Имена комедийных персонажей путались, их диалоги раздражали.
Соседка Тося выходила назойливой и глупой; врываясь в комнату с яблочным пирогом, она должна была светиться довольством и изрекать шутку, хорошую шутку, чтобы зрители смеялись, но Марика не могла выдумать ничего банальнее фразы: «А я тут кое-что испекла! Давайте пробовать?»
«Чаевничать будем?»
«Кому пирог? Им можно зарядить в лицо бойфренду…»
«Пожрем, коровы?»
Ужас…
Нет, здесь по сценарию должна быть шутка. Вчера приходили дельные мысли, а сегодня – нет, попросту «не катило». Зрители полюбили сериал «Две подружки», они хотят видеть продолжение, хотят заряжаться позитивом, а унылый сценарист целый вечер сидит и безрезультатно пытается выдавить из себя одну-единственную замшелую шутку. Да еще и постоянно отвлекается на мысли о совсем другом сценарии, гораздо более интересном, увлекательном и завораживающем – сценарии первой передачи из серии «Внутренний мир».
Марика раздраженно вздохнула и отвернулась от ноутбука.
Она стала некачественно писать на заказ, это плохо. Это чревато недовольством Альберта, выговорами и потерей премиальных. Но ведь музу не привяжешь, как корову, к столбику, чтобы стояла и пожевывала травку? Что сделать, если она постоянно упархивает бабочкой от пресловутого столбика и сидит на растущем за забором красивом цветке? Не гоняться же за ней с сачком, как гонялась когда-то, прыгая по листам кувшинок, за бабочками у волшебного пруда.
Бабочки, пруд, Золотой лес…
Где все это сейчас? Где? Арви… Майкл… Неужели вход на Уровень навсегда закрылся?
Марика повернулась и долго смотрела на картину с холмом, затем вздохнула и опустила голову.
– В чем дело, девочка? Раньше ты всегда была мне рада. Ну? Что случилось?
– Уходи, Ричард. Я не ждала тебя так поздно.
Мужчина у двери нахмурился, привалился спиной к косяку, сложил руки на груди. Кажется, он был пьян, как раз в той кондиции, когда движения еще не становятся развязными, но куража и решимости прибавляется. Вот только ей, Марике, этот кураж пришелся не к месту и не ко времени. Нежданный визит в девять вечера хуже годового отсутствия гостей – уж лучше похандрить одной, нежели в неверной компании.
– Я принес вина.
Зашуршал сжатый в руке пакет.
– У меня есть вино.
– Тем лучше, будет больше.
– Не надо, не хочу.
– Это хорошее вино. Дорогое.
– Догадываюсь. Все равно не хочу.
– А чего ты хочешь?
Он смотрел напряженно, пристально, с плохо сдерживаемым во взгляде раздражением. Гладко выбритый, но усталый, с аурой находящегося в эмоциональной путанице человека. Растерзанный, разнузданный, злой.
– Я от тебя ничего не хочу.
Невидимый удар по щеке и толчок в грудь – выметайся отсюда.
Губы Ричарда сжались в полоску.
– Я где-то лоханулся? Что-то делал не так? Дарил не те подарки, не водил тебя туда, куда ты хотела? Уделял мало внимания, был сосредоточен на себе? Что? Что?! Говори!
– Ничего не нужно…
Марика потерла лицо и поняла, что устала. От объяснений – тех, что уже звучали, и тех, которым не суждено прозвучать.
– Не нужно ничего исправлять, просто все, понимаешь? Просто иди.
– Что «все»? Совсем все? Гонишь меня, как подзаборную пьянь?
– Ричард!
Ей невероятно сильно хотелось сжать кулаки.
– Да меня ни одна баба так не прокатывала, знаешь ли… – с опущенной головой и красным лицом он стал похож на разъяренного быка. – Дело не во мне, да? Совсем не во мне. Я понял. Стоило отпустить тебя «поотдыхать», как у тебя появился кто-то еще. Я прав? Прав?! Это поэтому я вдруг перестал быть в фаворе? Ты просто в кого-то влюбилась?!
Теперь он орал. Орал сдержанно, но бешено, пытаясь недосказать тех ругательств, что осиными жалами вертелись на языке.
– Так, ты мне скажи? Чего ты мне мозги… компостируешь!
Марика опустила плечи, выдохнула, затем расправила их и взглянула на гостя устало, но с вызовом. Сейчас или никогда. Лучше пусть так, чем постоянно ходит и ноет, не понимая, что осколки прошлого уже не собрать и не склеить.
– Так, – ответила ровно и поразилась чувству, что вовсе не соврала. – Да, я влюбилась в другого. Теперь все? Я могу закрыть за тобой дверь?
Наверное, он хотел ударить. Наверное, хотел многое сказать, и, судя по красным пятнам на щеках, сказать сильно, горячо. Но сдержался, ушел с прямой спиной, бледный, с лихорадочно блестящими глазами, сжимая пакет с бутылкой так сильно, будто это было ее горло.
Не чувствуя сил ни в руках, ни в ногах, Марика закрыла за гостем дверь.
Она почти не думала о нем, но всегда помнила – ни на минуту не забывала. Просто не позволяла себе идти глубже: нельзя открывать заветную дверь, если тебя не просили.
