Семен
С землей все просто было. Боли он не боялся, так что быстро полоснул ножом по ребру кисти, так как только идиоты в кино в таких случаях режут рабочую поверхность ладони, и покапал кровью на черную жирную землицу. Вот ведь удивительно: у них такой чернозем, а ничего не растят. Грядки за рекой и небольшие огородики в палисадах не в счет. Места для настоящего поля то хватает. Хоть картоху засадить – и то польза.
Ханка – новое звучание ее имени он воспринял легко и сразу, оно даже гармоничнее для нее звучало – сказала, что главное в процессе обряда – это постоянно держать в голове образ Юльки и представлять, как она по этой земле к нему, родному брату, пойдет.
Следом шел огонь. Семен взял маленький клочок желтоватой грубой крафтовой оберточной бумажки – другой тут и не было. Делал ее местный мастер вручную из древесины, что брал на базаре. Тут, вокруг города, и деревьев то не было, хотя, казалось бы: что мешает посадить вишневый или яблочный сад. Фрукты то он в городе видел. Воткнул косточку, и готово.
Семен нацарапал угольком имя Юльки, держа ее образ в голове, и попытался привычным усилием поджечь бумажку.
Не тут-то было! Нельзя сказать, что дар опять не работал. Семен чувствовал что-то такое же, как раньше. Только вот разогреть и поджечь жалкий клочок бумаги никак не получалось. Пришлось брать спички – тоже, кстати, местного производства. Грубые, неровные, но вспыхивали надежно. Не чета покупным в Москве.
Он внутренне собрался, ожидая боли, когда бумага вспыхнула на ладони, но тут же пришло знакомое ощущение, которое он впервые почувствовал в лабиринте: Семен впитывал тепло. Как тогда, в центре Лабриса, когда его двойник пулял в них с Ханкой струями огня, Семен ощутил теплое уверенное спокойствие, что пламя не сделает ничего плохого. Ладони просто было тепло, а энергия огня радостно растекалась по телу, пока желтоватый обрывок бумаги превращался в пепел.
Выходит, дар и вправду изменился. Это что же – он теперь только поглощать энергию может? Но обретенное от огня тепло теперь требовало выхода. Он ощущал потребность выплеснуть его, отдать кому-то еще: тому, кому нужнее. Только вот как это сделать?
Семен растер пепел в пыль на ладони, подул, думая о Юльке и легкий, невесть откуда взявшийся, ветерок легко подхватил серое невесомое облачко и понес его прочь. Значит, с воздухом тоже договорились.
Кораблик он выстругал сам. Делов то: взять щепку от полешка, десяток раз ножом махнуть, да веточку в центре пристроить. В детстве он для сестры таких чуть ли не сотню сделал: Юлька обожала пускать кораблики по апрельским ручьям от таявшего снега и потом долго неслась по улице, следя, чтобы никакая подлая лужа не захватила суденышко, не давая ему достичь реки. Семен как-то сказал сестре, что любая река рано или поздно достигает моря, а, значит, все ее кораблики когда-нибудь будут плыть по настоящим соленым волнам к неведомым странам.
Самым сложным оказалось достать ворона, хотя здесь то Семен совершенно не ждал подвоха. Однако, Снежана уже ушла с Дином в лабиринт, а крючконосый вредный старикашка, оказывается, слишком хорошо запомнил Семена, стучавшего день назад по ошибке в его окно, и заявил, что ворона не даст из принципа.
Уговоры Ханки на него не подействовали ровным счетом никак. Хранитель воронов только морщился, как будто ее голос – не более чем шум, мешающий ему думать о высоком.
