— Вы поверите, скажите? — повторил Жакмен.
Ледрю овладел собою.
— Да, — сказал он, — я верю.
— Да-да, она говорила…
— Кто?
— Голова… голова Жанны!
— Ты говоришь?..
— Я говорю, что ее глаза были открыты и она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она сказала: «Негодяй…»
Произнося эти слова, которые он хотел сказать только Ледрю и которые прекрасно слышали все, Жакмен был ужасен.
— О, чудесно! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила! Отсеченная голова говорила! Ладно, ладно, ладно!
Жакмен повернулся к нему:
— Я же говорю вам!
— Ну, — сказал полицейский комиссар, — тем необходимее отправиться на место преступления. Жандармы, ведите арестованного!
Жакмен испустил крик и стал вырываться.
— Нет, нет, — кричал он, — можете изрубить меня на куски, а я туда не пойду!
— Пойдем, мой друг, — сказал Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в котором вы себя обвиняете, то это будет искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно: если вы не пойдете добровольно, вас поведут силою.
— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, господин Ледрю…
— Что именно?
— Что все время, пока мы будем в погребе, вы не покинете меня.
— Хорошо.
— Вы позволите держать вас за руку?
— Да.
— Ну хорошо, — сказал он, — идемте! — И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб.
Все отправились в переулок Сержан.
Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними Жакмен и два жандарма. Следом шагали Ледрю и два человека, появившиеся у двери одновременно с ним. Затем двигалось, как бурный и шумный поток, все население, в том числе и я.
Через минуту ходьбы мы вступили в переулок Сержан. То был маленький переулок, отходивший налево от Большой улицы; вел он к полуразвалившимся воротам с калиткой, едва державшейся на скобе.
По первому впечатлению все было тихо в доме; у ворот цвел розовый куст, а на каменной скамье грелась на солнце толстая рыжая кошка.
Завидев людей и заслышав шум, кошка испугалась, бросилась бежать и скрылась в отдушине погреба.
Подойдя к упомянутой калитке, Жакмен остановился.
Жандармы хотели заставить его войти.
— Господин Ледрю, — сказал он, оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.
— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.
— Вашу руку! Вашу руку! — И он зашатался.
Ледрю подошел, подал знак двум жандармам отпустить арестованного и протянул ему руку.
— Я ручаюсь за него, — сказал он.
В этот момент Ледрю был не мэром общины, карающим преступление, то был философ, исследующий область таинственного.
Только направлял его в этом странном исследовании убийца.
Первыми вошли доктор и полицейский комиссар, за ними Ледрю и Жакмен, затем два жандарма и некоторые привилегированные лица, в числе которых был и я благодаря моему знакомству с жандармами, для которых я уже не был чужим, потому что встретился с ними в долине и предъявил им разрешение на ношение оружия.
Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, дверь закрылась. Мы направились к двери маленького дома. Ничто не указывало на происшедшее здесь страшное событие, все было на месте: в алькове — постель, покрытая зеленой саржей; в изголовье — распятие из черного дерева, украшенное веткой вербы, засохшей с прошлой Пасхи, на камине — младенец Иисус из воска между двумя посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI, на стене — четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, на которых изображены четыре стороны света.
На столе стоял один прибор, на очаге кипел горшок с супом, била полчаса кукушка, открывая рот.
— Ну, — сказал развязным тоном доктор, — я пока ничего не вижу.
— Поверните в дверь направо, — прошептал глухо Жакмен.
Последовав указанию арестованного, все очутились в каком-то погребе. Огляделись — из отверстия в углу, откуда-то снизу, пробивался свет.
— Там, там, — прошептал Жакмен, вцепившись в руку Ледрю и указывая на отверстие.
— А-а, — шепнул доктор полицейскому комиссару со страшной улыбкой человека, на которого ничто не производит впечатления, потому что он ни во что не верит, — кажется, мадам Жакмен последовала заповеди Адама.
И он стал напевать:
Умру, меня похороните,
В погреб, где…
— Тише! — перебил Жакмен. Лицо его покрылось смертельной бледностью, волосы встали дыбом, лоб вспотел. — Не пойте здесь!
Пораженный его голосом, доктор замолчал. И сейчас же, спускаясь по первым ступенькам лестницы, спросил:
— Что это такое?
Он нагнулся и поднял шпагу с длинным, испачканным в крови клинком.
То была шпага, взятая, по словам Жакмена, в Артиллерийском музее 29 июля 1830 года.
Полицейский комиссар взял ее из рук доктора.
— Узнаете эту шпагу? — спросил он арестованного.
— Да, — ответил Жакмен. — Ну, ну, скорее же.
Это была первая улика, на которую наткнулись. Прошли в погреб в том же порядке, как я упомянул выше.
Доктор и полицейский комиссар шли впереди, за ними — Ледрю и Жакмен, потом еще двое лиц, за ними жандармы, потом привилегированные, среди которых находился и я.
