нился бы. Сказывали, родами умерла…
Помолчали, Бертина перекрестилась и продолжила:
— Ну, вот, тогда меня матушка и отдала замуж второй раз быстренько, от греха… Это мне уже около тридцати было. Забоялась, что и меня так… я ж у них в доме бывала… Муж мой после венчания сюда и привез нас с ней. Сам-то он не сильно богат был, но все же жили. Потом он, как водится, пить начал и поколачивать меня: детей-то Бог так и не дал. А потом и вовсе помер. А матушка за два года до него. И вот как одной прожить? Наследства от мужа такое, что и не справиться. Пробовала приходящей прислугой, так не заплатили. А и заступиться некому. Пошла на кухню к маркизу наниматься, а меня и взяли! Сперва посудомойкой, конечно. Потом перевели в прислуги. Это когда мор был и повымерло во дворце много народу. А потом уж сюда, во дворец перебрались.
Она еще чуть повздыхала и стала пояснять:
— Вот как гонг пробьет, все встают сразу же, слуги-то, конечно, пораньше… Потом к вам мастер красоты приходит и этот, блондин который. Они вам лицо наводят, а потом сразу же вы с фрейлинами в церковь домашнюю идете. И там и молитесь. Ежели день воскресения Господня, так не в домашней церкви моления, а в храме на площади. Там у вас на первой скамье места. Ну и ежели аутодафе или казнят кого, завсегда ездите смотреть, как положено. Герцог-то наш сильно набожный, никогда не пропускает.
Потом только завтрак, и чтица вам читает разное душеспасительное. Потом гостей вы принимаете или с донной Мариэттой куда-то катаетесь. Иногда к вам падре Мигелио приходит и рассуждает о всяком. Вы все больше склонялись, чтобы в монастырь пойти.
К обеду вам еще туалет требуется переменить перед едой. В большой трапезной все собираются и там кушают. Это подолгу всегда. Там лакеи вас обслуживают, а мне туда ходу нет.
А уж после у вас вроде как свободное время: вышиваете вы напрестольное облачение в подарок монастырю. Потом перед ужином прогулка у вас в саду, ежели, скажем, погода хорошая. Лакей над вами тогда зонтик несет, чтобы солнцем кожу не опалило, и вы по главной аллее прогуливаетесь себе.
— А что делают в это время мои фрейлины?
— А все за вами следом и делают, госпожа маркиза. Ну, разве что вы одну из них с поручением куда-то отошлете.
— Хорошо, я поняла. А потом что?
— Ужинаете вы чаще всего в своей комнате, и они все с вами. Ежели дядя ваш гостей не ждет. А ежели гости, то герцогиня вам всегда велит быть на приеме. Очень вы эти приемы не любите.
— Почему?
Берта немного помялась, робко всматриваясь в глаза Анны, потом махнула рукой и ответила:
— Оно, конечно, сплетничать грех… Только ведь все знают, что она вас недолюбливает и Жабой кличет.
— Почему Жабой-то? — искренне удивилась Анна.
— Так рот у вас такой вот… неправильный. Герцогиня говорит, что прямо неприлично дворянке высокородной такой рот пухлый иметь. Вы не думайте, ваша светлость, — всполошилась горничная, — что это я так говорю. Да упаси Бог! Очень, по моему мнению, вы даже миленькая. Ну, а под краской-то этой и непонятно ничего, — махнула она рукой. — Только герцогиня вам разное говорит, обидное, а вы и ответить не можете. Леди Изабелла-то побойчее вас была. Упокой господи… — она снова перекрестилась. — Её частенько на хлеб и воду сажали. Так уж вы, ваша светлость, готовы будьте, ежели что…
Разговаривали почти до полуночи. Потом уж Анна устыдилась, что так и не дала горничной отдохнуть. Та сперва прямо опешила от предложения, даже головой отрицательно замотала, повторяя:
— Что вы, что вы, ваша светлость! Да за эдакое ведь выгонят меня! Да вы не думайте, ежели ночное дежурство есть, утром на три часа позднее к работе вызовут. Там же старшая экономка всегда на часы смотрит и распоряжается, кого и когда поднимать.
— На двери есть защелка?
— Защелка?! — Бертина растерялась и пошла проверить. — Есть, ваша светлость.
— Запри дверь.
— Да как же можно-то?!
— Бертина, запри дверь и ложись на кушетку спать. Я скажу донне Мариэтте, что ее распахивало сквозняком, и это я тебе приказала.
Глава 9
День ото дня выносить этот мир было все тяжелее. К середине третьей недели пребывания Анна решилась встать с постели. Говорила по-прежнему мало, ссылаясь на непонятное недомогание. Впрочем, ее мнение никого особо и не интересовало. Всем рулила компаньонка, донна Мариэтта.
Разумеется, она вежливо спрашивала у подопечной, чего та желает, но вопросы эти были лишь пустой формальностью:
— Донна Анна, сегодня Господь послал нам прекрасную погоду. Вы желаете прогуляться по аллеям, или же время прогулки мы проведем в ротонде?
Ротондой компаньонка называла монументальную круглую беседку из мрамора, где по периметру были расположены скамьи. Там полагалось чинно высиживать время прогулки, иногда, из вежливост говоря что-то типа:
— Сколь хороша сегодня погода, сеньоры. Думаю, стоит вечером поблагодарить Господа нашего за эту милость.