– А это в качестве платы пойдет? – Семен протянул чертовому крючконосому барыге свой любимый нож. Тилайт, не хухры-мухры. Он гвозди рубил, как масло. А уж если просто раскрыть, одним движением доставая из кармана брюк, то механизм издавал такой характерный щелчок, после которого в руке неожиданно для соперника возникала настоящая маленькая рапира. Это мгновенно охлаждало пыл любого задиры. В ход в потасовке Семен его никогда не пускал. Это как ядерная бомба у государства: достаточно небольшой демонстрации, что она есть. Расставаться с таким сокровищем было жалко, но, по сравнению с жизнью сестры, оно не стоило ничего.
Глаза хранителя воронов сверкнули. Еще бы: подобную вещь тут не купишь, точнее не сменяешь, ни на что и ни у кого. Местный кузнец, хоть дело свое знал отлично, но таких тонких механизмов делать не умел: подобную сталь варить здесь не могли, а уж микроподшипники механизма и вовсе были как космические технологии.
– Хорошо, – прокаркал старик и быстрым движением схватил нож, – дам я тебе ворона…
– Белого! – заявил Семен. Он видел, что такая птица сидела на окне второго этажа. Цвет у нее был удивительный: слегка молочный, а не чисто белоснежный. Юлька, увидев такую, наверняка удивится и обратит внимание, а простую черную птицу может и проигнорировать.
Старик пошамкал губами, но жадность явно пересилила вредность. Он только крякнул и пошел наверх за птицей.
Дана
Она пришла домой раздраженная и уставшая. Каждый из ее новых друзей ее сегодня неприятно удивил. Илья с Надей слишком откровенно ходят парой. И пусть он уже не дергает Дану, как раньше, но все равно это почему-то подбешивало. К тому же это его предложение сделать Снежану главной! Вот, спрашивается, с чего ради? Что она такого сделала то?
Дин, который на Снежану постоянно во все свои огромные глазищи пялится и заикается в два раза чаще, когда к ней обращается – тоже раздражал. Тюфяк, тряпка, а все туда же. Неужели не понимает, что у него ноль шансов? Не только с этой, да и вообще с любой красивой девушкой.
Конечно, Дана была не дурой и понимала, что ее бесит чужое личное счастье не просто так. Она чувствовала себя одинокой, причем несправедливо одинокой. Иначе с чего бы ее так злили те же Семен с Ханкой, которые ей вообще ничего плохого не сделали.
Она же, как минимум, не страшнее этих девушек, и уж точно умнее. Почему вся их компания так или иначе разбилась по парам, а она опять в изоляции?
Хозяйка дома внимательно посмотрела на нее пронзительным взглядом, который каждый раз как будто выворачивал на изнанку, внимательно изучал что там у человечка внутри творится, и аккуратно возвращал на место. Агата прекрасно поняла настроение гостьи, но ничего не сказала и продолжила методично растирать в ступе какую-то пахучую траву.
Со злости хотелось сразу пойти спать, да только Ирма при ее появлении захлопала в ладоши и начала даже подпрыгивать как нетерпеливый щенок, ожидая, что сейчас будет очередной урок. Ну как тут отказать? Вообще Дане ее странное репетиторство тоже начало нравится. Раньше она относилась к профессии учителя с пренебрежением. Нет, конечно, у них в СУНЦе часто преподавали настоящие ученые с мировым именем и к ним вопросов у Даны не было – в перерывах между серьезной работой, чисто для души или для дополнительного заработка поделиться знанием с молодежью – дело понятное и благородное. А вот те, кто постоянно работал учителем, вызывали у нее легкое чувство жалости. Словно они неудачники, которые не освоили настоящее дело и теперь вынуждены заниматься такой ерундой. Важной, нужной, спору нет. Но ведь, если дворы нужно кому-то подметать, то профессия дворника от этого не становится престижной.
А сейчас она начала ощущать удовольствие от того, что преподает сама. И дело вовсе не в передаче кому-то знаний. Оказывается, что вместе с ними передается и кусочек души. Дана ощутила это далеко не на первом занятии – но постепенно пришло это странное понимание, что она оставляет глубокий след в душе этой девочки. Что-то такое, что та пронесет через всю жизнь.
