Глава десятая
В девять часов утра в редакцию звонят из городского комиссариата полиции. Семилетний мальчик продал четырехлетнего брата проститутке. Им как будто недостаточно того, что брат продал брата. Или в столь юном возрасте подобные инциденты случаются гораздо реже? Мы виляем хвостами и потявкиваем – спасибо за сахарную косточку. Из кабинета выбегает директор, он пучеглаз и радостно возбужден. Машина, машина, срочно нужна машина. Нужна фотография мальчика, братика и проститутки. Я хватаю лист бумаги, ручку и фотоаппарат, водитель ждет на пороге, придерживая рукой дверь. Так, удостоверение не забыл, теперь да здравствует погоня. Забавно, но проститутку полиция не задержала. Я возвращаюсь за еще одним листом бумаги, и в коридоре офиса–трубы намеренно кричу:
— Хорошие новости – страшная катастрофа на проезжей части!
Я не циник, о руны, но тридцатилетние тетки готовы чуть ли не аплодировать этой фразе. Ах, такая милашка, сорви – голова, кошма–а-рр–ные вещи говорит, ах.
По–видимому, я вернулся не за бумагой, а для того, чтобы крикнуть глупость. Я вспоминаю о проститутке, и на миг представляю, как она оказывается симпатичной и записывается ко мне в рабство. Я закрываю дверь и вызываю лифт.
Пыльный салон автомобиля и кассета отвратительного Кузьмина. О, о, до чего отвратительно слушать песни о сибирских морозах! Я ненавижу морозы, я полтора года прожил в Мурманской области, и искренне убежден, что это – легендарный ад. Мы приезжаем в комиссариат, но там никто ничего не знает. Продал и все. Где сейчас дети, неизвестно. Вместо того, чтобы вернуться в офис и продолжить игры в сетевые «стрелялки», мы отправляемся на поиски.
Пригород Кишинева – Данчены. Старый домишко, похожий на гриб. Наверняка его не строили, он вырос сам, поэтому первый этаж выглядит свежее второго. Нам навстречу выходит мужчина в синих тапочках и порванной майке. Я решаю, что он не человек, а персонаж из анекдота, и прохожу в дом.
Мужчина – отец обоих мальчишек. Он выпивает, но в меру. Про старшего, продавца, его зовут Артемка, даже писали в газете, с непонятной гордостью постоянного читателя прессы сообщает мне отец. В газете? Да, в газете. «Кишиневские Новости», Ах, да.
В «Кишиневских новостях» работает женщина, регулярно выдающая трехсотстрочный шедевр о маленькой проститутке, голодном ребенке, семье инвалидов… Это ее маленькая кунтскамера. Она коллекциониру ет бедность, порок и презрение. Под личиной «благотворительности и доброты», разумеется. О, благотворительность, о доброта, я сыт вами по горло. Эта женщина, из «Новостей», у нее наверное нет сердца, раз она может позволить себе так много доброты. Я, жалея нищенку, едва жив от эмоций, слез и скорби. Представьте, что будет, когда я пожалею их всех. К тому же старушка лукавит, — ее публикации ничего не меняют в жизни персонажей – уродцев. Разве что иногда им дают пачку стирального порошка и мешок сухариков сердобольные уродцы – читатели. Старушка получает со своих уродцев огромные дивиденды. Деньги – это раз. Моральное удовлетворение затаенного извращенца – это два. Высокий моральный облик в глазах общественности – три. Я мог бы рассказать и про семь, и про двадцать.
Папаша братиков дает мне газету с фотографией главного засранца дня Артемки на первой полосе. Огромной фотографией, хочу отметить. Так и есть – автор статьи та самая старушка. Текст – бредятина, «грустные бездонные глаза маленького одиночества», «мечты о том, что когда‑то вырастут крылья», «а он мог бы стать художником», «стыдливо протянутая ручонка». Ручонка–мальчонка–сучонка!
Как я понял из текста, старая дура получила задание от редакционной коллегии написать очерк о каком‑нибудь уроде. А поскольку малышей с восемью ногами и пупком во лбу в тот день в роддомах не наблюдалось, «журналистка» вышла на проспект Штефана, взяла в охапку маленького засранца, отвела в редацию, поила его чаем и болтала. А мальчик рад стараться – переврал все что мог. У него нет папы, мамы и бабушки.
Есть! – все они стоят за моей спиной, восторженно дышат в затылок, выражая непонятно дикий восторг родителей непутевого сына. Даже это происшествие с маленьким братом Артема, — которого еще не нашли! – они воспринимают, как очередную легенду о сорви–голове старшеньком. Ну, они‑то почти спились, а вот старушка…
«Кишиневские новости». Какое пренебрежение фактами, проверкой информации, точными данными! Какая халатность, оплошность! Когда я писал в эту газету, то «пунктуальность, сто раз проверь, один — напиши» снились мне по ночам, и даже по утрам. Но я не состоял в штате «Новостей», поэтому они драли тексты, снимали за это четверть гонораров и позволяли своим «работникам с многолетним стажем» врать. Врать, упиваясь собственным враньем. И обворовывать меня, да, обворовывать – старикашка Гугевич только и делал, что башлял себе из моих гонораров за то, что переставлял слова в моих же материалах. Он называл это «работой над текстом». Он психопат, этот старинный гномик! Он довел меня до неистовства и чувства дикого страха перед окружающим миром. Ему то ли сто, то ли сто двадцать три года, и он получил орден за операцию под Ватерлоо. Старикашка пишет отвратительные стихи, и их издает его же газета мизерными тиражами. Я в восторге от его приспосабливаемости! Да, едва не забыл – он до сих пор рад стараться пощупать толстые коленки сорокалетних «девчонок». Бесспорно, это, учитывая его возраст – преступное деяние, иначе говоря – педофилия.
Я отдаю газету родителям, и выхожу. Мы снова едем, на этот раз – к другой бабушке мальчуганов. Мальчуганчиков. Они не вызывают у меня ни малейшей симпатии, хотя я и прихватил их фото из семейного альбома, на всякий случай. Мальцы еще слишком глупы, чтобы играть в старинную газетную игру «напиши обо мне», но я‑то на нее так нагляделся, что ненавижу каждого, о ком пишу. Я расскажу вам сейчас об игре «напиши обо мне», пока наш давно не мытый поросенок — «Жигуль» пробирается через колдобины Данчен.
«Напиши обо мне» – это тетка с девятью детьми, сорока собаками, племянницей – сиротой, в общем, тетка со всем этим, у которой сгорел дом. Причем он не просто так сгорел, его подожгли буржуи. Не простые буржуи – они строят бензоколонку и хотят поиметь землю, на которой стоит дом многострадальной тетки. И вот тетка приходит, а я радостно беру ее под микитки.
Здравствуй, печаль и радость моя, если бы только знала, Мадонна, как много значат для меня твои золотые коронки, морщинистая кожа и гнилое дыхание! Ах, почему у них всех такое гнилое дыхание? Они раздражают меня и заставляют думать о смерти. Я не хочу, мне противно думать о ней так, ведь смерть в моем понимании куда прекрасней чьего‑то застарелого кариеса и инфекции ротовой оболочки!
Простите, я продолжаю. И вот эта тетка сидит на моем стуле, вытирает слезы грязным платком и ноет. Я внимаю ей. Но у нас разные цели. Она хочет чтобы я, вернее газета, — олицетворение бога для сельского класса постсоветских пространств, — помог ей. Но ничего не писал в газете. Потому что трое ее детей попрошайничают на рынке по приказу мамы, кобелей она продает на трансплантацию органов, а сирота племянница делает минет прохожим за десять леев. Торопитесь, пока у малышки не развился кариес! А он будет, будет обязательно, потому что они отвратительно питаются, чистят зубы один раз в день, а надо два, и не ходят к дантисту, хоть это и недорого. О, торопитесь, пока у малышки не развился кариес! Она такая свежая, и если бы только помыть…
А у меня цель – первая полоса. Фото сгоревшего дома. Читательское – «молодцы, заступаются за народ». Повышение тиража. Имиджа. Крутости. Поэтому после того, как статья опубликована, тетка может пойти в задницу. Хотя бывают разные тетки. Одна ходила по редакциям, с просьбами помочь ей и ее дочурке уехать в Израиль. Папа помер от работы, родственников нет, а вот в Израиле – есть, но нельзя связаться, оу, ау! Муторная дама, непонятная. Но клянусь, что Гугевич пощупал пухлые коленки дочурки. Только пусть не удивляется, когда узнает, что дочурке – тридцать лет, что она не дочурка, а племянница, и не племянница, а трансвестит из террористической корпорации «Именем Бин Ладена».