Если же Анна выбирала прогулку по саду то, располагаясь в трех-четырех шагах друг за другом, дамы, попарно, медленно скользили по песчаным аллеям сада, разговаривая о том же самом. Сама Анна всегда шла в паре с донной Мариэттой, молчаливой и торжественной, как королевский фрегат. По бокам от женских пар шли слуги, неся над гуляющими что-то вроде прямоугольных балдахинов. Над фрейлинами — простые, парусиновые, над Анной и компаньонкой — из плотного атласа с отделкой яркими фестонами. При любом раскладе на кожу не попадало ни одного солнечного луча.
В таком случае кто-то из прислуги таскал с собой мешочек с зерном — полагалось кормить птиц, содержащихся в просторных клетках в самом конце аллеи. Пожилой павлин с ощипанным хвостом иногда орал на них мерзким голосом. Больше всего Анна жалела двух лебедей: большое корыто с мутной водой не могло заменить им свободы. Крылья лебедям подрезали. В остальных клетках, в тесноте, содержались разные мелкие птицы.
Еще в так называемом зверинце обитало несколько животных: три тонконогие косули, камышовый кот в ужасном состоянии, пиренейская серна, больше похожая на козу, и небольшой бурый медведь. Чуть в стороне от всех загон с волчьей стаей. Равнодушный ко всему самец и две волчицы. Животные иногда сильно выли по ночам. У зверей загоны и вольеры были чуть посвободнее, чем у лебедей.
Условия содержания у живности были отвратительные, но зверинец говорил о статусе хозяина. Донна Мариэтта наставительным тоном заявила однажды, что лучше он только у его королевского величества.
Анна чаще выбирала ротонду. И не потому, что ей нравилось сидеть и пялиться на своих дам, а потому, что жалела слуг: тащить такую тяжесть, как тканевые пологи на массивных деревянных рамах, держа на весу больше часа, издевательство над людьми.
День был расписан по минутам, и Анна затруднилась бы ответить, какую часть она ненавидит больше.
Утро теперь начиналось с одевания. Сам по себе процесс был ужасен и проходил в строгом распорядке. Командовала парадом донна Мариэтта:
— Сорочку донне Анне! Донья Эстендара, не эту!
— Корсет донне Анне! Туже, еще туже!
— Донна Каранда, подайте фартингейл[6]…
— Нижние юбки, донна Эстендара…
— Платье… Стомак[7]…
И наконец-то звучало заключающее:
— Бертина! Подайте мне горген[8].
Воротник донна Мариэтта всегда одевала на Анну сама, никому не доверяя столь важное действо. Потом традиционный визит куафера с его париками и мастера красоты. Однажды вечером он пришел и сбрил Анне брови, как и собирался ранее.
Больше всего маркиза де Боргетто боялась, что до замужества ее успеют уморить этими безумными церемониями. Общий вес одежды зашкаливал. Точно больше десяти килограмм. В течение дня невозможно было прилечь и хоть немного передохнуть. Процесс смены одежды, даже если все торопились, занимал не менее получаса. Это если не поправлять макияж и не менять парик. К вечеру спина гудела и иногда отекали ноги.
Молитвы в домашнем храме были еще терпимы, но еженедельные визиты в церковь казались просто наказанием: приходилось сидеть не шелохнувшись, а еще по окончании церемонии приходилось принимать так называемое «святое причастие» — становиться на колени на плоскую подушку, открывать рот и глотать крошечную сухую лепешечку, запивая из золотой чашечки крепким вином.
Священник сам лично вкладывал это причастие во рты прихожан и давал глотнуть вина. Делалось это в порядке важности персоны. Первым шел дядюшка, потом его жена, и только потом — маркиза дель Боргетто. А уж затем из той же посудины поили всех, кто был ниже чином. Анну корежило от брезгливости — на чашечке зачастую были видны следы помады герцогини. А руки падре, хоть и благоухали ладаном и еще чем-то одеколоновым, вовсе не казались чистыми. Приходилось еще и целовать кольцо на пальце…
После богослужения в храме наступала череда томительного завтрака. Первые дни Анна выходила голодной. У нее не было навыка пользования приборами, еда иногда срывалась с вилки, и герцогиня Тересия ни разу не оставила такой косяк без внимания. Звучным голосом произносилось что-то вроде:
— Пошли, Господи, мне терпения и милосердия, дабы не гневалась я на этот позор семьи. Не зря Всевышний отметил вашу внешность этим жабьим ртом, маркиза.
После завтрака — прогулка по расписанию. Затем или визиты падре Мигелио, или приезд «знакомых» дам и кавалеров: пустословных, нудных, бессмысленных. За все время Анна не встретила ни одного приятного собеседника. Кроме того, молодые девицы, чьи матери тащили их на прием к герцогине, отличались каким-то особым ханжеством. Разговоры велись даже не о кавалерах, хотя Анна и подозревала, что эта тема единственная, которая их волнует. Темой бесед чаще всего были сплетни о королевском дворце.
Кто позволил себе лишнее на прошлом балу, сколько мгновений пробыла наедине с кавалером донна Эринда — теперь ее доброе имя погублено навеки! Ведь пару на прогулке не видели целых сорок два мгновения! Они скрылись за деревьями и там…! Произнести, что же именно произошло «там», ни одна из молодых девиц не решилась, но глазки их горели осуждением. Почти каждая находила нужным привести такой довод: