ние своего отца и покинет ее навсегда.
— Все это великолепно, поистине великолепно, — сказал Самуил. — Будьте добры, передайте мне окорок.
— Когда я получил от Юлиуса это письмо, столь полное любви и сыновней преданности, — продолжал барон Гермелинфельд, — мной уже было получено за четыре дня перед тем ваше дерзкое письмо, Самуил. Я все эти четыре дня обдумывал его. Я спрашивал себя, каким способом мог бы я прекратить то ужасное и мрачное влияние, какое вы оказываете на деликатную и нежную душу Юлиуса. И вот, не прошло десяти минут после прочтения письма Юлиуса, как мое решение уже было твердо принято. Обыкновенно про нас, людей разума и мысли, думают, что мы не способны к действию, думают так потому, что мы не отдаем всего нашего существования бесплодной сутолоке деловых людей, которые для того, чтобы оправдать себя, называют себя практиками, настаивая на том, что они именно только практики и больше ничего. Это все равно, как если бы птиц обвиняли в том, что они не умеют ходить, потому что у них есть крылья. А между тем, они одним ударом крыла делают тысячу шагов. Так и мы: в один день мы можем сделать больше, чем другие за десять лет.
— Я сам всегда был такого мнения, — сказал Самуил, — и то, что вы мне говорите, для меня не новость.
— Посланный ждал ответа, — продолжал барон, — и должен был вернуться в Ландек на другой день утром. Я сказал ему, что ответа никакого не будет и велел ему вернуться домой не раньше, как на следующий день вечером. Он на это не соглашался, Юлиус обещал ему сто флоринов. Я ему дал двести. Он согласился. Покончив с этим, я, не теряя ни минуты, отправился к пастору Оттфриду, моему другу детства, человеку очень умному и просвещенному. Я спросил у него, знает ли он пастора Шрейбера. Оказалось, что это один из его ближайших друзей. Оттфрид описал мне его, как человека простого, скромного, бескорыстного, человека с золотой душой, со взглядом, всегда обращенным к небу, чтобы видеть там бога и двух улетевших от него ангелов, на земле же ничего другого не знавшего, кроме людского горя, которое всеми мерами облегчал. Что же касается Христины, о ней Оттфрид сказал мне только одно: она достойная дочь отца. Возвращаясь от Оттфрида, я проезжал через Цейле. Я заказал там почтовых лошадей и в ту же ночь помчался в Ландек. Приехал туда во вторник утром. Я заходил в Лан-деке во многие дома, чтобы дополнить мои справочные сведения о Шрейбере и его дочке. Кого я ни спрашивал, все без исключения подтвердили то, что мне сказал Оттфрид. Никогда еще столь единодушный хор благословений не подымался от земли к небу. Пастор и его дочка были для этих бедных людей настоящими Провидениями. Они были жизнью и душой этой деревеньки. Знаете ли, Самуил, что вы ни говорите, а добродетель имеет свою приятную сторону. Пользоваться общей любовью — великая отрада.
— А иной раз и великая выгода, — сказал Самуил.
— Обойдя деревню, я отправился к дому пастора. Вот в этой самой комнате, где мы теперь садим, я нашел Юлиуса, Христину и пастора. Юлиус, пораженный удивлением, воскликнул: — Отец!. Пастор, в свою очередь не менее удивленный, воскликнул: — Барон Гермелинфельд!. Я отвечал на это:
— Да, г-н пастор, барон Гермелинфельд, который имеет честь просить у вас руку вашей дочери Христины для своего сына Юлиуса. Пастор Шрейбер окаменел от неожиданности. Ему показалось, что он бредит, или что он не расслышал. Он, видимо, старался собраться с мыслями. Христина вся в слезах бросилась ему на шею. Да и сам он, не умея сладить с собой, плакал и смеялся.
Самуил прервал барона:
— Это очень умилительная сцена, но вы, пожалуйста, пропустите ее. Вы знаете, что я весьма умеренно сентиментален.
Самуил уже давно успел оправиться от неожиданности. Само присутствие тут барона и первые же слова, которые он произнес, обнаружили перед ним покушение разрушить его власть над душой Юлиуса, и вся его гордость, весь его характер, созданный для борьбы, мгновенно заставили его принять оборонительное положение. К нему вернулось все его обычное нахальное и ироническое хладнокровие. Теперь он спокойно ел и пил, слушая барона с самым спокойным и беззаботным видом.
Барон Гермелинфельд продолжал:
— Я сокращу свой рассказ, да и притом я уже дошел до конца. Весь этот день я провел с моими счастливыми детьми. Их счастье с избытком отблагодарило меня. Они были мне глубоко признательны, словно бы я обладал правом переделать то, что сам бог так хорошо устроил. Вы меня знаете, Самуил, но вы меня не так понимали, неверно обо мне судили. Вам случалось видеть, как иногда я делал уступку узким и несправедливым требованиям света. Это действительно случалось. Но знайте, что, уступая иной раз требованиям света, я всегда старался по возможности внести в них поправку. Будем искренни и будем справедливы. Разве природа не дает очень часто доброго урока обществу?