Когда я сошел на седьмую ступеньку, мой взор погрузился в темноту погреба, которую постараюсь описать.
Первый предмет, приковавший наши взоры, был труп без головы, лежавший у бочки; кран бочки был наполовину открыт, и из него текла струйка вина и, образовав ручеек, подтекала под доски.
Труп был скрючен, как будто в момент агонии жертва пригнулась, а ноги ее не послушались. Платье с одной стороны приподнято было до подвязки. По-видимому, жертва застигнута была на коленях у бочки, когда она наполняла бутылку, которая выпала у нее из рук и валялась поблизости.
Верхняя часть туловища плавала в крови.
На мешке с гипсом, прислоненном к стене, как бюст на колонне, стояла, вернее, мы догадывались, что она там стояла, голова, утопавшая в волосах; полоса крови окрашивала мешок сверху донизу.
Доктор и полицейский комиссар обошли труп и остановились перед лестницей.
Среди погреба стояли два приятеля Ледрю и несколько любопытных, которые поторопились проникнуть сюда.
Внизу, у лестницы, стоял Жакмен, которого не могли заставить двинуться дальше последней ступеньки. Возле Жакмена топтались два жандарма. Рядом стояло пять или шесть лиц, в числе которых находился и я.
Мрачная внутренность погреба была освещена дрожащим светом свечки, которая была поставлена на ту бочку, откуда текло вино и напротив которой лежал труп жены Жакмена.
— Подайте стол и стул, — распорядился полицейский комиссар и принялся за составление протокола.
III. Протокол
Затребованная мебель была доставлена полицейскому комиссару. Он укрепил стол, уселся перед ним, спросил свечку, которую принес ему доктор; перелезая через труп, вытащил из кармана чернильницу, перья, бумагу и начал составлять протокол.
Пока он заносил предварительные сведения, доктор с любопытством повернулся к голове, поставленной на мешок с гипсом, но комиссар его остановил.
— Не трогайте ничего, — сказал он, — законный порядок прежде всего.
— Верно, — сказал доктор и вернулся на свое место.
В течение нескольких минут царила тишина. Слышен был лишь скрип пера полицейского комиссара по плохой казенной бумаге. Написав несколько строк, он поднял голову и оглянулся.
— Кто будет нашими свидетелями? — спросил полицейский комиссар у мэра.
— Прежде всего эти два господина, — указал Ледрю на стоявших возле полицейского комиссара двух приятелей.
— Хорошо.
Мэр повернулся ко мне:
— Затем вот этот господин, если он не возражает, что его имя будет фигурировать в протоколе.
— Нисколько, сударь, — отвечал я.
— Итак, пожалуйте сюда, — сказал полицейский комиссар.
Я чувствовал отвращение, подходя к трупу. С того места, где я находился, некоторые подробности казались менее отвратительными, они как бы скрывались в полумраке, и над ужасом витал покров чего-то романтического.
— Это необходимо? — спросил я.
— Что?
— Чтобы я сошел вниз?
— Нет. Останьтесь там, если вам это удобнее.
Я кивнул, как бы говоря: я желаю остаться там, где нахожусь.
Полицейский комиссар повернулся к двум приятелям Ледрю, которые стояли около него.
— Ваше имя, отчество, возраст, звание, занятие и местожительство? — спросил он скороговоркою человека, привыкшего задавать подобные вопросы.
— Жак Людовик Аллиет, — ответил тот, к кому он обратился, — журналист, живу на улице Ансиен-Комеди, 20.
— Вы забыли указать ваш возраст, — напомнил полицейский комиссар.
— Надо сказать, сколько мне лет в действительности или сколько дают на вид?
— Укажите ваш возраст, черт возьми! Нельзя же иметь два возраста!
— Да ведь, господин комиссар, существовали Калиостро, граф Сен-Жермен, Вечный Жид, например…
— Вы хотите сказать, что вы Калиостро, граф Сен-Жермен или Вечный Жид? — сказал, нахмурившись, комиссар, полагая, что над ним смеются.
— Нет, но…
— Семьдесят пять лет, — уточнил Ледрю, — пишите: семьдесят пять лет, господин Кузен.
— Хорошо, — кивнул полицейский комиссар и записал.
— А вы, сударь? — обратился он ко второму приятелю Ледрю и повторил все те вопросы, которые предлагал первому господину.
— Пьер Жозеф Мулль, шестидесяти одного года, духовное лицо при церкви Сен-Сюльпис, место жительства — улица Сервандони, одиннадцать, — ответил мягким голосом тот, кого он спрашивал.
— А вы, сударь? — спросил он, обращаясь ко мне.
— Александр Дюма, драматический писатель, двадцати семи лет, живу в Париже, на Университетской улице, двадцать один, — ответил я.
Ледрю повернулся в мою сторону и приветливо кивнул мне; я ответил тем же.