Есть те, кто проживает до глубокой старости, так и не оставив отпечаток себя в мире. Дана вспомнила, как сказал один из классиков: «Кто-то играет в жизни громкие ноты, кто-то тихие, а есть те, кто являет собой лишь необходимые паузы». И таких было, к сожалению, большинство. Когда взрослый человек начинал подозревать, что он и есть та самая пауза, то его накрывал так называемый кризис среднего возраста, и он либо лихорадочно начинал искать как же оставить во вселенной тот самый заметный след, либо заполнял зудящую пустоту в душе алкоголем и ленью.
Оказалось, что если преподаешь с душой: не формально, а вникая во внутренний мир ученика, то через короткое время начинаешь обсуждать с ним не только предмет, но и какие-то его переживания, взгляды на жизнь и, в результате, по чуть-чуть меняешь его душу и… меняешься от него сам. И вот это и было самым увлекательным. Дана ощущала, что чтобы там ни было дальше, она свой след уже в ком-то оставила. Эта умница-девочка будет всегда с благодарностью помнить о своем учителе.
И Дана сама тоже понимала, что не забудет Ирму никогда. Мало того, что к концу урока все раздражение как рукой сняло, так еще и оптимизм и жизнерадостность ученицы тоже невольно ей передались.
Все как-нибудь образуется. Не будет она вечно одна. Все будет хорошо.
Дин
Почему-то чем ближе они подходили к Лабрису, тем больше он нервничал, правда не мог понять с какой стати: то ли из-за ожидания опасности в лабиринте, то ли из-за близости Снежаны, что шла совсем рядом, то ли опять из-за собственной зажатости и неловкости, потому что за всю дорогу они не сказали друг другу ни слова. Снежана периодически с любопытством поглядывала на него, ожидая какой-то реакции, но у Дина тут же в голове образовывалась звенящая пустота и все мысли панически прятались за извилинами. Вот почему так всегда? Остался наедине с девушкой, которая тебе нравится, и что он в итоге сделал? Помолчал с глупым растерянным лицом. Молодец!
Он ждал, что как только пересечет арку, то опять включится свет, и ему придется идти по тропкам сада, но внутри его ждала темнота. Хорошо, что Снежана взяла свой фонарик, Дин почему-то сам совершенно забыл о том, что без него в лабиринте нельзя.
Между аркой и входом в Лабрис пространство теперь сжалось до небольшого помещения вроде школьного актового зала, но с неровным каменным полом. Кое где валялись крупные глыбы и осколки, скорее всего упавшие с потолка. Дин невольно поежился от неуютного ощущения что такой камушек может свалиться и ему на голову. Он как можно быстрее пересек зал и остановился у проходов в Лабрис.
– И к…к…куда теперь? – впервые за всю дорогу нарушил он молчание и оглянулся на Снежану. Та с непонятной улыбкой стояла в паре шагов позади. Глядя ему в глаза своими голубыми ледышками, которые сейчас при свете фонаря почему-то сверкали особенно ярко и, как ему показалось, даже немного светились, она протянула руку к крайнему проходу:
– Туда же, где я тебя вела в прошлый раз.
Возле входа на каменной стене была выбита египетская женщина, держащая на голове жердочку с птицей. Богиня или царица протягивала руки навстречу кому-то, словно хотела обнять.
– А что этот рисунок значит? К кому она тянет руки… и зачем? – спросил он, указав на петроглиф.
– Она ждет души умерших. Я не помню, как ее зовут, – пожала плечами Снежана.
– Умерших? – подозрительно спросил Дин и поежился.
– Именно, – прищурившись кивнула она, – так ты идешь, или уже передумал?
Дин сглотнул, стараясь протолкнуть сжавший горло тяжелый комочек страха глубже, куда-нибудь в желудок.
– Иду, – произнес он, но не сдвинулся с места.
