Камин разгонял зимнюю стужу по углам скупо обставленной комнаты. В этот кабинет слуги даже не имели права заходить. Ключ был только у самого Макса. Каменные стены, скрипучий дощатый пол без ковра, зато подсвечник аж на пять рожков. Да и стол сделан весьма добротно, хоть и не по нынешней моде.
Здесь, в старом крепком сундуке, хранились почти полтора десятка книг, собранных герцогом для своей библиотеки, и ожидали своего перевода. Здесь Максимилиан отдыхал от внешнего мира. Раньше, по крайней мере, так и было…
Сперва, сразу после ранения, приходя в себя на телеге, везущей его в Парижель, молился о том, чтобы Господь сохранил ему глаз. Он помнил и сильную боль, когда лекарь сшивал лицо, и запредельную боль, от которой он впал в беспамятство, когда часть раны сочли нужным прижечь.
«Человек такая скотина — всегда и всего ему мало! Ну, сохранил мне Господь зрение… И что?! Для чего?! Для того, чтобы я мог обоими глазами собственное уродство видеть?! Или письма от матери читать?!»
Письмо, которое вызвало такое раздражение, привез гонец совсем уже поздно ночью. Мать беспокоилась о его здоровье и писала, что находится в стесненных обстоятельствах: «…и если бы у меня были средства, я сама приехала бы ухаживать за тобой, мой дорогой мальчик!
Что же касается маркизы, тебе не стоит судить ее слишком строго. Она молода и, разумеется, неопытна в уходе за больными. Не грусти, я приеду и помирю вас сразу, как только получу от тебя деньги. Вышли их с тем же человеком…»
Деньги-деньги-деньги… Почему же он раньше не замечал, что каждое письмо графини-матери так или иначе затрагивает его кошелек? Не такие уж расходы нужны, чтобы доехать в карете из ее поместья до Парижеля. Это если ехать с горничной и охраной.
А вот если везти с собой четырех фрейлин, всех горничных, повара и двух швей, лакеев и конюхов, а также мастерицу по прическам, лекаря и обувщика… Сумма расходов будет весьма солидной.
Это Макс понимал. Он не понимал, почему мать не может приехать без свиты. Это вызывало одновременно и тоску по ней, и некую брезгливость. Герцог знал, что если бы что-то случилось с ней самой… Да он бы рванул туда, даже не вспомнив про охрану!
Максимилиан потер зудевший шрам и, нагнувшись прямо из кресла, дотянулся до потайного рычажка в ножке стола. Скрипнув, выдвинулся ящик со стопкой бумаги. Вперемешку лежали и чистые, и исписанные.
Он перебирал листы в пальцах, вспоминая: «Вот это я нашел в англитанском сборнике. Я тогда перевел его, перебелил его для Адель… Мне казалось, что она меня понимает. Она же так восторгалась… Господи, почему ты сделал меня таким дураком! — герцог скрипнул зубами от понимания, как унизительно и нелепо он выглядел в глазах маркизы. — Я-то, осел, обрадовался, что она вернулась… А она прямо заявила, что или я назначаю ей содержание, или… Это с ней меня мать собралась «мирить»? Интересно, а ей-то самой, что за забота о моей постели?»
Большая часть листов вернулась в потайной ящик, а в руках у него остался один, который он, желая отвлечься, начал перечитывать.
Зачем ты шёл? К богатству? За азартом?
Не так уж важно. Обратилось в чад
Всё, что тобой поставлено на карту,
И мнилось из триумфов и наград
Достойнейшим… Вот только у реалий
Особенность — вершить на свой манер:
Ни почестей, ни славы, ни регалий.
Твой приз — могильный холм, легионер.[19]
Раньше оно казалось ему восхитительно-значительным, торжественным. Воин отдал жизнь не за победу и славу, а за честь служить Родине. Высокие чувства и красота слога!
Сейчас он смотрел на знакомые стихи совсем по-другому и понимал: он, Максимилиан герцог Ангуленский и прочая, и прочая был слеп, не видя сути. Эти строки — совсем не о том.
Скрипнула дверь, и не отрывая глаз от листа, Макс сказал:
— Юнк, иди спать, я лягу позже.
Не получив ответа, он недовольно положил бумагу на стол, поднял голову и увидел: в дверях, зябко кутаясь в меховой плащ, стоял отец.
Глава 37
— …даже попытки не сделал, — король помолчал и, тяжело вздохнув, продолжил: — Нет, мальчик мой, я тебя не осуждаю. Сам по молодости разного успел натворить. Только ведь, сын, ошибки исправлять нужно. Для того Господь и дает нам время и силы. А шрам… Что шрам?! — он небрежным взмахом руки отмел попытку Максимилиана возразить. — Глупости одни это! Главное, что у тебя здесь, — король чуть раздраженно постучал пальцем по лбу герцога. — Каждому Господь ношу по силам дает. Раз тебе такая выпала, значит, сможешь нести, если не сдашься. Так что завтра бумаги я подпишу, и поезжай с Богом. А жене все же письмо напиши. Понял меня?
Проводив отца, Макс вернулся в башню и в раздражении глотнул из кубка. Горячее вино давно остыло, и вкус показался особо противным. Напоминание о браке тоже радости не добавило.
