Ведь до него дошло, что он не одинок. Был кто-то еще (возможно, этих кого-то еще было несколько), кто следил за ним во Вьентьяне и чье эхо докатывалось до него и в Париже: ничего конкретного, ничего уверенного, но небольшие эхо понемногу долетали – тембр голоса, то, как прозвучал ответ (чересчур гладко, чересчур быстро), словно бы человека уже спрашивали об этом и он заранее подготовил ответ. Кто-то еще мог идти по тому же следу, они могли бы даже и Джо использовать – такую возможность ему обмозговывать не хотелось, но куда ж деваться, вот он и тревожится, и курит, и следит за мальчишкой на расстоянии, одновременно следя, нет ли хвоста за ним, однако он не замечал никого, кто бы следовал за ним, ему приходило в голову, до чего же смешно и глупо он себя ведет, но все же…
В него стреляли. И, по-видимому, выстрел был просто предупредительным, но за ним следили (ему пришлось исходить из того, что – следили, кто бы то ни был и что бы ни ставилось целью), и, как ему представлялось, рано или поздно ему придется выяснить это. Меж тем мальчишка вполне беззаботно шагал себе, безымянный, маленький смуглокожий мальчик свернул с проспекта Омана, направляясь на север, Джо – следом. Дорога становилась все уже и тише, и Джо, поглядывая на отражения в витринах магазинов, по-прежнему не замечал ничего и никого у себя за спиной. День был жаркий. Сигарета обожгла ему пальцы, и он бросил ее, а теперь он еще и пóтом исходил, а мальчишка по-прежнему шагал впереди с почтой, предназначавшейся кому-то другому, пока, наконец, не перешел через дорогу и не скрылся в зеленом, заросшем травой пространстве. Джо приостановился: то были зады парка Монсо.
Он колебался, прежде чем войти, и сам не понимал почему. Прежде он здесь никогда не бывал, и все же чувство было такое, что – бывал. Осведомленность памяти больше, чем сама память, донимала его. Парк этот он знал, не совсем понимая, откуда и почему он знает его.
Он прошел по трехрядному проспекту Рюидаэль – и в Монсо.
Fabriques[15]
То была небольшая зеленая площадка, замкнутый пузыречек внутри мира – и тем не менее врозь с собственно городом. На стоявшей в траве скамейке сидел пожилой мужчина и неспешно ел бутерброд. Казалось, он был целиком поглощен трудоемким процессом поедания. Он подносил хлеб ко рту, откусывал от него так, чтобы с обеих сторон поедалось поровну, потом опять опускал хлеб на не очень-то белую салфетку, разложенную у него на коленях, и жевал. Жевал с громадной сосредоточенностью, в действие были приведены все зубы, руки же в это время удерживали частично съеденный бутерброд над коленями, а глаза взирали в пространство, седые кустистые брови двигались вверх и вниз в ритм жеванию. Наконец мужчина проглатывал, выжидал, позволяя пище пройти какую-то часть пути, прежде чем вновь поднять бутерброд ко рту и повторить процесс.
Джо продолжал следовать за мальчишкой, но больше – глазами. Мальчишка точно бывал здесь. Точно находил свой путь в тиши. Джо жалел, что и он так не может. По всему парку торчали какие-то странные сооружения. Китайская крепость. Голландская ветряная мельница. Коринфские колонны. И перед Джо, который вослед мальчишке продвигался вперед, раскрывался целый мир… ага, вот… миниатюрная, из кирпичей египетская пирамида угнездилась под деревьями.
Назывались они словом «fabriques». Штуки эти, эти сооружения, возведенные в Монсо в миниатюре, создавались для того, чтобы напоминать о подлинных, зато сами подлинными не были. Архитектурные подделки, они создавали надуманный постановочный пейзаж, они были ложью, возведенной во имя искусства, но реальными они не были, рассуждал Джо. Они не были настоящими. Парк был вымышленным пространством среди большого города. За его пределами здания возводились благодаря силам коммерции, человеческой потребности в месте обитания – благодаря двуединым силам алчности и нужды. И в этих зданиях была своя цель: внутри них люди жили, внутри них работали, спали и ели, совокуплялись и умирали внутри них, они делали большой город, жизненное пространство людей, реальным и значимым, как раз таким, каким парк не был. Он остановился и вглядывался через траву на пятнистой серо-белой пирамиде, увидел, как мальчишка обошел ее, и когда вышел с другой стороны, то коричневой сумки на нем уже не было. Джо почти не сдержал улыбки. Стоя неподвижно в траве, он следил за продвижением мальчишки и вслушивался в тишину. Рука об руку вышагивала пара, рядом девочка в летнем платье, хотя лето еще и не наступило, и, когда она на мгновение повернула голову, Джо вспомнил о своей клиентке, нанявшей его женщине, и ощутил что-то, чего никак не мог выразить словами, но что саднило болью, и он отвернулся от пары.
Статуи беспорядочно изобиловали в небольшом парке. Фигуры недвижимых, молчаливых мужчин, застывших в той или иной позе, устремляли взоры вдаль, а ведь эти мужчины некогда двигались, любили, смеялись: Шопен с недвижимыми пальцами, под какими умерла музыка, Мопассан, чьи застывшие пальцы не могли больше писать, но, разумеется, и они не были настоящими, они представляли собой копии людей, сочинявших музыку и прозу, только не настоящие: они тоже были fabriques.
