что последнее время парни всё чаще стали ходить с гитарами и петь какие-то невнятные песни.
Марк подошёл, попросил закурить и присел на скамейку.
Некоторое время слушал, как парень терзал гитару, потом не выдержал, сказал: «Да перестань ты душу-то выворачивать. Люди же смотрят».
Рабочие засмеялись. Парень положил ладонь на струны, и гитара умолкла.
«Дай сюда». — Марк протянул руку. Парень неохотно подал ему гитару. И старый цыган мгновенно преобразился. Настроив гитару, он провёл по струнам длинными и грязными пальцами с жёлтыми табачными пятнами, будто смахнул пыль, и заиграл. Рабочие, забивавшие на сложенных неподалёку в штабель досках козла, мгновенно перестали колотить косточками домино и, как по команде, повернулись на звуки. Виталька никогда не слышал такой гитары и тогда же понял, что никогда больше не услышит. Марк тихо запел. Его прокуренный и простуженный голос звучал глухо, мелодический строй старой цыганской песни был непривычен. А гитара захлебывалась неистовым восторженным плачем.
Игра Анжелики удивительно напоминала игру Марка, она точно так же держала гитару, даже точно так же наклоняла и вскидывала голову, даже глаза её сверкали тем же тёмным огнём. Откуда бралось такое? У Витальки был неплохой слух, и он любил музыку, но и за тысячу лет он не научился бы так играть, как Анжелика. Она никогда не участвовала в школьных концертах. Играла только тогда, когда у неё было настроение, и чаще вовсе без слушателей. Иногда Виталька слышал, как гитара звучала где-то в лопухах запущенного огорода.
Анжелика играла, а Виталька не сводил с неё глаз. Шрам на её лице был тоненьким, почти незаметным, как будто к смуглой щеке пристала светлая паутинка. И Витальку обдало жгучим жаром, когда он подумал о Жоржике.
— Анжелика, спой «Биду», — попросил Виталька.
Странно всё менялось, когда она начинала петь. Виталька с непонятной робостью смотрел на Анжелику, едва дышал, слушая её голос. Тоненький и прозрачный, он поражал его характерной цыганской окраской, отрешённой, дикой и гордой. Не случайно цыгане старались Анжелику вместе с Ильёй сманить в табор. Отец и дочь знали толк в музыке. И Анжелику что-то тянуло туда. Иногда она без всякой видимой причины, даже в ненастную погоду, уходила из дому и отправлялась в колхоз имени Лермонтова. Там, к ужасу матери, её научили гадать по руке и на картах. Карты мать немедленно обнаружила в её портфеле, изорвала в клочья и сожгла.
По руке Анжелика гадала только Витальке. Водила пальцем по его ладони и несла всякую чепуху: «Счастье лежит у тебя на дороге», «Казённый дом с нечаянным интересом». Витальку это не смешило. Казённым домом она называла школу. Девочка сама искренне верила в свою нескладную ворожбу, и Виталька её не разуверял и не высмеивал. Он понял, что Анжелика ничуть не глупее других девчонок, просто она вела себя как-то чудно: то замыкалась, слова не добьёшься, то внезапно оживлялась, всё это было несуразно и всегда ни с того ни с сего.
Только Анжелика начала петь, явился Илья. Бросил что-то в угол и заглянул в кастрюлю.
— Каша в сковородке, — сказала Анжелика, продолжая тихо перебирать струны. — Что ты принёс?
— Бредешок. — Илья, не вымыв рук, поставил на стол сковородку и принялся есть остывшую кашу деревянной ложкой. — Пойдём со мной, Виталик, на карьер. Карась там нынче, говорят, — во! Рыбы наловим, продадим. И с деньгами. Рыба теперь в цене.
— Где взял? — оборвав игру, строго спросила Анжелика.
Илья поперхнулся. Прокашлялся и попытался переменить разговор, но Анжелика снова спросила про бредешок.
— Достал по случаю в корейском колхозе.
— По случаю? Тогда отнеси назад.
— Да мне его вроде бы подарили… Так я понял из разговора.
— Из какого ещё разговора?
Виталька поднял с пола бредень. Едва взглянув на него, бросил в угол.
— Бредешок-то дыра на дыре, дядя Илья.
— Починим. Это мы мигом.
Илья доел кашу, вытер засаленным рукавом пиджака рот. Потом, не вставая с места, дотянулся до стоявшего на плите чайника с остывшей заваркой, выпил её и поставил чайник на пол.
— Сбегай за хлебом, — сказала ему Анжелика.
— Сейчас, только покурю.
Илья скрутил толстую цигарку, с наслаждением затянулся.
— Ну, что нового? — спросил он.
— Наша кошка окотилась, — ответила Анжелика. — Все котятки белые, а один чёрный. Почему так может быть?
— Это от разных котов, — пояснил Илья.
— И нет, — возразила Анжелика. — У нас в посёлке нет ни одного чёрного кота.
— Чёрных котов топят, чтобы они не перебегали дорогу, — заметил Илья. — Если чёрный кот перейдёт дорогу, будет несчастье.
— Вот дурной, — сказала Анжелика. — Как их могут топить, если их нет?
— Но у нас-то есть.
— И что, ты его будешь топить? — испуганно посмотрела на него Анжелика.
— Бог с тобой. Что я — душегуб, что ли?
— Молодец, — сказала Анжелика. — Пусть живут.
— Только вот мать приедет — мигом закопает.
— А где твоя мама? — спросил Виталька.