И вот пока я все это рассказываю и объясняю шоферу теорию игры «напиши обо мне», мы подъезжаем к задрипанному дому Второй Бабушки. Звучит, как Третий Принц, или Последний Раунд. Малыш там.
Выясняется, что Артемка сам подошел к проститутке с просьбой купить братца, потому что курить очень хочется. Падшая женщина из добрых (вот она, настоящая доброта) побуждений дала засранцу пять леев, узнала адрес, и отнесла малыша к бабке. Та, к счастью, единственный непьющий представитель этого славного молдавского клана. Я фотографирую мальчонку на руках бабушки, и ухожу.
Мы едем к дому, у которого все произошло. Ну, вы понимаете, подпись под фотографией – «место трагедии», «здесь ребенок продал жестокой наркоманке–проституке своего братика», о, меня еще раз бросает в жар от ненависти к ублюдку Артемке, и воспевшей его старухе, да будьте вы прокляты все. Ради своего брата я убил бы сотни тысяч проституток, пять миллионов Артемок и одного ?, да, пожалуй, одного Гугевича.
Я выхожу из машины, и жильцы говорят, что проститутка – здесь. Какое удачное совпадение! Три представителя одной профессии собрались в этом месте в этот час: журналист, проститутка, и Фортуна, тоже проститутка. Это забавно. Куда хуже, если в одном месте соберутся коммерческий директор, не пишущий редактор, плохой хирург, судья – взяточник. Это уже не проститутки, а дерьмо.
Шофер не хочет лезть в подвал. Проститутка там валяется мертвецки пьяная, говорят жильцы. С ней это часто бывает. Я звоню по мобильному телефону (неужели правда, что от них – рак?) в редакцию, говорю, что мы задерживаемся. Я беру фотоаппарат и лезу в пыльный подвал.
Глава одиннадцатая
Споткнувшись на последней ступеньке, я попадаю в темное сырое помещение. В темноте едва ощутимы, — я близорук, я не вижу, а ощущаю, — силуэты труб. Один, мастер рун, возлюбленная Фрея, я сейчас отдам все, чтобы сидеть на носу вашего дракара, любуясь океаном. По вечерам мы бы тайком уединялись с Фреей за парусами. Днем распивали бы с Одином вино – как чудненько быть приятелем мужа своей любовницы! Но вы там, дышите морем, а я – гнилым дыханием городских отопительных систем. Эта система – чудовище, спрут, гадина, прорывшая туннель под городом. Да, конечно, она греет нас, так же, как навозная куча, но как она смрадна, и отвратительна, когда видишь ее! Будь проклято нутро этого города! Будь благословенна его поверхность!
Вы когда‑нибудь заглядывали в открытый люк, под которым протянуты трубы теплотрассы? Туда, где греются по ночам бродяги и бездомные псы?
В углу сопение. А что если… Нет, нет, я не разденусь, здесь крысы, блохи… Но блохи не страшны, они крупные, я видел даже морских блох – куда хуже вши, маленькая черная пакость. Одно фото и я у хожу. Наугад, на сопение, навожу фотоаппарат и щелкаю. Резкая вспышка, — кажется попал. Да, там, в углу. Спит, пьяная вусмерть. Проститутка – бомж. Это все равно что повар – язвенник или Казанова – гомосек.
Я разворачиваюсь, стараясь не задеть головой какие‑то крюки, свисающие с потолка, и иду к ступенькам. Внезапно я сбиваюсь с пути и попадаю в темный длинный коридор. Черт, здесь целое ответвление подвалов?! Хотя…
Глава двенадцатая
Я не пишу, что вижу в коридоре свет, потому что это было бы неправдой. В коридоре темно, но вдалеке я ощущаю сгусток тьмы, ее концентрацию. Где‑то мелькает серебристая брода Одина. Вот оно что, — сошествие в ад. Где здесь Орфей и Данте. Тот, говорят, рыжебородый. Кто еще рыжебородый? Фридрих Барбаросса. Интересно, его я здесь тоже встречу? И встречу ли кого‑нибудь вообще?
Я иду вперед все смелее, и, наконец, попадаю в комнату. Я слышу сопение. Что, еще одна пьяная проститутка? Нет, это, судя по дыханию, мужчина. А вы что, не знали что у мужчин и женщин разные дыхания?
— Кто здесь? — спрашиваю я.
В комнате по–прежнему ничего не видно. Низкий голос говорит:
— Это я – самый великий грешник на земле.
— Чингизхан, Атилла, Адольф Гитлер? – деловито осведомляюсь я.
Он для меня – новый любитель «напиши обо мне», он хочет жалости.
— Имя мое тебе ничего не скажет, — вздохнув, отвечает голос.
— Но послушай, о человек, мою историю.
Рассказ самого великого грешника на земле
«Я родился в 1936–м году в Соединенных Штатах Америки, в Айове. Мои родители – состоятельные белые люди, с самого детства привили мне идеи равенства между белыми и черными, несмотря на то, что в те годы подобные мысли считались достойными презрения. Я же всегда уважал человека, независимо от цвета его кожи, пола, расы. Закончив школу с отличием, поступил в Массачусетский технический университет. Тогда появились первые компьютеры. Я разрабатывал программы для них. Это была высокооплачиваемая работа. Я купил дом, автомобиль и сборник японских эротических стихов. У меня появилась любовница. Я бросил ее, и женился. Потом я завел себе пять новых любовниц. Иногда я тайком сбегал от них всех, — жены, любовниц, работы в исследовательском институте, и ехал на озеро порыбачить. Я очень любил рыбалку. О, чего бы я не отдал сейчас за полчаса, проведенных на берегу небольшого пруда, с удочкой!
Так постепенно проходила моя жизнь. Я скопил много денег, мои дети учились в престижных университетах. На лето мы ездили отдыхать всей семьей на престижные курорты.
Я не пил, и никогда не пробовал закурить. Был щедр – жадные, корыстолюбивые люди вызывали во мне омерзение. Я старался привить своим детям те качества, которые воспитали во мне родители. Может быть, любовницы – единственная моя слабость, но на Суде мне сказали, что не они виной моим нынешним мучениям. К тому же я был разумен, посещал любовниц не часто, и мы не предавались извращениям. Скорее всего, я их просто любил.
Пожалуй, я расскажу тебе еще об одном ярком эпизоде моей жизни. Когда мне исполнилось пятьдесят лет, я поехал на поезде к своим родителям. Был июнь. Стекло в моем купе было золотым из‑за солнечного света. Неожиданно в купе залетела муха. Она села на стекло. Я взял газету, свернул ее трубочкой и… нет, нет, мне всегда претило убивать живые существа, я всего лишь смахнул муху со стекла. Но, ужас, когда я отбросил ее, — а махнул я сильно, слишком сильно, муха отлетела по инерции к стене купе, а в этот момент вошел проводник. Он толкнул дверь, она открылась внутрь купе, и ударила по стенке, той самой стенке, к которой отлетела муха… И дверь расплющила муху! О, горе мне…»
— Ну, — теряя терпение, спрашиваю я, — и в чем же твой грех? Неужели эта муха была реинкарнацией мамы Терезы?
— Знай, что убив ее, я уничтожил Сына Божьего!
