— Вы хотите сказать, что, если Киев прикажет покинуть Донбасс, вы не отойдете?
— Нет, — спокойно отвечает он. — Мы уйдем в лес. Я не собираюсь ни перед кем на колени становиться. Скажите мне, с какой стати россияне приходят ко мне в дом и говорят, что мне делать? Я хочу прожить жизнь личностью, мужчиной, защитником своей родины, а не оползнем, который будет в ногах у кого-то валяться. Эта война еще на пять лет.
— А если Россия введет войска?
— А не такие уж и бодренькие ваши российские солдатики. Им придется воевать с народом, а не с разворованной армией.
— Вы не народ.
— Я не народ. Я офицер. Но сколько народа, кроме меня, встало? Да, они не обучены. Но как-то так получилось, что до сих пор эта разграбленная, голодная армия жива. Пусть эти… ополченцы сложат оружие и живут себе дальше. Пусть идут работать на свои шахты. Мы сделаем все, чтобы наши дети жили душа в душу и больше не допускали такого идиотизма. Чтобы не было больше каких-то западных, южных, восточных Украин. Ну, полный же бред происходит! Если бы Россия не приложила столько усилий, мы бы уже локализовали конфликт и дошли бы до своих границ.
— По окончании перемирия, что станет поводом для нового конфликта?
— Это интересный вопрос. Повод сейчас усиленно ищут. При помощи провокаций, изучая настроения местного населения. Вы поймите, эта война другого качества. Она отличается от всех остальных. Чечня, Ирак, Афганистан — производные одной и той же войны: вот наши, вот не наши, у этих больше техники, у этих меньше. Но эта война залезает в мозг человека и разрывает его изнутри.
— Она разорвала вас?
— Меня вряд ли. Но вокруг много непорядочных людей. Настоящий офицер всегда готов к тому, что рано или поздно трусливые политики военных предадут… То, что сейчас вылезло на выборах в Верховную раду — комдивы, комбаты и прочие, — для нас они даже не являются единицей рассмотрения. Ну не ведут себя так солдаты! Солдат должен сидеть в окопе, а не идти в политику. А с теми, кто сейчас воюет, происходит то, что произошло и со мной…
— Что с вами произошло?
— Щелчок какой-то внутри. После него настолько стали неважны прежние ценности: рейтинг, количество денег, власть. Знаете, когда каждое утро, вставая, понимаешь, что до вечера можешь не дожить… так смешно смотреть на пачки денег… почему-то. Взять ситуацию в донецком аэропорту. Их поливают «Градами», обстреливают самоходными минометами, а они выживают в полной блокаде… Я снимаюсь со взвода через три недели после возвращения с передовой. Тогда только начинают включаться эмоции, сейчас они выключены.
— И что вы делаете, когда они включаются?
— Я? Ничего. Но во мне просыпается вселенская любовь.
— И к пленным тоже?
— О‑о‑о… вот так, да? Что касается меня и моих подразделений, то для нас кодекс солдата никто не отменял, мы воюем по-честному. Ни над одним пленным, взятым в бою, мы не издевались. Послушайте, мы профессиональные солдаты, нам просто неинтересно этим заниматься. А закончим войну мы только тогда, когда вернем Украину в ее прежние границы. Вы думаете, нам хочется гнить в окопах? Терять товарищей и убивать людей? Но пока я налитыми кровью глазами каждый божий день смотрю на наших двухсотых и то, как обстреливаются наши колонны…
— В случае вашей победы, что будет с мужчинами-ополченцами?
— С террористами? Пусть сдадут оружие и получат условные сроки. Их там столько воюет, что невозможно будет их всех в тюрьмах кормить.
— Вы их ненавидите?
— А вы хотите, чтобы я клялся во вселенской любви к ним?
— Вы рассчитываете, что страны НАТО вас поддержат?
— Мы уже не рассчитываем ни на что. Мы поняли, что Европа и Штаты занимаются болтологией. Почему-то эти страны, включая братскую, — это слово он произносит с колючей усмешкой, — Россию, решили, что Украина может стать для них бесплатным плацдармом. А погибают самые незащищенные. Так было всегда. Мир несправедлив.
— Почему вы считаете, что перемирие может сорваться?
— Из-за разрозненности банд ополчения, которые будут нарушать перемирие. А еще им мешает раздвоение личности — они должны наконец определиться, в какой стране хотят жить… Скажите, в Донецке много людей?
— Да. И много детей.
— Там есть дети?! — он вскидывается. — В Донецке есть дети?
— Есть. Первого октября у них начало учебного года.
Он больше ничего не говорит, только смотрит в пространство и недоверчиво крутит лысеющей головой, возможно, снимаясь с боевого взвода.
Артем идет по мраморному полу школы, разрисованному геометрическими фигурами. Шею его стягивает сиреневый галстук, в руках он несет большой букет роз. Сзади идут мать и отец. В школьном коридоре весело играет музыка, заглушая разрывы снарядов, которые раздаются со стороны аэропорта.
— Ступеньки те же, — произносит его мать, поднимаясь по лестнице вместе с сыном, который в этот день, 1 октября 2014 года, первый раз пошел в первый класс. — Я тоже в этой школе училась.
В коридоре первоклассников выстраивают колонной по двое. В паре с Артемом — девочка с пышными белыми бантами. Он вертит головой, ищет маму. Не найдя, плачет. Доносящаяся из динамиков песня заканчивается, и образовавшуюся на мгновение тишину заполняет ураганный рык снаряда, который, впрочем, в этом спокойном районе города, скорее всего, не упадет.
На сцену поднимается директор школы.
— Дорогие наши первоклассники, — начинает она, и в голосе ее слышится усталость, которую женщина пытается заглушить торжественными нотками, — здравствуйте! Здравствуйте, дорогие родители! Мы рады приветствовать вас на празднике первого звонка. Школа — это волшебная страна! — она переводит дыхание, и взятая пауза озвучивается гулом со стороны аэропорта. — Какие у вас замечательные улыбки! — продолжает она, хотя практически никто из взрослых и детей не улыбается. — Начинается новый учебный год. Ура!
Внезапно лопается воздушный шарик, зал вздрагивает, выдыхая «оххх». На сцену поднимаются девочки в голубых платьицах, недружными голосами выводят: «Солнечные зайчики… солнечные дети». После них на сцену приглашают депутата Верховного совета ДНР.
— Ну чего говорить-то? — спрашивает он. Шумно вздыхает, и его вздох, усиленный микрофоном, оглушает весь зал. — Очень много было сделано, чтобы вы здесь собрались в этот торжественный день… — он снова умолкает, подыскивая слова. Растерявшись, становится похож на человека, который не привык или не любит выступать. — Я бы попросил почтить минутой молчания тех, кто до этого дня не дожил, — наконец выпаливает он.
Минута молчания заполняется шарканьем, хныканьем младенцев и всеми теми шумами, которые образуются, когда в одном месте собирается много молчащих людей. Минута заканчивается, и депутат сразу сдает микрофон.
Я замечаю седого мужчину в камуфляжной одежде. Он стоит у входа и смотрит в зал с видом беспристрастного наблюдателя, который уже знал, что все будет так, и никак иначе.
— Вы кто? — шепотом спрашиваю его.
— Кот, — оживляется он и трясет мою руку.
— Мне так и называть вас Котом?
— Ну конечно, — как само собой разумеющееся подтверждает он. — А как иначе?
Концерт продолжается. На сцену выходит Буратино с длинным острым носом. Когда с улицы раздается грохот очередного залпа, начинает казаться, что Буратино достаточно наклониться, проткнуть носом картонку реальности, и вместе с этим залом и с этим городом он окажется в другой, волшебной стране.
Мать Артема сидит на лавочке возле торгового центра. Светит солнце. Снаряд только что упал на остановке возле школы в Киевском районе и забрал десять человек. Их смерть никто не обсуждает.
— Мне сегодня приснился сон: у меня выпал зуб, — говорит она. — Я снам не особо верю. Но весь день чего-то ждала. Они же летом стреляли по школам. Конечно, тогда там детей не было. Но и сегодня какой-то внутренний страх присутствовал. Я боялась, что это сделают целенаправленно. Но они говорят, что сепаратисты сами себя бомбят.
— А вы знаете, кто вас бомбит? — спрашиваю ее.
— Это не самая безопасная тема, — отвечает она. — Тут одни за ДНР. Другие против. Они говорят: «Когда уже ДНР отстанет от нас! Вот Славянск теперь живет замечательно, и мы тоже хотим так жить».
— Вы хотите жить, как Славянск?
— Нет, я, как Славянск, не хочу. Во мне какая-то идея присутствует. Я горжусь своим народом. Мы Порошенко не выбирали, у нас не было ни единого избирательного участка. И мы не обязаны ему подчиняться.
— А какая идея присутствует в вас?
— Мне кажется, мы уже не можем быть единой страной… Мы сейчас стали сплоченнее и проще. Незнакомые люди здороваются друг с другом. С наших душ сошла какая-то шелуха, а ею были деньги. Я горжусь своими дончанами… — тихо произносит она. — За время войны я ни на один день не уехала из города. Хотя мне было куда.
— А детей почему не вывозили?
— За детей я очень боялась. Но потом сказала себе: либо уезжаем всей семьей, либо остаемся все. Простите, можно я заплачу?
Она тихо плачет, закрыв лицо рукой, чтобы никто не видел.
— В этом году нам испортили первое сентября, — спокойно продолжает она. — Дети всей Украины пошли в школу как положено, у них были и праздник, и линейка, и шары. А нас в это время бомбили.
— У вас сегодня был праздник, — говорю я.
— Не было радости, не было восторга, что сын в первый класс пошел… Наш город просто хотел контролировать свои финансы. С этого все началось. Никто не говорил: мы хотим отделиться. Мы просто хотели большей самостоятельности и зарплаты повыше. Почему нам не позволили? Раньше я была вовсе не против Украины, я гордилась Украиной, я знаю в совершенстве украинский язык. Я никогда не говорила, что украинское мне чуждо. Но сейчас Украина стала мне чужой.
— Почему?
— Не могу объяснить… Когда просыпаешься ночью оттого, что надо куда-то бежать… И когда я чуть Артема не задушила — так хватала его за шею, когда начали стрелять «Грады»… Если они стреляют далеко, то просто глухо бахают, как сейчас, а когда близко, то свистят… Я хочу, чтобы мои дети получали знания. Во время обстрелов я старалась не пугать ребят. Один только раз, когда было очень страшно — все взрывалось, долго-долго бомбили, — постелила им в холле на полу и объяснила, что это самое безопасное место в квартире. «Но если я не буду выходить из комнаты, значит, со мной что-то случилось. Поэтому в мою комнату не заходите».