— Так что же душа твоя?
— О душе моей позаботится моя жена. Она святая за двоих и спасет мою душу вместе со своей.
— Вы правы, мой друг, ваша жена — святая, и она, конечно, умерла бы от горя, если бы узнала, какое преступление вы намерены были совершить.
— О, вы полагаете, что она умрет от горя, моя бедная жена?
— Я в этом уверен.
— Вот как? Тогда я останусь вдовцом! — захохотал разбойник и протянул руки к священным сосудам.
Но я поднялся к алтарю и схватил его за руку.
— Нет, вдовцом вы не останетесь, так как не совершите этого святотатства.
— А кто же мне помешает?
— Я!
— Силой?
— Нет, убеждением. Господь послал своих священников на землю не для того, чтобы они пускали в ход силу. Сила — дело людское, земное, а слово, убеждение черпает свою мощь выше, на Небесах. Притом, сын мой, я хлопочу не о церкви, так как для нее можно купить другие сосуды, а о вас, так как вы не сможете искупить свой грех. Друг мой, вы этого святотатства не совершите.
— Вот еще! Вы что же, думаете, что я это делаю впервые, милый человек?
— Нет, я знаю, что это уже десятое, быть может, двадцатое святотатство, но что с того? До сих пор ваши глаза были закрыты, сегодня вечером они откроются, вот и все. Не приходилось ли вам слышать о человеке, которого звали Павлом? Он стерег одежды тех, кто напал на святого Стефана. И что же? У этого человека глаза были словно закрыты пеленой — он сам об этом говорил. Но в один прекрасный день пелена эта спала с его глаз и он прозрел. Это был святой Павел, да-да, тот самый святой Павел!..
— Скажите, господин аббат, а святой Павел не был повешен?
— Да, был.
— Так как же ему помогло то, что он прозрел?
— Он убедился в том, что иногда спасение в казни. Теперь святой Павел почитаем на земле и наслаждается вечным блаженством на Небе.
— А сколько святому Павлу было лет, когда он прозрел?
— Тридцать пять.
— Я уже перешел за этот возраст, мне сорок лет.
— Никогда не поздно раскаяться. Иисус на кресте сказал разбойнику: одно слово молитвы, и ты спасешься.
— Ладно! Ты заботишься, стало быть, о своем серебре? — сказал разбойник, глядя на меня.
— Нет, я забочусь о твоей душе, я хочу ее спасти.
— Мою душу! Ты хочешь, чтобы я поверил этому? Ты насмехаешься надо мною!
— Если хочешь, я докажу, что забочусь о твоей душе! — сказал я.
— Да, доставь мне удовольствие, докажи.
— Во сколько ты оцениваешь кражу, которую собираешься совершить?
— Ого-го! — сказал разбойник, с удовольствием поглядывая на сосуды, потир, дароносицу и платье Богородицы. — В тысячу экю.
— В тысячу экю?
— Я знаю, что все это стоит вдвое дороже, но придется потерять, по крайней мере, две трети: эти черти жиды такие воры.
— Пойдем ко мне.
— К тебе?
— Да, ко мне, в дом священника. У меня есть тысяча франков, и я отдам тебе их наличными.
— А остальные две тысячи?
— Другие две тысячи? Даю тебе честное слово священника, что поеду на свою родину, продам четыре десятины земли за две тысячи франков — у моей матери есть небольшое хозяйство — и отдам их тебе.
— Да ладно, ты назначишь мне свидание и устроишь западню?
— Ты сам не веришь в то, что говоришь, — сказал я, протягивая ему руку.
— Да, это правда, не верю, — произнес он мрачно. — А мать твоя богата?
— Моя мать бедна.
— Она, значит, разорится?
— Если я скажу ей, что ценою ее разорения я спасу душу, она благословит меня. К тому же, если у нее ничего не останется, она приедет жить ко мне, а у меня хватит места на двоих.
— Я принимаю твое предложение, — сказал он, — идем к тебе.