— Как?!
— Как объяснил мне адвокат, — а небесное судопроизводство не стоит на месте, и помимо обвинения там теперь есть и защита, — господь посылает сыновей своих не только к людям. Нам проповедовал Христос. На завоевание и укрепление позиций христианства в среде человечества ушло две тысячи лет. В 1678 году Господь, убедившись, что с людьми все движется в верном направлении, послал в Канаду бобра Эммануила Ганса фон Шпейхеля проповедовать христианство, как единственную истинную религию. За короткий срок этот красноречивый бобер обратил в христианство девяносто процентов своих собратьев. Конкурентов: посланника Яхве — бобра Абрахама Ш арона, посланника Мухаммеда — бобра Абдаллы ибн Малийяма, христианский бобер Эммануил сумел победить. Они пали от зубов своих разъяренных собратьев – христиан. Позже ученые по останкам животных сделали выводы о непонятной эпидемии – вспышке родового самоуничтожения канадских бобров. Посланник Будды – бобер Раджъявала Индир, уцелел лишь потому, что избрал принцип непротивления и спешно покинул Канаду. В 1789 году Господь послал проповедовать сородичам оленя Чаймыра, сокола Пилиуху, медведя Раджоведа, хомяка Грунзунла, попугая Рикки, носорога Абудаби, и многих других. И олень шел к стойбищу, хомяк – к норкам, а медведь – к берлогам, а сокол летел к скалам. И каждый обратил племена свои в христианскую веру. Только с мухами не получалось. Они, — закоренелые последовательницы зороастризма, — никак не желали внимать Евангелию (для каждого рода Господь писал отдельное). Так продолжалось до тех пор, пока внимание Создателя не обратила на себя муха Жжуз. Интеллигентная, одаренная особь, она с детства исповедовала христианскую религию, из‑за чего была постоянным объектом насмешек соплеменниц. Тогда Господь вдохнул в нее дар убеждения. Масть пошла, мухи крестились сотнями тысяч, Господь ликовал, а Жжуз проповедовал. Мухи стали почитать его как сына Божьего. И, конечно, они представляли себе Создателя в виде огромной сияющей мухи с золотыми крылами, серебряным брюшком и бирюзовыми лапками, усыпанными рубинами и алмазами.
… Ты, наверное, уже понял, что муха, которую я убил, была Жжузом. Самое трагичное – Жжуз должен был умереть, поддерживая легенду об искуплении. И его должен был кто‑то убить, как и других сыновей человеческих, орлиных, бобровых, тигриных и прочих. Таков замысел Создателя. Я же стал орудием в руках Его.
— Тогда почему ты, слепое орудие, – самый великий грешник на Земле? — спросил я.
— Видишь ли, Иуда тоже был орудием, но от расплаты его это не спасло. Да и после смерти Жжуза – прирожденного краснобая, обладавшего даром убеждения, — мухи постепенно отвернулись от христианства.
— Разве так уж важны Создателю миллионы мерзких, надоедливых насекомых, воняющих дерьмом?
— Увы, да. Дело в том, что самый великий Господь вселенной и всего сущего (а для Сущего Вселенная, как для тебя – муха) определяется по количеству приверженцев своей религии. Принимается в расчет живое создание. Один организм. Иными с ловами, по данной классификации сиамские близнецы, чьи задницы еще не распилил хирург – одна единица рейтинга. Но вернемся к мухам. Именно они могли бы поднять рейтинг нашего Господа до невиданных высот. Благодаря неустанной работе Жжуза, конечно…
Я вышел из комнаты, проклиная этого мерзавца – самого великого грешника на Земле и во всем Сущем. Щетина моя порыжела.