Майкл был в ее сознании искрой – искрой от костра, ведущим вперед светом, но ведущим легко, без напряжения. Марика не пыталась его ни догнать, ни дотронуться. Она берегла эту искру, не позволяя ей погаснуть, но и не пуская к ней сквозняк из собственных размышлений – не хватало еще, чтобы костер раздуло. А если его раздует с одной стороны, но не с двух?
Глупо. Нет ничего прозаичнее и бессмысленнее любви без взаимности. А какая может быть взаимность, когда она здесь, а он там? Когда они такие разные.
И все же…
Ричард оказался прав. Нет, не Ричард, но те его слова, что вытянули на поверхность правду: Марика любила Майкла. По-своему, нежно, трепетно, от сердца, как любят святого для себя человека, до которого далеко и не добраться. И не потому, что расстояние.
Она полюбила его, наверное, тогда, сидя вечером у летнего коттеджа, когда на веревках сохла мокрая от ливня толстовка, когда искрилась влагой трава, когда котелок все никак не хотел сварить кофе… или чай? Нюхая очередную порцию переливаемого в кружки алкоголя, Майкл смеялся.
Она полюбила его за то, что он оказался единственным человеком, который протянул ей руку в тот момент, когда она меньше всего этого ждала. Не посмеялся, не стал укорять, не прогнал, но подарил шанс на размышления о новой себе. О возможной новой себе. Но стала ли она ей?
Вино пришлось все-таки налить. Не в алюминиевую кружку, но в фарфоровую – в бокал не хотелось, – хотелось снова мысленно побыть на Магии, а ощущение тонкого хрусталя под пальцами отвлекало.
Марика плеснула чего-то из первой попавшейся бутылки, села напротив картины, на которую, как она думала, научилась смотреть спокойно, и едва не расплакалась. Очень хотелось вновь попасть обратно. До чего же сильно… Ничего не прошло…
Она любила Майкла с таким теплом и светом, как любят далекий образ с незнакомой картины: вроде бы близкий – стоит лишь коснуться, – но такой же далекий. Недостижимый. Учитель. Красивый мужчина. Спокойный, ласковый, понимающий. Как хотелось бы зарыть свои ладошки в его руки. Она бы все слушала и понимала, по крайней мере, старалась понять, шагала бы в ногу, смотрела бы туда, куда он указывал, и делилась бы своими наблюдениями, она бы…
Она бы…
Что?
Она бы хотела любить его не только как Учителя, но и как мужчину. Возможно ли такое? Позволил бы он? Каково это было бы – сидеть с ним вечерами на крыльце? Думать о мире, о жизни, одновременно купаясь в счастье? Не слишком ли обширный запрос? Но ведь у пилона именно это и было попрошено, разве не так?
Нет, не так. У пилона она попросила вторую половину, но не Майкла, хотя ведь хотела именно его. Марика сжала одновременно фарфоровую ручку и зубы. Не имела права выбирать за другого, поэтому пришлось ограничиться пространной формулировкой о счастье в личной жизни. Не загубила ли она тем самым возможность быть по-настоящему счастливой с тем, с кем хотела?
Какой смысл теперь думать? Какой?!
Надо забыть, привыкнуть к городской жизни, отпустить прошлое! Оставить, разжать ладони, отпустить вожжи.
Нет Магии, нет Майкла. Есть Нордейл, эта квартира, есть картина и молчащее зеркало.
Есть усталое тело, разбитая душа, работа, которую нужно делать. Есть вещи, к которым нужно привыкнуть.
Марика отставила кружку прочь и пошла закрывать балконную дверь, по пути надеясь, что этой ночью ей не будут сниться сны. Ни плохие, ни хорошие – никакие. Пусть не терзают сердце.
Перед тем как сделать это, он попросил разрешение у Золотого леса.
И заодно прощения. Объяснил – сбивчиво, путано, но искренне: этот подарок ей очень нужен. И ему нужен – другой не подойдет; Лес прошелестел одобрительно – так Майклу показалось, и теперь ценная вещь, завернутая в тряпицу и стиснутая с двух сторон кожаными перегородками, лежала в сумке. Осталось только прорвать кордон Изольды – задача сложная, но решаемая, если подойти с правильной стороны.
– Почему именно ее адрес, Майки? – хмурила седые брови над очками бабка. – Я вообще ничей дать не могу – не имею права, – но удивляюсь, почему ЕЕ? Вот уж где стервочка.
– Я должен передать ей важные документы.
– Какие?
– Бумагу на подпись о совершенном походе.
– Ее не обязательно заполнять, ты же знаешь.
– Вернуть потерянную варежку.
– Это не ее варежка. Это моя варежка.
– Сказать, что…
– Майк… – Изольда перевела взгляд от экрана, на который смотрела, на стоящего у стола мужчину. – Ты мне врешь. И это удивительно. Ты вообще врал когда-нибудь? Кому-нибудь?
Морэн комкал в руках найденную замусоленную варежку – жесткую от влаги и пересыхания, всю в разводах – и сжимал губы. Врал ли? Нет, он не мог такого припомнить. Но также не мог припомнить и ощущения, что стоит словно школьник перед вахтершей, которая не хочет вернуть ему куртку, – стыд и срам.
– Изольда, мне нужен ее адрес. Сильно нужен. Очень.
Администраторша долго и пристально вглядывалась в глаза, в их дно, в его душу. Неодобрительно кряхтела, громко дышала, возила кончиком карандаша по столу – думала.
– Ладно, – сдалась в конце концов. – Ради тебя. Хоть и…