— Христина живет не в уединенной, открытой хижине, совсем одна, как ты, а живет в замке, обнесенном высокой стеной и наполненном преданными слугами, которых она всегда может позвать и которые могут ее защитить, если бы на тот раз ее мужа не случилось дома.
— Вы так думаете? — проговорила Гретхен с горькой улыбкой. — Да разве Самуил Гельб не может открыть все двери замка, у которых есть замки и ключи и даже все другие двери, у которых нет замков!
— Как, Гретхен! Разве тебе известно наверное, что Самуил Гельб может проникнуть в замок?
— Да как же тот, кто сам строил замок, не сумел бы в него проникнуть?
— Кто сам строил?… — повторил ошеломленный барон.
— Теперь я могу вам все сказать, — продолжала Гретхен, — его злодейство сняло с мена клятву, и притом, моя маленькая лань, на которой это чудовище могло выместить свою злобу, месяц тому назад пала… Но вот мы уже подходим к замку. Слушайте же внимательно, г-н барон.
И тут она рассказала ему, как Самуил строил двойной замок.
— О, какая дерзость! — воскликнул барон. — И Христина ничего об этом не знает?
— Она все знает, но поклялась мне, что сохранит это в тайне.
— Это ничего не значит! — сказал барон. — В той опасности, какой она подвергается, как она не подумала известить меня обо всем? Во всяком случае, Гретхен, очень, очень благодарю тебя за твое доверие. Оно всем нам принесет пользу. Эту бутылочку я оставлю у себя. Теперь злодей будет у меня в руках.
— Если он попадет к вам в руки, то держите его крепко, не выпускайте! — воскликнула Гретхен, глаза которой загорелись яростью. — О, как я ненавижу его, и как я рада, что имею право его ненавидеть! Мне кажется, что я для того только теперь и живу, чтобы дождаться дня, когда он будет наказан. И он будет наказан, если не вами, то богом… Вот мы теперь дошли до замка, г-н барон, и я вернусь к своим козам. Я исполнила свой долг, теперь делайте вы свое дело.
— Прощай, Гретхен, — сказал барон. — Я думал, что меня призывает в замок только одно несчастье, а вышло, что меня туда зовет еще другая угрожающая беда. Значит, теперь у меня две причины спешить туда. Прощай.
И он быстро пошел к замку.
Первый слуга, которого он встретил, сказал ему, что Юлиус два часа тому назад после обеда ушел из замка с ружьем и будет на охоте до вечера, но что графиня Эбербах дома.
Это очень раздосадовало барона. Он прошел прямо в комнаты Христины, распорядившись, чтобы ей не докладывали о нем. Когда он, постучавшись, вошел в комнату Христины, он нашел ее всю поглощенную тем необыкновенной важности делом, которому предаются юные матери: она пыталась вызвать улыбку своего ребенка.
Христина издала крик изумления и бросилась навстречу своему свекру. Барон нежно обнял ее, а потом принялся ласкать своего внука, которого нашел здоровеньким и цветущим.
— О да, он у меня красавчик, мой Вильгельм, не правда ли? — говорила Христина. — Я думаю, немного найдется таких милых детей. Представьте себе, он уже начинает меня понимать, когда я с ним разговариваю. О, как я люблю его! Ну-ка ты, фигурка, улыбнись своему дедушке.
— Да, он прелесть как хорош. Он походит на тебя, — сказал барон. — Но передай его пока кормилице. Мне надо самым серьезнейшим образом поговорить с тобой, а он будет нас обоих отвлекать. Юлиус в лесу?
— Да, все на охоте.
— А где он? Не знает ли кто-нибудь? Нельзя ли его отыскать?
— Можно попытаться, — сказала Христина.
— Так скажи, чтобы поискали. Мне и с ним нужно поговорить о самых важных и неотложных делах.
Христина позвала слуг и велела троим людям пойти в лес и поискать Юлиуса.
— Но в чем дело? — с беспокойством спросила она у барона.
— Да ничего, — ответил омраченный барон. — Вот придет Юлиус, так я ему и скажу то, что надо сказать, а теперь пока поговорим о тебе. Ты не писала мне?
— Как же, писала, папа, — сказала Христина.
— Ну да, делала приписку в письмах Юлиуса, это я знаю. Я спрашиваю тебя, писала ли ты сама?
— Как же, папа, я же вам говорю, что писала. Два месяца тому назад я написала вам длинное, очень спешное письмо.
— Позволь, дитя мое, ничего подобного я не получал, — сказал удивленный барон. — Постой, постой… да… действительно, два или три месяца тому назад я получил конверт с гейдельбергским штемпелем, но в нем был листок чистой бумаги. Я даже писал об этом Юлиусу, а он мне ответил, что ничего не понимает.
— Но я вполне уверена и очень хорошо помню, что вложила в конверт свое письмо. Я как сейчас помню, как я сидела вот у этого самого столика, и как писала письмо, и как его запечатывала. Господи, боже мой, неужели ему удалось проникнуть сюда и взять письмо?
— Кому? — с живостью спросил барон.
— Тому самому, о ком я вам писала.
— Самуилу Гельбу?
— Да, Самуилу Гельбу, папа.
На минуту оба они умолкли. Пораженная Христина размышляла об этой новой наглости Самуила. Барон внимательно наблюдал за своей снохой.
— Ты видела Самуила это время? — спросил он.
— Увы, да, два раза.
— Здесь?
— Нет, не здесь, — ответила Христина после некоторого колебания.
Она вспомнила, что барон строго запретил своему сыну принимать Самуила. И вот она теперь решилась солгать, чтобы прикрыть Юлиуса.
— Что же Самуил тебе сказал? — спросил барон.
— При первой встрече он возобновил свой дерзкий вызов.
— Презренный!
— Вот тогда-то я и написала вам, папа, прося вашей помощи, вызывая вас сюда. А во второй раз я видела его восемь или десять дней тому назад на спектакле, который они тут устроили.
И Христина рассказала барону о переселении студентов и о представлении «Разбойников» Шиллера. Чтобы выпутать Юлиуса, она принимала все на себя: она отдалась своему женскому любопытству, пожелала видеть спектакль и увлекла с собой Юлиуса, который уступил этому капризу своей жены. Впрочем, Самуил, по ее словам, имел с ней лишь незначительный разговор после спектакля, причем поклялся ей, что никогда перед ней не появится, если она сама не позовет его. А она, разумеется, никогда его не позовет. А на другой день студенты переселились обратно в Гейдельберг.
— И вот, — продолжала Христина, — эти два месяца Самуил твердо держит свое слово. Поэтому-то и я не писала вам во второй раз, хотя очень удивлялась тому, что от вас не было ответа. В продолжение этих двух месяцев мое счастье ни разу не было нарушено ни видом этого человека, ни воспоминанием о нем, ни даже его именем. И, правду сказать, никогда я не была еще так счастлива и спокойна, как теперь. Вильгельм совершенно здоров, у него не было ни разу ни малейшего недомогания. Юлиус, видимо, уже не чувствует той скуки, которую первое время причиняло одиночество ему, привыкшему к движению и шуму. Теперь и отец, и сын, по-видимому, вполне оправились. Я же только ими двумя и живу. Одна половина моего существа — Вильгельм, другая — Юлиус. Любовь Юлиуса и здоровье Вильгельма, сложенные вместе, и составляют все мое счастье. Я ежедневно благодарю бога и не хотела бы никакого другого рая, кроме того, среди которого живу сейчас.
— А Гретхен? — внезапно спросил ее барон. Христина вздрогнула.
— Гретхен! — проговорила она, пригорюнившись. — Гретхен что-то не показывается никому. Она и всегда была дикая, а теперь стала совсем угрюмая. Раньше была козой, а теперь стала ланью. Кажется, всякое соприкосновение с человеческими существами стало для нее невыносимым. Чтобы не водить самой в замок козу, которая кормит Вильгельма, она совсем ее оставила здесь. Коза теперь живет в замке, и наши люди ухаживают за ней. Люди из Ландека, которым случалось заговаривать с Гретхен, уверяют, что она помутилась разумом, Я сама раз пять или шесть ходила к ее хижине, чтобы повидаться с ней, стучалась и звала ее, но ни разу не добилась ответа. Иной раз я видела ее издали, но каждый раз, как только она меня увидит, она убегает в лес.
— Это странно! — сказал барон. — Я сам прибыл сюда всего полчаса назад, а Гретхен первая подошла ко мне и очень долго говорила со мной.
— Что же она вам сказала?
— Все. О злодействе Самуила, о всех его планах. Он выстроил этот замок. Он может сюда проникнуть, когда хочет. И он виделся с тобой, Христина, не вне замка, а здесь в замке.
— Ну и что же, папа?
— Да то, Христина, что ты не хотела сказать мне всю правду.
Печальная улыбка скользнула по губам Христины. Но она не стала оправдываться.
Барон, одолеваемый сильнейшим волнением, встал с места и большими шагами ходил по комнате.
— Я повидаюсь с Самуилом, — сказал он, — и поговорю с ним. Пусть он бережется. На этот раз я не ограничусь одними словами. Вот только надо переговорить с Юлиусом. А затем я сегодня же вечером поеду в Гейдельберг.
— Извините, папа, — сказала Христина, — я попрошу вас поразмыслить прежде, чем это сделать. Ведь я уже вам сказала, что этот человек вот уже два месяца, как оставил нас в покое. Благоразумно ли будет теперь раздражать его? Признаюсь вам откровенно, что мне стало страшно. Это все равно, как если бы вы сказали, что хотите ударить спящего тигра.
— Скажи, Христина, у тебя есть какая-нибудь особенная причина опасаться такого шага?
Обиженная Христина покраснела.
— Мужчины со своей странной подозрительностью никогда не могут понять, что такое женский стыд, — сказала она, как бы про себя. — Если вы хотите видеть Самуила, барон, то вам нет никакой надобности ехать в Гейдельберг и откладывать до вечера.
— Как так? — сказал барон.
Христина подошла к тому панно, которое ей было указано Самуилом, и придавила пальцем пуговку.
Глава пятьдесят шестая
Расплата
— Что ты делаешь, Христина? — воскликнул барон.
— Разве я не сказала вам, папа, — отвечала Христина, — что Самуил Гельб дал мне клятву явиться передо мной не иначе, как по этому сигналу? Ну вот, вам нужно его видеть, я и зову его.
И вся трепеща от страха и от гордости, она нажала пуговку. Пуговка вдавилась, потом внезапно отпрыгнула назад прежде, чем она сняла с нее палец. Это сотрясение передалось и ей, так что она невольно отступила, смущенная и бледная, словно сам Самуил вдруг появился перед ней.