«Какой смысл в этом всем? Да еще и письмо… Что может эта эспанка понимать в жизни?! О чем я могу писать?! Молиться я ей не мешаю, денег выдал… Нет уж, нужно отцу — пусть сам пишет! Он этот брак устроил.».
Еще около часа он вяло перебирал стихи, размышляя о даре, который Господь вложил в некоторых: «Ведь вот про Лейста Франкийского говорят, что пьяница и безбожник, а смотри-ка, как умеет! Как-будто в душу мне заглянул!»
Строчки на листе бумаги, переписанные им самим в надежде издать сборник, гласили:
Феникс
Искромсав, растерев, и по-новой слепив воедино,
Но уже без души, или с нею, но только на вдох,
Прошептала на ухо, прощаясь, лихая година:
Не ропщи, а ликуй, потому, что покуда не сдох.
И ушла восвояси, следы затянула позёмка.
Я стою на ветру и, пожалуй, не двинусь пока
Что внутри, что снаружи царят пустота и потёмки —
Да, я жив. Но живу ли, не ведаю наверняка.
Мысль о требовании отца написать письмо эспанке раздражала, герцог все время возвращался к ней: «Что я могу ей написать?! О чем с ней говорить?!». Однако понимание, что он может сколько угодно возмущаться приказом короля, но пренебречь им не вправе, заставило герцога скрипнуть зубами и не откладывать неприятное дело в долгий ящик.
«Письмо?! Ладно, будет вам письмо!»
За окном уже серело небо, когда, недовольно морщась, герцог выводил на листе: «…всего хватает. Надеюсь также, что и прочие нужды ваши удовлетворены.».
Немного подумав над текстом, он добавил: «Волею короля через день я отправляюсь в Северные земли. Потому с ответом можете не спешить: гонец не застанет меня в столице.».
И с удовольствием подписался: Максимилиан Жан-Филипп Виктуар герцог де Ангуленский и де Шефрез.
Письмо он запечатал сразу же, написав сверху имя получательницы, свернув листы и прилив воском, поставил перстнем печать и, уходя в спальню, небрежно бросил бумагу на поднос в коридоре: утром месье Гораш найдет и отправит адресату.
Через два дня, в сопровождении подобранной королем свиты и охраны, герцог выехал из Парижеля.
А через четыре дня после его отъезда в окрестности Парижеля въехал обоз: прибыла герцогиня Ангуленская со свитой.
Такой визит не мог остаться незамеченным. Кроме того, герцогиня въехала в пустующую усадьбу, на которую облизывались многие придворные. Пусть дом и пустовал длительное время, но близость к столице делала его весьма лакомым кусочком.
Усадьба была выморочным[20] имуществом, осталась после гибели месье Турнета, потомка когда-то многочисленного, а ныне полностью угасшего рода. Вокруг земель и дома плелись интриги: каждый хотел получить их в подарок, но некоторые шли дальше и готовы были выкупить у казны опустевший дом.
Месье Турнет славился любовью к своему саду и, по слухам, не жалея, скупал для него самые красивые растения. Пусть и был он неродовит, и не носил титула, однако побывать у него в гостях весной или летом считалось большой удачей.
Самые редкие сорта роз и самые урожайные яблони и груши росли именно у него. Самые удивительные по красоте клумбы и рабатки, самые роскошные цветники, самые ровные газоны. В общем, все в этой усадьбе было самым-самым.
Старший садовник, старик месье Агасси еще при жизни хозяина не раз и не два получал весьма лестные и выгодные предложения от вельмож, однако только отмахивался:
— Я на энтот сад всю жись положил, почтенные. Тута и помру.
Однако помер от зимней простуды не садовник, а сам месье Турнет, но даже тогда Агасси отказывался перейти к другим на службу. Усадьба эта так славилась своей красотой, что после смерти владельца старший садовник получал от казны некоторые деньги и поддерживал сад в отличном состоянии.
Впрочем, на дом он искренне плевал. Только расстраивался, что ветшающие стены, теряющие штукатурку, несколько портят вид малого розария.
Сейчас Агасси недовольно рассматривал въезжающие на территорию поместья кареты и повозки и каркающим голосом командовал солдатам:
— Куды! Куды, оглашенные! Аллеи вам мало? Конем мне тута топчешься на клумбе! Левее заезжай!
Особого почтения к новой владелице старик не испытал: женщина! Что она может понимать в тонком искусстве?! Но увы, жизнь научила его, что с владельцами нужно существовать мирно, потому поклонившись еще закрытой карете, он улизнул к себе во флигель, переживая о том, поладит ли он с ней?
Вдруг дамочке вздумается лезть в его детище или, не дай Бог, сократить расходы на сад?! Сейчас-то от казны деньги исправно поступают, а ежели она как месье Турнет сквалыжничать почнет? У того только и славы было, что сад красивый. А чьими трудами взрощено?! Ведь гроша лишнего не давал на рабочих, только гостям все хвастался, какой он хозяин.
Как-то оно теперь будет? Вдруг сократит мадама содержание-то? Или, что еще хуже, потребует чтобы переделали все по новой моде?! Мода эта, пришедшая во Франкию откуда-то издалека, вызывала у Агасси раздражение: