Свинина в кляре.
Она все еще злилась и никак не могла взять в толк, на что именно. Отличный день, полностью свободный от забот; денег на счету море, можно вообще уволиться с работы и никогда не волноваться. Можно пойти куда глаза глядят, лениться или заниматься безрассудством, можно читать, смотреть телевизор, ходить по магазинам. Чем она вообще занималась до Магии?
– Наверняка ты выбрала отличный курорт, я уверен в этом. Постройнела. Хотя ты и до этого находилась в прекрасной форме.
Ее губы с нанесенным на них блеском (сегодня он почему-то казался ей куриным жиром) растянулись в фальшивой улыбке.
– Да. Горы, много пеших прогулок, свежий воздух, отличные пейзажи.
– Наверняка у подножия гор – первоклассный отель с бассейнами! Уверен, каждый вечер ты сидела на краю одного из них, болтая ножками в воде, и попивала мартини.
Водку из котелка. А ножки болтала в насквозь промокших и прохудившихся бабкиных унтах.
– Ну, попивала то, что давали. В основном кофе.
– Представляю. Красавица с отточенными манерами, окруженная сиянием вечерних ламп и мужским вниманием. Они часто к тебе приставали, скажи, часто?
Ричард пел о чем-то своем, пребывая в фантазиях, не имеющих с ее реальностью ничего общего.
Приставали? Мужское внимание? Да, если считать неотступно следующего по пятам дикого кота и изредка – Майкла. При мыслях о нем на душе сделалось тускло. Где он? Как он? Последние слова она так и не разобрала. Лицо Ричарда тем временем приобретало все более хищное выражение.
– Больше недели нежилась вдали одна. Скажи, тебе там было хорошо? Много нового, интересного?
Она вдруг выплеснула злость наружу – не удержалась, выпустила ее на поверхность.
– Если тебе так интересно, мог бы поехать со мной, ведь так? Погулять по горам, помочить ноги, подышать полной грудью. Заодно и знал бы, сколько, чего и где я выпила. Но ведь ты отказался? Не захотел отрываться от насущных дел!
Как хорошо, что не захотел. Хорошо, что вместо похода на Магию не случилась какая-нибудь морская прогулка, пусть даже по дивным курортным местам. Она действительно – Марика смотрела на него и не верила самой себе – действительно хотела съехаться с этим человеком для совместной жизни?
– А я исправлюсь прямо сейчас, – рука с золотым перстнем на среднем пальце отставила бокал с вином в сторону, голубые глаза прищурились. – Прямо сейчас поеду вместе с тобой и покажу, как сильно соскучился.
– Не поедешь, – медленно, но твердо произнесла Марика без улыбки. – Не в этот раз. У меня дела.
Демонстративно, не обращая внимания на недовольный, но скрываемый дежурной улыбкой вид, она поднялась, вытащила из кошелька купюру, положила ее на стол, развернулась и зашагала прочь.
– Понял, – процедили за ее спиной сквозь зубы. – Исправлюсь.
– Мне кажется, я остановилась, Лао. Как в паутине. Залипла и не двигаюсь, никуда не иду. Не делаю ничего полезного.
«Человек всегда движется. Даже когда стоит. Движение невозможно прекратить».
– Но я не чувствую своего движения! Никакого! Не принимаю каких-то важных решений.
«Ты принимаешь решения каждую секунду».
– Но почему я тогда не чувствую никакого удовлетворения?
«Потому что ты не принимаешь верных решений».
Арви лежал в кустах, положив голову на лапы. Иногда сверху капало, иногда гулял в кронах ветер, опускался ниже, шелестел травой, трепал его уши и загривок. Светило солнце, всходила луна; по ночам, когда светили звезды, он мерз.
Время от времени на поляну приходили и уходили люди; он видел их, но не слышал их голосов, ощущал лишь запах, тот запах, что приходил вместе с ними.
Первым приходил человек в шапке – старый, немощный, но бодрый духом. Долго сидел у каменной сваи; от него, как круги по воде, исходили волны благодарности и спокойствия, волны умиротворения. От него пахло сносившейся кожей, тишиной, добротой и немножко голодом. Арви слышал, как человек в шапке о чем-то шептал, но не мог разобрать слов – не понимал их; видел, как тот, пошатываясь, поднялся и ушел.
Потом был другой, моложе. И пахло от него иначе: недовольством, толикой злости, неуверенностью и жадностью. Тенью растерянности и отчаяния, тонким слоем бессильного, протухшего, как стоящий рядом пень, гнева. Человек просил быстро и громко, Арви снова не понял ничего. Проводил его глазами и долго лицезрел пустую, залитую солнцем поляну.
Были и другие люди – немного. Все они быстро уходили и часто пахли незнакомо; он не высовывал носа. Безошибочно угадывал, что та, которую он ждал, еще не вернулась.
Какое-то время сервал смотрел, как покачивается у лап трава, как на нее наползает и стекает тень от бегущих по небу облаков, слушал скрип веток, стук клюва о кору, вдыхал запах сырого мха и листьев ярко-красной низкорослой ягоды, растущей у пня.
Долго смотрел из-за переплетения ветвей и корней на опустевшую опушку, затем вновь положил морду на лапы.
Майк нашел его под самый вечер четвертого дня – лежащего в зарослях можжевельника все у той же поляны. Солнце уже закатилось за ветви, свет в подлеске быстро сгустился до темно-синего; он не заметил бы, если бы не блеснувшие в полумраке желтые глаза.
С тех пор он приходил сюда трижды и каждый раз приносил с собой завернутый в тонкую пищевую пленку кусок свежего мяса, но сервал к еде не прикасался. Демонстративно смотрел прямо перед собой, а когда Морэн подходил слишком близко, принимался настороженно бить по земле кончиком хвоста.
– Тихо, тихо, я же не во вред пришел. Поешь, Арви, слышишь? Поешь. Надо.
Кот не слушал. Не слышал или не хотел слышать. С места не уходил, чего-то напряженно ждал, на мясо не смотрел.
Майкл волновался. Как увести кота, как накормить, как объяснить, что для нормальной жизнедеятельности в организм должна попадать пища? У животного свои принципы, свое понимание вещей, недоступное человеку. Такое случалось и раньше: привязавшись, зверь мог ждать днями, а то и неделями без еды и воды и в итоге умирал, не дождавшись того, ради кого проводил долгие часы на одном месте.
Неужели она не попросила его уйти, не дала свободу?
Действуя на свой страх и риск, Майкл приблизился к сервалу максимально близко, медленно опустился на корточки и заглянул в глаза. Произнес мягко и тихо, вложив в слова не столько смысл, сколько нужные эмоции:
– Пойдем со мной, Арви. Я тоже ее жду. Ты будешь есть и ждать, ты не предашь. Ты будешь на месте, будешь здоровым, когда она вернется. Слышишь меня? Ты узнаешь, когда она придет.
Кот, подняв голову с лап, посмотрел ему прямо в глаза. Слушал. Изредка поматывал ухом, пытаясь распознать намерения сидящего рядом человека.
Майкл поднажал – не мог позволить себе упустить нужный момент.
– Пойдем со мной. Мы будем ждать ее вместе. Вместе.
И вздохнул с облегчением, когда спустя долгую минуту, показавшуюся ему вечностью, Арви неуверенно поднялся с холодной земли.
На залитых косыми солнечными лучами, льющимися сквозь квадратные окна, стенах галереи висело множество картин. Больших, маленьких, вытянутых, круглых, выделанных из камня, написанных второпях и тщательно прорисованных. Масло, акварель, тушь, карандаш… Портреты, натюрморты, белиберда из мазков, городские пейзажи. Природа-природа-природа, много природы.
Если не считать пожилую пару, стоящую в дальнем конце зала, и сторожа-продавца, сидящего у входа, Марика в этот час находилась здесь одна. Она разглядывала холсты и рамки, вчитывалась в имена художников, любовалась деталями выведенных кисточками пузатых яблок и зеленого винограда, иногда останавливалась на минуту-другую, чтобы пропитаться атмосферой пейзажа – там, где мастеру удалось ее передать.
Дома пусто, на улице жарко, до ночи далеко. Продукты она купила, газеты почитала, с час промаялась в гостиной, раздумывая, чем заняться, а теперь убивала время здесь, в галерее, куда зашла случайно – дверь в нее оказалась следующей после входа в антикварный салон.
Отдавались эхом от высоких стен слова и скрип половиц, тихонько играло стоящее на столе у продавца радио, откуда изредка доносилось покашливание. В воздухе, подсвеченные золотым, вились пылинки.
Она ничего не искала и не желала найти, просто маялась бездельем и никак не могла найти себе применение. С тоской думала о том, что, когда выйдет на улицу, снова придется что-то изобретать, выдумывать, решать. Куда двигаться дальше, чем унять беспокойный мозг? Внутри тихо росло недовольство. Пройдя половину зала, Марика уже хотела повернуть назад, к выходу, когда случайно увидела ее, висящую за тканевой стойкой, специально отделенную от других.
Сразу же глухо и быстро заколотилось сердце, ноги засеменили вперед, а глаза прилипли к мазкам. Нырнуть бы в нее, просто взять и нырнуть…
– Сколько?
Нетерпеливо барабанили по мраморной панели пальцы; продавец нехотя оторвался от чтения потрепанной книжки.
– Какая вас интересует?
– Вон та, что висит почти в углу, за перегородкой.
– Сейчас посмотрим.
Мужчина поднялся, взял с собой толстую книгу с номерами и ценами картин и вышел из-за стойки.
– Показывайте.
Картина оказалась оценена на удивление недорого – всего в двести пятьдесят долларов – и принадлежала кисти неизвестного (возможно, неизвестного только Марике) Лонто Бияно. Слава Создателю, она поместилась в багажник, иначе пришлось бы нести ее до дома пешком тем же методом, каким строители носят стекла: неуклюже сворачивая от прохожих и по-комичному широко расставив руки в стороны.
Она согласилась бы и на такое. Лишь бы висел этот холст в гостиной и находился перед глазами.
Вернувшись домой, она недолго терзалась сомнениями. Привалив тяжелую бронзовую раму к стене, быстро сняла подаренный Ричардом шедевр, едва не завалилась на спину, пытаясь оттащить его в сторону, с мягким стуком поставила зелено-оранжевую мазню ребром на ковер у дивана и принялась вешать на прежнее место только что приобретенное произведение искусства.