— Уехала к бабушке. Пришла телеграмма, что бабушка болеет.
— Мы теперь одни хозяйничаем, — Илья оглядел комнату, увидел лежавший на подоконнике маленький кулёк. — Это что?
— Семена, — ответила Анжелика. — Бабушка Петровна дала. Я буду разводить цветы.
— Дело говоришь, — оживился Илья. — Будем продавать цветы на станции…
— У нас же нет станции, — улыбнулся Виталька.
— Построят! Постро-оят. Я слышал, уже и проект есть.
Анжелика удивительно похожа была на Илью. Её чёрные брови уходили концами вверх, улыбка была такая же внезапная и такая же беззаботная.
— Понравилась тебе Москва, Анжелика?
— Понравилась. И теперь я москвичка.
— Чего?
— Меня взяли в интернат при музыкальной школе. Дяденька врач меня туда отвёл, и там сказали, что я — чудо, и подарили эту гитару.
Виталька испуганно посмотрел на Илью. Тот докурил цигарку и не спеша деловито погасил её о каблук сапога.
— Тебя не отпустит мама.
— Ой, она больше меня радовалась. И целовала, и кружила меня, и плакала.
«А может, так лучше, — подумал Виталька. Он вспомнил Марка. — Если бы здесь была музыкальная школа…» Но ему сразу стало так грустно, что он засобирался домой.
Отец и мать сидели за столом, обедали.
— Опаздываешь, сын, — сказал отец. — Борщ сегодня со свининой. Как постоит, он, конечно, лучше, но обедать надо всей семьей.
Виталька сел за стол.
— Мы с матерью тут говорили насчёт денег. Ты их заработал в экспедиции, стало быть, они твои. Купим тебе новую форму, ботинки на зиму, шапку. Хватит и на пальто. Но пальто у тебя ещё ничего, зиму проходишь. Деньги положим на книжку. Тем летом купим пальто. А пока будут идти проценты. И вообще жить как-то спокойнее, когда деньги лежат на книжке. Правильно я говорю?
Виталька посмотрел на мать.
— Вы говорите, что деньги мои?
— Ясно твои, — подтвердил отец.
— Вот и купи маме пальто. Она же в фуфайке ходит.
— Купим. Только это уже не твоя печаль, — улыбнулся отец.
— Тогда эти деньги не мои. Можешь их взять себе. И считай, что получил их за собаку.
Отец нахмурился и опустил голову.
— Не надо поминать это, сын. Что было, то прошло.
— Если так, то купи маме пальто. А в том году видно будет.
— Не выдумывай, — вмешалась в разговор мать. — Куда я хожу? На ферму и домой. Пальто только висеть зря будет в шкафу. Зачем оно мне? — Она жёсткой ладонью ласково растрепала Виталькины волосы. — А ты уже почти взрослый. Знаешь, какой ты парень будешь, если тебя приодеть… Ты же вылитый дед.
— Не будет висеть, — ответил Виталька. — А если не купишь себе пальто, мне не надо ни формы, ни шапки, ни ботинок.
— Ладно, — согласился отец. — Пусть будет по-твоему. — Он доел борщ и ждал, когда мать подаст второе. — Интересно, если тебе столько заплатили, сколько же получает профессор?
— Я не спрашивал, папа.
— Жаль. Надо было поинтересоваться. Может, тоже когда-нибудь станешь профессором… Мы с матерью будем тебя учить, пока хватит наших сил, чтобы ты в люди вышел. Школу, ясно, кончишь с золотой медалью. И прямо в университет без экзамена. А там до профессора рукой подать.
— Не до профессора, а до студента, папа. Да и школу с золотой медалью не просто кончить.
— Ясно. А кем же ты всё-таки думаешь быть? Что-то я не могу понять.
— Палеонтологом.
— И в чём эта работа заключается?
— Палеонтология — это наука об историческом развитии живой природы от её возникновения.
— Вроде историком, значит?
— Нет, я хочу быть палеозоологом, изучать ископаемых животных… Понимаешь, в каждую геологическую эпоху…
— Постой, постой, ты мне проще объясни.
— Палеозоолог изучает тех животных, которые вымерли, исчезли много тысяч и даже миллионов лет назад.
— Есть такая наука? И чего только не придумают люди! — Отец рассмеялся и покачал головой. — Что ж, за деньги, конечно, можно изучать даже то, чего нет. Только кому это нужно? От науки, сын, должна быть польза. Правильно я считаю?
— Правильно.
— А как этих самых ископаемых животных находят?
— В отложениях земной коры. — Витальке уже надоел этот разговор, и он не знал, как отделаться от расспросов отца.
— Выкапывать их, стало быть, надо?
— Выкапывать.
— Сам, что ли, рыться будешь? Или рабочие? А ты только командовать?
— Папа. — Виталька отложил ложку. — Я никем не собираюсь командовать. А палеонтологические раскопки — это очень трудное и сложное дело. Учёным иногда приходится работать в зоне вечной мерзлоты или в пустыне.
— Зачем тогда это нужно? Мать вон хочет, чтобы ты стал инженером. Отработал свои семь часов — и дома. А то ещё вечная мерзлота, пустыня… Ты вон даже из этой экспедиции пришёл обтрёпанный, грязный, худой. И профессор ваш имел вид не лучше, не солидный он какой-то, между нами, конечно. Я сам видел, как он солёный огурец ел на улице. Разве это дело? Надо обедать дома или в столовой. А так ведь люди смотрят.