— Я понял этот деликатный намек, милостивый государь, — с горечью сказал Самуил. — Продолжайте. Барон продолжал:
— С какой стати стал бы я противиться этому браку? Из-за того, что Христина небогата? У Юлиуса хватит на двоих. А потом, когда он получит наследство от моего брата, хватит и на четверых. Из-за того, что Христина не благородного происхождения? А что такое я сам был двадцать лет тому назад? Но вернемся к фактам и событиям. В среду я вернулся во Франкфурт. В четверг я вновь был в Ландеке и, запасшись всеми необходимыми документами, привез с собой моего друга Оттфрида. Вчера, в субботу утром Оттфрид обвенчал Юлиуса и Христину в Ландекской церкви. Уж вам придется извинить Юлиуса за то, что он не пригласил вас к себе на свадьбу. Это я не позволил ему известить вас. Через час после венчания Юлиус и Христина отправились в свое свадебное путешествие, которое продлится целый год. Они поедут в Грецию и на Восток и вернутся через Италию. Пастор Шрейбер не мог решиться на внезапную разлуку со своей дочерью. Он вместе с Лотарио будет сопровождать их до Вены. Там он с ними распростится и вернется в свою долину, предоставив их любви и южному солнцу. Ну, что вы скажете на это, Самуил?
— Я скажу, — ответил Самуил, вставая из-за стола, — что вы очень ловко выхватили у меня из рук Юлиуса. Похищение вам удалось. Я вынудил вас к великодушию и беспристрастию, и вы очень ловко извлекли выгоду из этого безвыходного положения. Вы вели игру с отчаянной храбростью, и я должен признаться, что эту первую ставку я проиграл. Но я еще отыграюсь.
Он позвонил. Вошла служанка.
— Вели оседлать мою лошадь, — сказал он. — Я сейчас уеду.
Барон улыбнулся.
— Вы собираетесь вдогонку за ними? — спросил он.
— С какой стати! — сказал Самуил. — Я буду спокойно их дожидаться. У меня, слава богу, найдется немало других дел, и я не могу отдать всех своих сил на такую жалкую вещь, как простое пари. Всему придет свое время. Теперь вы с Христиной воспользовались удобной минутой действия против меня, в свою очередь, наступит и моя минута действия против вас. Вы кончили свое, я начну свое.
— Да я вовсе не кончил свое, — возразил барон. — Этот год их отсутствия я намерен употребить на то, чтобы осуществить мечту Юлиуса. Ведь не за тем же только я остался здесь, чтобы разделить с вами компанию. Я только из вежливости написал вам сегодня утром, чтобы избавить вас от неприятности сделать визит прислуге, которая одна только осталась в доме. А я жду сейчас архитектора из Франкфурта. Я хочу купить и заново выстроить Эбербахский замок в течение этого года. Вместо развалин Юлиус найдет здесь свою мечту, вырытую из-под земли и возвышающуюся на горе. Я хочу, чтобы он ни в чем не терпел недостатка, ни в самом себе, ни вокруг себя, хочу, чтобы любовь его сердца дополнялась благоденствием его жизни. Вообще его счастье — это мое единственное оружие в борьбе против вас.
— Это значит, что вы хотите, чтобы мое оружие против вас состояло в его несчастье, — возразил Самуил. — Но только предупреждаю вас, нежный родитель, напрасны будут все ваши старания. Юлиуса вы у меня не вырвете. Он предо мной преклоняется, а я его люблю. Да, черт побери, — продолжал он, отвечая на невольное движение барона, — я его люблю, как все гордые и сильные души умеют любить души слабые и преданные, которые отдаются им! Я так давно и долго клал свой отпечаток на дух вашего сына, что вам уже не удастся стереть его. Вам не переделать ни его, ни моей натуры. Вы не сделаете его энергичным, а меня слабым. Вы переделаете для него замок, но попробуйте-ка переделать его характер. Он нерешителен, и ему необходима твердая, суровая рука, которая бы его поддерживала и направляла. Неужели такой ребенок, как Христина, может оказать ему эту услугу? За этот год он страшно соскучится по мне, сам будет ко мне стремиться. А вы говорите, что я пущусь за ним в погоню! Зачем? Он сам ко мне прибежит.
— Послушайте Самуил, — сказал барон, — вы знаете меня и знаете то, что я человек совсем не такого нрава, чтобы не принять вызова и отказаться от борьбы. Знайте, что то, чего Христина не могла сказать Юлиусу, чего она не решилась сказать своему отцу, она знала, что смело может доверить мне. И она доверила. Да, она не скрыла от меня ваших невероятных угроз, милостивый государь, и само собой разумеется, что в ее поединке с вами я буду ее секундантом.
— Тем лучше! — сказал Самуил. — Это придаст мне храбрости.
— Нет, Самуил, вы клевещете на себя, — возразил барон.
— Вы вовсе не так высоко поднимаетесь над угрызением совести и даже просто-напросто над предрассудками. Я дал себе слово, что исчерпаю все средства, чтобы придти к соглашению с вами. Слушайте, Самуил, хотите заключить мир? Я ведь не спорю, я тоже виноват перед вами. Я согласен порвать ваше письмо и забыть ваши слова. Вы самолюбивы и горды. Я богат и достаточно влиятелен для того, чтобы помочь вам достигнуть всяческого успеха в жизни, нисколько не вредя этим будущности Юлиуса. Вы знаете, что у меня есть старший брат, который живет в Нью-Йорке. Он вел там торговлю и нажил себе состояние, раза в три или четыре больше, чем мое. Детей у него нет, все его имущество пойдет Юлиусу. Духовное завещание им уже написано, и его копия у меня в руках. Следовательно, я смело могу располагать моим собственным имуществом. Самуил, дайте мне клятву, что вы отступитесь от своих гнусных замыслов и скажите, чего вы за это требуете?