Глава тринадцатая
Со вчерашнего вечера идет дождь, и, похоже, не прекратится. В связи с этим массовые гуляния, намеченные на день выборов, отменяются. Гражданам республики Молдавии придется отдать свой голос, бюллютень, а еще «будущее». Даже «судьбу детей», если верить агитационной листовке движения «Плай Натал» (край Родной – молд.). Кучка сладеньких бизнесменов, погрязших в своем провинциальном неведении и пиаровской безграмотности даже и не подозревает, насколько хороша их «судьба ваших детей в ваших руках». Надо же – в руках. Сброс бюллетеней в урны для голосования, как массовая сдача спермы — очередного поколения Родины. Спусти в урну. Но «Наталу» это не поможет, если только я не даром ел хлеб последние четыре года. И никому не поможет, кроме коммунистов. Я бы проголосовал за них, — о, да, я спустил бы в урну во имя коммунистического реванша, — да только не хочется ставить крестик напротив графы «бизнес сына главного коммуниста Молдавии Воронина».
Я захожу в среднюю школу номер шесть, при который открыт участок для голосования.
Рядом с наблюдателями, — большинство, как обычно, от коммунистов, — буфет. Пирожки старые, спиртного не продают. Не то, что на прошлых выборах.
В парке Национального Собрания я сажусь на скамью и с облегчением вытягиваю ноги. Проходящий мимо патруль, — пара полицейских с тремя карабинерами в смешных красных беретиках, что делает их похожими на экзальтированных посетительниц художественных выставок, — косятся на бутылку минеральной воды в моей руке.
На паркете серого неба вальсируют облака. По стволу старого дуба, что у фонтана, осторожно спускается белка. Она уже почти на земле. Маленький анархист – белка. Стоит на четырех лапах перпендикулярно поверхности земли. Вы где‑нибудь видели такого нахала, презирающего законы физики? Я их видел полным–полно, в школе. Из восемнадцати учеников моего шестого класса только у меня была восьмерка, остальные получали пять баллов, изредка шесть. Впрочем, физику я знал не лучше их, просто учительница хорошо ко мне относилась. О, великолепная учительница, как мне не хватает ее пришепетывания и божественного тела, которым я владел с шестого по седьмой класс включительно, в мечтах, разумеется. Да и божественного ли?
В Центральную Избирательную Комиссию, где в ночь подсчета голосов собираются журналисты почти ото всех изданий, я попадаю только к одиннадцати часам вечера. Перед этим знакомый затаскивает мен я в избирательный штаб движения «Ласточка». Они еще не поссорились в Лучинским. Столы на втором этаже ресторана «Националь» расставлены, как школьные парты.
И я сразу чувствую, что где‑то здесь витает тонкий, как волосы, запах тела моей божественной физички. Но вряд ли учительская зарплата позволила бы ей посетить место столь для нее неподходящее. За столами расселись местные политические проститутки, редакторы изданий, вот вошел редактор «Молодежки», смешной, толстый, и нелепый своем ярко синем пальто, черной шляпе и белом шарфе. Он садится в уголке, и, как обычно, кривит губы. Интересно, поднсеут ли ему самовар?
О самоваре я вспомнил, глядя, как толстый редактор пьет минеральную воду из фарфоровой чашки, отставив мизинец. Когда ему исполнилось пятьдесят лет, он устроил массовое гуляние в столовой. Изысканное торжество в общепите. Как пошло! Но он во всем был пошлым, этот Рошка – в ванной комнате его квартире стены выложены дорогим кафелем, а потолок оклеен дешевыми обоями гомельской фабрики. Так вот, о торжестве. Главным гостем программы был президент. Лучинский со свитой подоспел в разгару пьянки. Стоя в конце стола (фуршет–с), он пропел редактору «Мулць ань траяска». В смысле, «Многая лета» в переводе с древнемолдавского рунного на русский. Редактор стоял, приложив к груди иконку, подаренную настоятелем какой‑то церкви. Собравшиеся подпевали президенту. У него неплохо получалось.
Потом наступила пора дарения. Редактор ожидал, как сам говорил, ордена. Он до чертиков завидовал другим журналистам, успешно перебравшимся из затонувшего парома советской прессы в судно независимой, и получавшим за это медальки «За труд», ордена «За многолетнее служение отечеству». Хотя какое на фиг многолетнее, если на момент юбилея редактора независимость республики насчитывала пять лет?