На родном языке Джо «fabriques» соответствовало слово «дурачество», и Джо подумал, какой смысл в этой разнице языков. Действительно ли дурачество существовать в мире, являющемся подделкой, мире не настоящем, а созданным, лишь чтобы казаться таким? Или существование само по себе что-то значит, статуи, даром что ненастоящие, тем не менее существовали как напоминание о былом, как зарубки памяти на территории теней и полуправд, каким было прошлое? Кружа по парку, он высматривал аллеи, проходящих людей, выслеживал преследователей, кого угодно, кто мог бы следить за ним, присматривался к теням, каких не должно было бы быть… и тут далеко ходить не пришлось, поскольку они шли прямо на него, втроем, и все улыбались, что никогда, как воспринимал Джо, не служило добрым предзнаменованием.
Их было трое, и все одеты в черные костюмы, когда-то, должно быть, бывшие новыми, при черных галстуках, что придавало им вид гробовщиков или (пользуясь еще одним термином из расхожего чтива) банды. И еще одно словечко из популярных романов мелькнуло в голове у Джо: «В-люди», люди от Власти.
Был в них душок власти. Подойдя к Джо, они выстроились вокруг него неровным полукольцом, лыбясь ему при этом как давно утраченному другу. Тот, что стоял посередке, был седовласым и самым старшим из троицы. Стоявшие по обе стороны от него были моложе, с зализанными назад черными волосами, у того, что слева, под правым глазом виднелся небольшой малозаметный шрам, похожий на стекающую слезу.
– Джо, Джо, Джо, – заговорил тот, что посередке, – что это ты затеваешь?
– Разве я вас знаю?
Он не был настолько испуган, как, по-видимому, они полагали. Но ведь он ожидал их, ждал, что кто-нибудь рано или поздно появится, и их появление разве что облегчения не принесло. Вполне могли быть теми, из Вьентьяна, только он почему-то так не думал. Следить за ним они следили, это так, но Джо считал, что следить им не нравится: им нравилось держать под контролем.
– Разве он нас знает? – произнес Седовласый, обращаясь к двум другим, которые, по мнению Джо, были просто мускулами. Слушать ему приходилось только того, что посередке, – и следить за двумя другими.
– По мне, так не знает, – произнес тот, что слева.
– Может, нам говорить нужно погромче, – сказал тот, что справа.
– Или, может, он должен слушать повнимательнее, – сказал Седовласый.
– Должен ли? – спросил Джо, не обращая на троицу внимания.
– Должен ли – что? – поинтересовался седоголовый мужчина, будто забыл что-то.
– Должен ли я знать вас?
Седовласый покачал головой, говоря:
– Никаких причин, вас обязывающих. – Потом добавил: – Будет лучше, если вы станете просто слушать.
– Я слушаю, – сказал Джо. Он прикидывал, справится ли он со всеми тремя… или сумеет ли убежать от них. Он глянул на мускулы справа и заметил выпирающий пистолет под некогда новым пиджаком.
– Он слушает, – произнес Седовласый, кивнул и сказал: – Вы слышали это, ребята? Он очень великодушен с нами.
– Да пошел ты! – выпалил Джо. Седовласый кивнул.
Удар пришелся слева и пробился до самых почек, боль была нестерпимой, а потом ударили по пояснице, выбитые из-под него ноги отказались служить, и Джо упал, а двое мускулистых ребят держали его, едва ли не нежно опуская на землю. Седовласый присел рядом.
– Рано или поздно мы за всех за вас возьмемся, – сказал он. Джо застонал. Седовласый шлепнул его по щеке. – Соберись! – Джо попытался сосредоточиться. Человек серым пятном нависал над ним. – Возвращайся, Джо, ступай обратно в свою норку, в свой надуманный детский манежик и держись подальше от беды. Только дети хотят играть в сыщиков. И детям следует знать, когда поступать так, как им велят.
– Кто вы? – выговорил Джо. Слова булькали у него во рту. Губы, казалось, были залиты слюной, густой и тягучей, а стереть ее он не мог.
– Имя, название ничего тебе не даст, – произнес в ответ этот человек. Джо понял, что говорит тот с американским акцентом, как и оба его подручных.
– От вас госслужбой несет, – выговорил он. Седовласый опять кивнул, и боль пронзила правый бок Джо, отчего он выгнул спину и опять застонал.
– Ничего личного, Джо, – бросил Седовласый. Голос его звучал мягко, поразительно благосклонно. Он нагнулся, коснулся волос Джо, разглаживая их. От этого прикосновения Джо вздрогнул. – Нас лишь большее благо заботит. Больше, после этого, я тебе говорить не стану. Не лезь, держись подальше.
Седовласый поднялся. Двое по обе стороны от него тоже поднялись. Лежавшему на земле Джо они виделись тенями, зависшими над ним, чернота их одежды оттеняла белизну их кожи до того, что на какое-то время они показались ему призраками.
Ему не хватило быстроты. Он увидел, как тень слева двинулась, но двинулась она чересчур быстро, и ее нога вошла в бок тела Джо, и сквозь боль ему показалось, что хрустнула кость. Потом они ушли, бросив его.