Проход впереди его откровенно пугал. Почему возле него нарисовано что-то про умерших?
Он зажмурился и сделал первый шаг.
– Погоди, свет то возьми.
Дин открыл глаза и оглянулся. Снежана протягивала ему фонарик. Боже, он опять выглядел так глупо! Дин грустно вздохнул, кивнул ей, взял из ее небольшой ладони с длинными красивыми пальцами пластиковую коробочку и решительно пошел внутрь лабиринта. Только через несколько шагов он вспомнил, что забыл сказать спасибо. Но оборачиваться и возвращаться было уже глупо, да и нельзя, скорее всего. Лабрис вроде нужно проходить в определенном направлении.
Яркий, но узкий пучок света вырывал у тьмы только небольшой отрезок пути. Проход шириной не больше метра все время плавно поворачивал и Дину постоянно казалось, что там, в темноте за поворотом кроется что-то страшное. Фантазия рисовала то мумию в бинтах, больше похожую на зомби из американских фильмов, то, почему-то, крокодила, а то и вовсе неясный бесформенный темный ужас, состоящий из каких-нибудь черных склизких червей.
Вот всегда у него так. Дин постоянно боялся, причем а не того, чего следовало бы. Когда к нему после перехода в новую школу, подкатил на перемене какой-то амбал из старших классов – как потом оказалось, его с дружками боялись вообще все, включая некоторых учителей – с вопросом: «Че вылупился, спросить что хочешь?»,– Дин, который действительно потерялся в первый день, не моргнув глазом ответил утвердительно и уточнил где тут физкультурный зал.
Амбал, к удивлению его товарищей, заржал, хлопнул Дина по плечу: «Тебе туда, братан», – махнул рукой в нужную сторону и больше почему-то никогда не приставал. К Дину вообще больше после этого никто в этой школе по серьезному не задирался.
Зато страх попасть в неудобную ситуацию, где он выглядел бы смешным или, не дай бог, подвел других, заставлял желудок сжиматься в твердый комок, коленки дрожать, а спину покрываться мокрыми ледяными мурашками. От этого Дин становился неуклюжим и плохо соображал, и, в результате, все всегда проходило по самым ужасным сценариям.
В фантазиях через несколько дней он всегда находил какое-нибудь блестящее решение или ответ, перебрав сотни вариантов. Воображал, как он ловко теперь выпутается из подобных проблем, случись что-нибудь похожее… да только вот в следующий раз это никак не помогало, потому что позорные моменты всегда отличались поразительным разнообразием.
Боязнь подвести других привела Дина к полному одиночеству. Однажды будущий отчим позвал его, «мамкиного хлюпика», на откровенную беседу, где, постоянно повторяя: «Мужик ты или кто?» – взял с Дина обещание не ехать с ними в штаты. Он же любит маму и не хочет доставлять ей неудобства? Она же достойна жить свободной и счастливой?
Дин очень старался не разрыдаться, когда провожал их в аэропорту, но честно признаться, что ему страшно и он хотел бы улететь вместе с ними, не мог. Во-первых, уже пообещал, как последний дурак. Во-вторых, такой как он, там действительно будет только мешать ей становиться счастливой, в чем бы это счастье ни заключалось.
Когда он кому-то мешал, Дин всегда уступал. Он уже привык зажимать и ограничивать себя, лишь бы не доставлять никому проблем. Кто останется на субботник и будет драить весь класс в одиночку, потому что умные одноклассники не пойдут, а наглые сбегут сразу, как их отметят в листочке? Конечно Дин. Кто, кстати, перед праздником допоздна украшал тот же класс, который теперь нужно отмыть от остатков пиццы? Естественно он. Кого позовет физкультурник, чтобы показать: «А теперь посмотрим, как не надо делать это упражнение»? Конечно Дина, ибо он никогда не пошлет куда подальше, а послушно облажается и вызовет бурный хохот.
Когда бредешь в одиночку в полной темноте и тишине, абсолютно потеряв ощущение времени и направления, то остаются только воспоминания, причем в голову, как назло, лезут самые неприятные. Погружение в прошлое в этот раз было неожиданно ярким и необычайно живым. В груди уже накопился тяжелый щипучий ком обиды на самого себя за то, что позволял раньше и будет позволять и дальше так с собой обращаться. Вот почему в этих тоннелях он всегда начинает какие-то глупости вспоминать? В прошлый раз, правда, легче было: он думал только о матери и о том, что с ней будет, если в особняке найдут его тело и она подумает, что Дин умер.
А сейчас вдруг внезапно пришло ясное осознание: не расстроится никто. Он даже остановился от неожиданности. Дин понял, что пролетел по жизни, словно пушинка, не оставив отпечатка ни в чьей судьбе. Он исчез из той реальности, оставив безобразный труп на полу, и кто о нем вспомнит? Мама? Ну да, ей положено проявлять заботу.
Однако, сколько раз она звонила сама? Он вообще не смог вспомнить. Дин же такой удобный и беспроблемный сын. Живет самостоятельно, не превратив жилище ни в наркопритон, ни в площадку для вечной тусы и попойки. Зарабатывает уже. Даже учился сам, не из-под палки.
Мать была уверена, что сейчас он поступает в какой-нибудь вуз. Она так и говорила: «Какой-нибудь». Диплом был ей нужен для галочки, как отметка о правильно выполненной материнской работе. То, что Дин никуда не готовился и не собирался даже относить документы, она не подозревала.
Вообще странно получалось. С одной стороны, он вроде бы все время жил не для себя, а для кого-то еще. Старался быть удобным, соответствовать ожиданиям, а при этом никто не заплачет после его смерти. Выходит, никому такое его поведение и не было нужно? О людях, которые действительно посвящают себя окружающим, на похоронах плачут и вспоминают добрыми словами.
Если он жил ни для себя, ни для других, получается, что он и вообще и не существовал?
С другой стороны, в этом странном мире он точно был нужен людям. К нему же стояла целая очередь, и эти жители точно расстроятся, если он не появится завтра, а те, кто уже получил хорошие пророчества, будут еще не раз вспоминать с благодарностью. Да, они относятся к нему как… к инструменту, но все равно получалось, что он хороший и нужный инструмент.
Может поэтому его вроде бы невзначай и посетила мысль о том, что стоит обзавестись собственным домом? Подсознание давно уже решило, что здесь ему гораздо лучше, чем на Земле. В этом городке он впервые по-настоящему живет. Жаль только, что его ценят не за то, кем он является, не за ум или дела, а просто за странный и доставшийся непонятно за что дар.
Додумать эту мысль Дин не успел. Проход, все время делавший резкие повороты то влево, то вправо, внезапно вывел его в центр лабиринта. Фонарик здесь уже не требовался: таинственное синее сияние давало достаточно света, чтобы видеть очертания стен и потолка, которые в таком освещении выглядели очень мистически и таинственно.
Дин сразу узнал камень, хотя тому, если верить снам, полагалось лежать в основании башни. Перед ним была та самая глыба, что старше самой вселенной… многих вселенных. Она будто проросла из пола и выглядела как айсберг, у которого где-то там внизу скрыто гораздо больше, чем можно подумать.
Камень манил к себе. Дин как будто вновь слышал голос: «Хочешь узнать тайны этой и прошлой вселенных? Иди ко мне. Коснись меня!» Хотя, конечно, никаких слов не было. Возникали только образы в голове и стойкое ощущение, будто его магнитом тянет к синей глыбе.
Дин в растерянности огляделся по сторонам и только тогда заметил Снежану, которая, оказывается, все это время тихо шла следом.
– Что мне делать? – тут же спросил он.
– То, что считаешь правильным и нужным. Не спрашивай никого, кроме своего сердца, – серьезно ответила она, скрестила руки на груди и встала у стены.
Он должен принять решение? Но как ему знать, какое правильное?
И тут ему стало по-настоящему страшно. Дин чувствовал, что если уйдет, не коснувшись синей глыбы, то никогда не простит себя за упущенный шанс… но шанс чего? Волшебства, наверное. Того, в которое веришь в детстве, мечтаешь о нем подростком и немного еще надеешься на него в семнадцать. Уйти – значит окончательно уничтожить волшебство и чудо в своей жизни. У него сейчас есть реальная возможность изменить свою судьбу, и ее нельзя упускать.
С другой стороны, он ощущал, что камень опасен. Это точно была ловушка, и сны на это однозначно намекали. Глыба звала к себе не просто так, и была похожа на хищника, приманивающего доверчивую рыбку на светящуюся удочку.
Дин подошел ближе и поднес руку, остановив ладонь в нескольких сантиметрах от поверхности камня. Он почему-то интуитивно ждал, что что-то почувствует: тепло, холод или какое-то давление синего волшебного цвета, но ничего такого не было. Только голос в голове зазвучал еще громче: «Прочти меня».
Дин оглянулся на невозмутимо наблюдавшую за всем Снежану, зажмурился и шлепнул голой ладонью по камню.
Вспышка была такая, будто через его мозг пропустили разряд тока.
В обычную пару секунд ему показали не девять кадров, а миллионы и миллиарды, по числу пережитых глыбой вселенных. Осознать их было невозможно, но и зажмуриться внутри мозга тоже не получалось. Удар по сознанию был так силен, что мир вокруг поплыл и померк.
Дин пришел в себя и зажмурился от яркого света
– Эй… ты как? Снежана отвела фонарик в сторону и перестала его тормошить.
– Где я? – спросил он, так как после яркой вспышки по глазам, все вокруг теперь погрузилось во тьму.
– Так… ты меня уже пугаешь. У тебя что, амнезия? Сколько пальцев видишь?
– Я вообще после твоего фонаря ничего не вижу… – пробормотал он.
– Ты все там же. Синий камень исчез сразу, как ты его потрогал, поэтому теперь и темно.
Он протер глаза. Снежана держала фонарик лучом в потолок, чтобы снова его не ослепить, так что Дин впервые увидел купол центрального зала Лабриса. Оказывается, он был расписан, как в храме. Пятно света не позволяло охватить всей картины: он видел только отдельные фигуры в египетском стиле, так что понять сюжет фрески не мог. Внимание Дина привлек люк в центре купола и непонятный сверток возле него.
– А что это? – спросил он, указав вверх.
Снежана, перестала озабоченно разглядывать его физиономию и проследила взглядом за лучом.
– Забавно… не знаю, – пробормотала она, проследив фонариком путь от свертка вдоль по тонкой веревке, идущей по потолку, а потом и по стене вниз.
Дин медленно поднялся. Голова еще кружилась: непонятно, то ли от пережитого шока, то ли он просто затылком ударился.
– Как ты себя чувствуешь? – озабоченно спросила Снежана.
– Да вроде нормально.
– Идти можешь?
Он кивнул.
– Тогда вот тебе фонарик и по этому прямому проходу топай обратно в город. Больше сюрпризов от Лабриса не будет.
– А ты?
– Хочу посмотреть, что там на потолке, так что задержусь. Вечером увидимся и поговорим, когда в себя придешь. Сейчас лучше иди домой и полежи. Головой ты знатно ударился. Зрачки на свет реагируют нормально, так что сотряса нет, но тебе лучше отлежаться.
Дин грустно кивнул и побрел к выходу.
Только на полпути он сообразил: а как же она там без фонаря в темноте? Но возвращаться не стал – это выглядело бы глупо. Он опять вздохнул и побрел домой.