1975)
ВАСИЛИЙ АКСЕНОВ
О, Марина Влади, девушка Пятьдесят Шестого года, девушка, вызывающая отвагу! О, Марина, Марина, Марина, стоя плывущая в лодке по скандинавскому озеру под закатным небом! О, Марина, первая птичка Запада, залетевшая по запаху на оттепель в наш угол! Стоит тебе только сделать знак, чувиха, и я мигом стану парнем, способным на храбрые поступки, подберу сопли и отправлюсь на край света для встречи с тобой. О, Марина – очарование, юность, лес, голоса в темных коридорах, гулкий быстрый бег вдоль колоннады и затаенное ожидание с лунной нечистью на груди.
<…>
Не успела Наталья завершить свою решительную идею, как увидела “таинственного в ночи”. Подпрыгивая в стремительной пьяной ходьбе и часто мелькая белыми тапочками, он приближался к Наталье и нес в вытянутых руках две чашки дымящегося бульона. Лицо его при виде девушки осветилось невразумительной насмешливой улыбкой.
– Имя? – спросил он.
– Наталья, – испугавшись, прошептала незадачливая кинозвезда.
– Мировоззрение? – был следующий вопрос.
– Марксистско-ленинское.
Она улыбнулась, и все вчерашнее тут же мгновенно улетело в небытие, а осталось перед ней только сегодняшнее, только счастье молодости, как перехват горла, как ожог солнечного мороза, как счастливая встреча с безумцем, тем самым, “таинственным в ночи”.
– Пейте! – Он протянул ей чашку бульона и залпом выдул Другую.
– Я снова пьян, я снова молод, я снова весел и бульон! – продекламировал он, размахивая пустой чашкой.
– В меня, что ли? – рассмеялась Наталья сквозь бульон.
– В тебя, моя газель! Я бульон в тебя!
Он схватил ее за руку и повлек по набережной в сторону маленькой площади, где лежит маленький каменный печальный лев, а сверху на него взирает маленький каменный однокрылый орел.
Наталья на бегу головку откидывала, смеялась, и волосы ее трепетали, а безумец сиял и горделиво ее оглядывал, словно военный трофей или собственное изобретение. – Народоволочка в платье с иголочки! Девица и опомниться не успела, как была водружена на чугунную тумбу прошлого века, и длинное платье ее мгновенно взметнулось, как у девушки прошлого века.
– Бросай прокламации! Пучок прокламаций в толпу! Свобода! Равенство! Братство!
– Да где ж мне взять прокламации? – развела руками Наталья.
От пятидесяти до ста пятидесяти отдыхающих и жителей города-курорта с хмурым любопытством следили за этой сценой, а из глубины площади бесстрастно наблюдали за всем происходящим пятнадцать гладких больших лиц, расположенных веером вокруг бронзоватой скульптуры, которая, по обыкновению, взирала куда-то вдаль, как будто она здесь ни при чем.
“Таинственный” запустил себе руку под свитер.
– Вот, возьмите! Чем не прокламации?
В руке Натальи затрепетала пачка десяток.
– Бросайте!
Десятки полетели в толпу. Такая пошла “булгаковщина”.
– Мы рождены, чтоб сказку сделать былью! – крикнула девица, спрыгнула на мостовую и, в хохоте, в слезах, в легких поцелуях, была увлечена в какой-то темный подъезд.
Здесь безумец поцеловал Наталью в оба глаза, в ротик, в грудки, во все парные органы и непарные, а потом встал на колени и поцеловал ее в обе туфли.
– Во дает, – прошептала девушка и, чуть поколебавшись, запустила пальцы в спутанные его волосы, далеко не первой свежести.
Мастер и Маргарита (1929–1940, опубл. 1966–1967)
Михаил Булгаков (1891–1940)
– Она несла в руках отвратительные, тревожные желтые цветы. Черт их знает, как их зовут, но они первые почему-то появляются в Москве. И эти цветы очень отчетливо выделялись на черном ее весеннем пальто. Она несла желтые цветы! Нехороший цвет. Она повернула с Тверской в переулок и тут обернулась. Ну, Тверскую вы знаете? По Тверской шли тысячи людей, но я вам ручаюсь, что увидела она меня одного и поглядела не то что тревожно, а даже как будто болезненно. И меня поразила не столько ее красота, сколько необыкновенное, никем не виданное одиночество в глазах!
Повинуясь этому желтому знаку, я тоже свернул в переулок и пошел по ее следам. Мы шли по кривому, скучному переулку безмолвно, я по одной стороне, а она по другой. И не было, вообразите, в переулке ни души. Я мучился, потому что мне показалось, что с нею необходимо говорить, и тревожился, что я не вымолвлю ни одного слова, а она уйдет, и я никогда ее более не увижу…