Лучинский, помимо голоса, обладает еще и чувством юмора. По крайней мере, так я подумал, когда он развернул сверток, протянутый охраной, и вручил оторопевшему Рошке… большущий самовар. Не удивлюсь, если самовар был не новым.
После редактор был в ярости, и кричал, чтобы президент забрал «свой самовар», причем предлагал высшему лицу государства засунуть в трубу этого предмета интимную часть тела. А потом пойти на эту часть тела вместе с самоваром. Только представьте себе Лучинского, бредущего по огромному фаллосу с самоваром под ручку. Причем фаллос Лучинского засунут в самовар. И на всем этом лежит фаллос редактора «Молодежки». Это он так говорил: что положил и на самовар и на Лучинского.
Что ж, самовлюбленный олух сам виноват. Попросить, что ли, официанта, принести ему чаю?
На маленьких поджаренных кусочках белого хлеба – немного красной икры и розового сладкого крема. Этим заедается водка. Входит лидер «Ласточки», Дьяков. У него седые виски, он импозантен. У него солидный и бессмысленный взгляд. Проходит по рядам, как школьный учитель, и здоровается с присутствующими. Изредка смотрит на большой экран – по национальному телевидению ведется прямая трансляция из Цетризбиркома.
Покинув штаб «Ласточки, я попадаю в ЦИК. В буфете продается плохой растворимый кофе, но часам к двенадцати и он заканчивается. Журналист движения «Фурника» курит трубку. Он похож на доброго пирата (?), мне немного жаль его. Я выхожу в туалет, и долго умываюсь, не глядя на свое отражение в зеркале. Жарко. На моих ушах можно сушить влажные полотенца. Из коридора доносится звон мобильных телефонов. О, мой Господь, неужели все-таки рак мозга… И почему ты не покарал создателей этих смертоносных машин?
Внезапно свет гаснет, и, подняв голову, я вижу светящиеся буквы на зеркале. Я читаю их: “Всякого пришедшего в ночь на выборы в ЦИК ждет зудение крови, всплеск ледяной воды в раковине, и томление глаз. Да будет так – Вавилон падет, Молдавия покроется рунами и мастер Один…”
Вспыхнул свет, и светящаяся надпись на стекле пропала. Вот так. Вовремя исправленная неполадка в электросетях обрывает богов на полуслове. Звонки мобильников в коридорах не умолкают. Слышно, как бубнит один из корреспондентов, передающий “последние новости из ЦИКа”. Уже десятый раз за несколько часов. Можно подумать, мы избираем бессмертных. А может, я просто завидую им – будущим депутатам. Гракхам. Защитникам народным. Ликургам. Определенно, завидую.
Перед тем, как выйти, я замечаю оставленную кем-то брошюру. Я беру ее с собой. В помещении для прессы столы расставлены зигзагообразно. Двое кандидатов с нарочитым спокойствием играют в шахматы. Их фотографируют. Один стол отставлен поодаль. На него наведена камера и яркий свет. Прямая трансляция. За столом сидит ведущий. Он устал и даже не нервничает. Я замечаю, что концентрация пьяных в помещении возрастает. Время от времени новые группки отправляются в буфет, и возвращаются через пятнадцать – двадцать минут изрядно навеселе. Они все так нервничают, как будто с ними собираются расплатиться по итогам выборов. А ведь согласно теории о “пиаркомпаниях” вся сумма за предоставленные кандидату услуги перечисляется на счет фирмы за три дня до выборов. Они слабо учили теорию.
Я сажусь в уголке, спрятавшись за спинами шахматистов. У одного из них, - депутата Злачевского, - нервно подрагивает лицо. Будто желе кто-то трогает. Неприятное красноватое желе из консервное банки, с крошками говяжьего мяса и кусочками белого жира, парафинового на вкус. Я открываю брошюрку. На титульном листе написано: “ Книга судеб” В предисловии – отрывок из критической рецензии “Нью-Йорк Таймз”. “Книга судеб” – произведение, ставшее бестселлером за четыре недели. Что же такого особенного дала читателю Америки эта книга, на писанная тремя сестрами Паркс, которые, по их признанию, никогда не занимались литературой, и всю жизнь проработали на ткацкой фабрике? Чем привлек этот текст внимание сотен тысяч молодых американок? Не стану раскрывать вам фабулу и сюжет книги, скажу лишь одно, “Книга Судеб” трех сестер Паркс – событие, подлинное, - не всплеск в стакане дистиллированной воды, - а Событие с большой буквы в американской литературе…”
Я наугад открываю семьдесят восьмую страницу брошюры. “В преддверии светлого праздника Пасхи в местечке Цинцерены Сорокского уезда страны Молдавии родится, в 2007 году, в семье крестьянина по фамилии Чеботарь, зеленоглазый мальчик. Роды будут тяжелыми, мать его умрет через четыре дня после них. Мальчик этого окрестят в семилетнем возрасте в церкви святого Михаила, и священник уронит свечу в купель. Крестным Георгия – так назовут единственного сына крестьянина по фамилии Чеботарь – будет председатель фермерского хозяйства “Градиница”. Повзрослев, Георгий будет учиться в университете на историка. Его преподаватель римского права будет осужден на восемь лет тюрьмы за то, что ударит ректора молотком по голове восемь раз. Девятый удар остановит Георгий, оттолкнув руку преподавателя римского права. В 2035 году Георгий, во главе археологической экспедиции, откроет на территории Молдавии остатки древней цивилизации высоких голубоглазых людей, с развитой письменностью. Он назовет эту культуру “Письмопольем”, потому, что никаких других останков этой цивилизации обнаружено не будет. За это он получит медаль “Глория Мунка” («Герой труда» – молд.). Когда от Георгия уйдет жена Гея - а это будет женщина необычайной красоты, - он почувствует облегчение от того, что никто больше не оторвет его от изучения “Письмополья”. Он станет завтракать четырьмя жаренными луковицами, запивая их сладким чаем. На фотографии жены Григорий нарисует план древней крепости людей “Письмополья”, которую ему так и не удастся найти. В глазах этой необычайно красивой женщины, - ангелы плакали на небесах, завидуя ей, - обитатели крепости “Письмополья” добывали чистую воду, пригодную для питья. Источники еще говорят, что вода та была целебной и излечивала ревматиков. Люди “Письмополья” поливали ею цветы, чтобы те цвели семь раз в году. Охранными валами крепости служили брови прекрасной женщины, жены Георгия, Геи, которая уйдет от него. Чтобы брови – валы устрашающе блестели на солнце, отпугивая орды кочевников, идущих из-за Днестра, и привлекая к городу купцов, плывущих по Днестру, люди “Письмополья” обмазывали их каждое утро подсолнечным маслом. Посреди крепости людей “Письмополья” возвышалась башня из чистой слоновой кости – нос прелестной женщины, самой красивой на земле. Входом в нее служили два отверстия, по форме напоминавшие ноздри. Письменные источники “Письмополья” утверждали, что во время землетрясений из этих тоннелей вырывалось дыхание земли. На двух холмах, - щеках Геи, - люди “Писмополья” разбили персиковые сады, и за плодами из этих садов приезжали посланники китайского императора. Григорий так много читал о персиках “Письмополья”, что мог представить себе их вкус. Плоды эти отдавали смесью молодости с известняковыми холмами Днестра, когда тех раскалит солнце. Григорий будет последним представителем культуры “Письмополья”. После его смерти бывшая жена ученого, Гея, продаст дом, выбросит все его бумаги, и изорвет свою, разрисованную Георгием, фотографию…”.
Я ухожу из ЦИКа под утро. Мне не удалось узнать ничего о будущем страны, потому что страница со словами на букву “М” из “Книги судеб” вырвана. Наверняка дело рук шаловливого Одина. На улице неожиданно тепло, и я расстегиваю пуговицы пальто. Где же спрятана эта страница?