Глава четырнадцатая
Первая подсказка, полученная мной в расследовании «Дела о будущем Молдовы» заключалась в словах, — «Брындушиле Сперанцей», — начертанных на моем зеркале в ванной. Что‑то вроде утреннего червончика под подушкой от добрых эльфов. Очевидно, отныне все новости и подсказки я буду получать таким вот неоригинальным, судя по библейским источникам, способом. Текел, мене, перес. Крэкс – пэкс – фэкс – по древневавилонски.
Быстренько побрившись новым станком треугольной формы, — если верить рекламе, прибор этот концептуально по–новому раздражает вашу кожу, — я возвращаюсь в комнату и бросаю руны. Они дали следующее толкование словосочетанию «Брындушиле Сперанцей». Это – благотворительный фонд, созданный женой первого президента Молдавии специально для того, чтобы вымогать деньги у предпринимателей н а поддержание юных дарований. Учитывая, что заработок дается предпринимателям не совсем законным путем – «Брындушиле Сперанцей» не так уж и плох. Как наиболее мягкая форма рэкета. К тому же, она дает возможность жертве почувствовать себя меценатом. Итак, я отправился на поиски штаб–квартиры этой милой организации, под предлогом того, что получил задание написать о ней и ее руководстве статью. Ну не бить же мне их, в самом деле, по пяткам, с требованием отдать листок «Книги Судеб», о котором они, может быть, и не слышали.
Я попадаю на репетицию бала. Через два дня в Театре оперы и Балета соберется местный бомонд, чтобы полюбоваться вальсом в исполнении подопечных Фонда.
Маленькие засранцы из детских домов, прошедшие, без сомнения, троекратную санитарную обработку хлором как снаружи, так и внутри, танцуют в огромном зале. Вернее – пытаются не упасть, смешно ковыляя по скользкому паркету на высоченных каблуках лакированных туфель. В рядах малолетних жертв свирепствуют надзи… простите, хореографы. Чуть поодаль, сложив ручки на дряблых животах, стоят верные подруги наших политических проститутов. Они наслаждаются, о боже, как они наслаждаются!
Я тоже рад от всей души. По крайней мере, этих, маленьких, не надо будет обучать азам классовой ненависти, их уже учат. Вот забавно будет, когда они вырастут и повезут патронессу фонда «Брындушиле Сперанцей» на гильотину в тележке. Еще забавнее – меня тоже повезут. Но я не люблю тележки, мне больше по душе велосипеды.
После короткого обмена учтивостями и предъявления редакционного удостоверения, я остаюсь в зале на законных правах – наблюдать за дальнейшими истязаниями маленьких танцоров. Патронессы фонда шепотом комментируют происходящее.
Бедные малютки, а ведь могли бы пропасть. Сгинуть в детских домах. Отвратительных домах, с психопатами – преподавателями (разве нормальный человек работает за семь долларов в месяц?). В таких мерзких домах, кишащих крысами, — правда ужасно, там невозмо–о-жно жить…
О да, леди, думаю я, да, и во многом благодаря вашим мужьям.
Вон тот, да, третий во втором правом ряду, какой миленький – правда, а мне говорили, что у него родителей‑то никогда не было, ну, вы понимаете, что родители были, но мать в первый день сдала его в детдом, и вот так он там с младенчества…
Фигня, тетки, я полагаю, что в жизни всякое бывает. Мальчишка прорвется, если будет таким же беспринципным животным и пакостной гнидой, как и все мы. Главное – не сбивайте его с толку ах–добр отой, ах–смирением и ах–любовью к ближнему, которые вам абсолютно не присущи. Скажите ему – будь таким, как мы, и вонзите когти в его лицо. Так он, по крайней мере, сразу узнает, чего ожидать от жизни.
— О, да, вы абсолютно правы. Абсолютно. Какой же тяжкий крест взвалили вы на себя…
Я все отдам, чтобы этот крест пригвоздил их к паркету, на котором скользят и падают маленькие нечестивые страдальцы. Раз в этой жизни их так мучают, стало быть, в прошлой они согрешили. Так сказал бы индийский бобер. По мнению христианского, достаточно с них того, что родились – это уже повод и тяжкий грех. Можно ли мне сжечь себе пальцы только за то, что я родился, господи?
Или отрезать, и, предварительно упаковав в подарочную бумагу, отправить по почте в фонд «Брындушиле Сперанцей»? Мои пальчики разыграют в лоты между лучшими учениками детских домов Молдавии. Мы ради любой помощи – ведь так они сказали. Еще бы – самое лучшее украдут, а что похуже, передадут деткам. Может быть лист из «Книги Судеб», на котором описано будущее страны, находится в чреве одного из малышей, и именно это боги имели в виду? Тяжелая ситуация.
Мы проходим в кабинет попечительского совета фонда и мне предлагают чай. Я любезно прошу не класть туда сахару. Они игнорируют мою просьбу. Склеротички хотят сделать меня потенциальным диабетиком. Они дают мне интервью, и я не понимаю, зачем очутился здесь. Хотя нет, кажется вспомнил, подсказка богов… Увы, я ничего не понял и не нашел.
В российской электронной газете выходит моя заметка с заголовком – «Премьер – министр Молдавии повысил пенсии на 0, 03 цента». Ее, с удовольствием, по–видимому, перепечатывают в своем издании молдавские комсомольцы. Они исковеркали мою фамилию. Ничего – я исковеркал фамилию министра внутренних дел. Я частенько коверкаю фамилии, и полагаю, что их владельцы давно уже меня возненавидели.
Шавки огрызаются. Начаты бои местного значения – сразу в трех газетах публикуются бездарные, полные иронических потуг (как ночной горшок – испражнений), материалы о том, что «некий корреспондент, фамилию его опустим…». Это бессознательное наслаждение двусмысленностью глагола «опустим», пострадавшего в результате наступления жаргона на русский язык, раздражает меня.
Я, в свою очередь отписываюсь чередой оскорбительных заметок, общий смысл которых сводится к одному утверждению. Как бы ни тужили коллеги те органы своего тела, в коих заключены их умственные способности, в российских электронных газетах публикуются не их заметки, а мои. Хотя чем тут гордиться?..
Владельцы кинотеатра «Патрия» дарят мне, как представителю «наиболее уважаемой ими газеты», фотоаппарат. Пресс–секретарь «Патрии» – смуглый молодой человек в коричневом пиджаке, напяленном на синий свитер, предлагает мне написать сценарий для Голливуда. Давненько мне не писал Коппола. Тем не менее, я соглашаюсь, и через два дня приношу ему (пресс–секретарю, не Копполе) отвратительный текст про маньяков. У меня есть оправдание – идея сюжета принадлежит не мне.
В сценарии маньяк убивает женщин и спиртует их в огромных стеклянных банках. Мотивы у психа неубедительные. Он, наверняка, зол на меня за это. На третьей странице маньяк влюбляется в девушку – полицейскую. Что поразительно – текст принят, одобрен и прочая. Естественно, не Копполой. Если бы у меня была муза, я бы сдавал ее в аренду. Но у меня нет музы – я гениален вдвойне. Не будь у меня самого себя, я переплюнул бы всех, и стал гениален втройне.
Возвращаясь из кинотеатра, я иду по мосту, соединяющему Ботанику с Центром. Где‑то на середине моста целуется парочка. Подойдя ближе, я вижу что это – две девушки. Одна из них поворачивается ко мне и говорит:
— Послушай, смертный, историю самых величайших праведниц на Земле.
Мост окутывают розовые облака, и я не спеша присаживаюсь на одно из них.
«Рассказ величайших праведниц на Земле»
«Мы родились в один день – 7 января 1982 года. Одна из нас появилась на свет в небогатой семье румынского контрабандиста. Другая же рождением своим осчастливила богатых родителей, продававших антиквариат.
Как видишь, социальное различие между нами велико. Но была у нас одна общая страсть. Имя ей – порок. Мы: плохо учились, презирали своих родителей, обижали сверстниц, онанировали и впоследствии развратничали, курили, употребляли спиртное и наркотики, избивали детей, воровали в магазинах и вырывали сумочки у прохожих, хулиганствовали и топили в озерах котят, сквернословили и желали ближнего своего, участвовали в налетах на бензоколонки, обжирались и не знали меры во вранье, танцевали стриптиз и обманывали… Но мы были, да и есть, прекрасны, ибо мир не знал таких прекрасных женщин.
Мы встретились в 2000 году в одном из ночных клубов, совершенно случайно, и сразу же почувствовали друг к другу противоестественную для других, но истинную для нас, страсть. С тех пор мы предавались пороку вместе. Не было дня, чтобы не нарушили мы все мыслимые и немыслимые моральное нормы, устои, обычаи, нравы. По утрам, чтобы не сойти с ума от похмелья, мы вовсю кололи в вены витаминные смеси, и истово совокуплялись.
Конечно, ни одна из нас не исповедовала религию, не ходила в церковь либо другое священное место, не подавала милостыню, не помогала сирым и убогим. Мы мерзавки, мы – пакостницы, мы – человеконенавистницы, мы – богохульницы, мы – исчадия ада!»
— Как же вам удалось?.. – спрашиваю я, потому что мне наскучило слушать это подробное перечисление банальных антиистин.
На что они хором отвечают.
— Да уж больно весело с нами на небесах!
Дома я долго размышляю над тем, что бы сделать такого, из‑за чего там, наверху, и со мной будет нескучно.
Глава пятнадцатая
В девять часов утра меня будит механический скрежет будильника. Одновременно с ним раздается звонок. Звонит пресс–секретарь фонда «Брындушиле Сперанцей», жеманная молодуха, — и приглашает меня на встречу с одним из главных жертвователей этой организации.
Это гражданка США, мисс Паркс. Да–да, она. Та самая, сенсационная «Книга Судеб». Но, разумеется, речь на встрече пойдет о благотворительности?
Дневной свет неприятно режет мои глаза. Они безуспешно пытаются скрыться под припухшими веками. Мир залит расплавленным стеклом. Оно еще не застыло, – но я уже барахтаюсь в его вязкости.
Паркс оказывается старухой – очаровашкой в молодежной вязаной шапке, и старом пальто, купленном, наверняка, на распродаже. Старуха кокетлива. Не завидую ее семерым мужьям. Никто не убедит меня, что у почтенной Паркс их было меньше. В руках попечительницы благотворительного фонда – моток шерстяной нити. Она небрежно крутит его в руках, поблескивая сальными глазками семидесятилетней шлюхи. О чем же я буду разговаривать с ней? Я всегда терялся, сталкиваясь с такими женщинами. У нее вместо сердца – похотник. Ну, здравствуй, старушка…
— Вы, очевидно, — без обиняков начинает беседу Паркс, — искали некий предмет, обоим нам известный? Я, пожалуй, готова вам его отдать. Но уверены ли вы, что вас не испугает то, что на нем написано?
— Все, что угодно, кроме твоих слюнявых губ, старушка, — вдохновенно грублю я.
— Да, — Паркс достает из невообразимо кошмарной сумочки треснутое зеркало, и задумчиво оглядывает себя в нем.
— Да, губы не ахти. А когда‑то… Впрочем, это не важно. Ближе к делу. Страница со словами, начинающимися на «М» из Книги Судеб, у меня. Вам вовсе не обязательно разыскивать моих сестер, чтобы убедиться в этом. Я готова отдать вам ее. Не безвозмездно, разумеется.
Старушка строга и печальна. Глаза ее пустеют, словно из них сбежали зрачки. Я спрашиваю ее:
— Вы – Парка?
Ответа не требуется – это и так ясно. Поэтому Паркс – Парка молчит. Я вновь прерываю паузу.
— Ну, хорошо. Получите за свой листок все, что захотите, если, конечно, я смогу для вас это достать.
Паркс кивает и достает из все той же сумочки скомканный лист. Протягивает ко мне. Вопросительно смотрит. Мне надо догадаться, что ей нужно. Денег? Старушка отрицательно качает головой.
— Э–э, — нерешительно мямлит она, — падающие кубики, квадратики и крестики…
Тетрис! Радуйтесь боги. Я выкупил листок с судьбой Молдавии за обыкновенный «Тетрис», игрушку для умственно отсталых, идиотов и бездельников. Бывало и круче. Например, за документы подтверждающие, что Минздрав купил три тонны просроченных лекарств по завышенной в четыре раза цене, обошлись мне в три лея. «Тетрис»! О, «Тетрис»! Старушка ушла от «Детского мира», где состоялся окончательный обмен, как околдованное дитя. Паркс не смотрела под ног и. Паркс не любовалась городом. Она брела по тротуару и нажимала на кнопочки дурацкой электронной игрушки. От избытка радости старушка даже сказала, что нить моей жизни будет тянуться до ста тридцати лет. Скажи она – до ста, и я мог бы в это поверить. И вот она уходит. А я? Я…
А я стою через улицу напротив магазина «Джемени$1 — бывшего «Детского мира».
…Я стою под зданием банка, на самом верху которого электричество пронзает тело оранжевого рогатого пса – эмблему фирмы сотовой связи…
…Пронзаю ветер, а тот силится подхватить меня и унести туда, на край Ойкумены, где трепещет флаг на стене аэропорта…
…Сжимаю в руке лист бумаги, уже испачкавший мои руки типографской краской…
…Трепещу и взволнован и боюсь развернуть этот лист, и хочу развернуть его, совсем как письмо от любимой женщины…
…Провожаю взглядом огромный дракар, плывущий по улице Штефана, и вижу, как машет мне рукой Эйрик…
…Встречаю недоуменный взгляд спешащей куда‑то девушки в дутой болоневой куртке, вот она проходит еще несколько шагов и отводит от меня взгляд…
… Гляжу в небо, а там – пенистый след воздушных саней Одина, он все‑таки уходит, уходит, уходит, куда же вы…
…Прислоняюсь спиной к серому камню здания и чувствую: погода такая, как будто пойдет дождь, но он не пойдет – февраль, — и ветер, не боясь промокнуть, смело рвет флаги облаков…
… Глубоко вдыхаю пыль, ветер, серость, небо, февраль, прощание с Одином, запах прошедшей девушки, слезы одиночества Паркс, тлетворный аромат пережаренного масла «МакДональдса», и запах почки на ветке дерева, — она вот–вот взорвется, — и мое слияние с ландшафтом, и звуки проезжающих автомобилей, и мысли людей, едущих в них, и…
… Поджигаю лист со второй попытки, — ветер, — и лист горит, сначала по кромке, а потом сильно, вспыхнул на секунду, как факел, и, сгорев, угас, – зачадил, и потом пепел разбежался…
Ухожу, чтобы раствориться с тем городом, чье будущее я не желаю узнать, но очень, очень хочу разделить.
Конец