— Хорошо, только подожди!
— Что такое?
— Спрячь в дарохранительницу все вещи, которые ты оттуда вынул, и запри ее на ключ, — это принесет тебе счастье.
Разбойник нахмурился с видом человека, которого одолевает религиозное чувство помимо его воли; он поставил священные сосуды в дарохранительницу и старательно ее запер.
— Пойдем, — сказал он.
— Перекрестись раньше, — возразил я.
Он насмешливо захохотал, но смех его быстро стих. Он перекрестился.
— Теперь иди за мною, — сказал я.
Мы вышли через маленькую дверь и через пять минут были у меня.
В пути, как бы короток он ни был, разбойник казался очень озабоченным, он осматривался, опасаясь какой-либо засады.
Войдя ко мне, он остановился у двери.
— Ну, где же тысяча франков? — спросил он.
— Подожди, — ответил я.
Я зажег свечу от потухавшего в камине огня, открыл шкаф и вытащил оттуда мешок.
— Вот они. — И я отдал ему мешок.
— А когда я получу остальные две тысячи?
— Я попрошу сроку шесть недель.
— Хорошо, на шесть недель я согласен.
— Кому их отдать?
Разбойник некоторое время думал.
— Моей жене, — сказал он.
— Хорошо!
— Но она не должна знать, откуда и как я добыл эти деньги.
— Этого не будет знать ни она, ни кто-либо другой! Но и ты, в свою очередь, никогда не предпримешь ничего против церкви Божьей Матери в Этампе или против какой-либо другой церкви, находящейся под покровительством Святой Девы?
— Никогда.
— Честное слово?
— Честное слово Артифаля!
— Иди, брат мой, и не греши больше.
Я поклонился ему и сделал знак, что он может уйти.
Он как будто минуту колебался, потом, осторожно открыв дверь, ушел.
Я опустился на колени и стал молиться за этого человека. Не успел я окончить молитву, как в дверь постучали.
— Войдите, — сказал я не оборачиваясь.
Кто-то вошел и, видя, что я молюсь, остановился около меня.
Когда я окончил молитву и обернулся, то увидел Артифаля, неподвижно стоявшего у дверей с мешком под мышкой.
— Вот, — сказал он мне, — я принес тебе обратно твою тысячу франков.
— Мою тысячу франков?
— Да, я отказываюсь также и от остальных двух тысяч.
— А все же данное тобою обещание остается в силе?
— Конечно.
— Стало быть, ты раскаиваешься?
— Не знаю, раскаиваюсь я или нет, но я не хочу брать твои деньги, вот и все. — И он положил мешок на буфет.
Затем он постоял в раздумье, как бы намереваясь спросить меня о чем-то.
— Что вы хотите? — опередил я его. — Говорите, мой друг. То, что вы сделали, хорошо, не стыдитесь поступить еще лучше.
— Ты глубоко веришь в Божью Матерь?
— Глубоко.
— И ты веришь, что при ее заступничестве человек, как бы он ни был виновен, может спастись в час смерти? Так вот взамен твоих трех тысяч франков дай мне какую-нибудь реликвию, четки или что-нибудь другое, чтобы я мог поцеловать их в час смерти.
Я снял образок и золотую цепочку, которые моя мать надела мне на шею в день моего рождения и с которыми я с тех пор никогда не расставался, и отдал их разбойнику.
Разбойник приложился губами к образку и убежал.
Целый год я ничего не слышал об Артифале. Он, без сомнения, покинул Этамп и орудовал в другом месте.
В это время я получил письмо от моего коллеги, священника из Флери: моя добрая мать была очень больна и звала меня к себе. Я взял отпуск и поехал к ней.
Два месяца хорошего ухода и молитв восстановили здоровье моей матери. Пришла пора расставаться. В веселом расположении духа я вернулся в Этамп.
Я приехал в пятницу вечером. Весь город был в волнении: знаменитый разбойник Артифаль попался около Орлеана, его судили в суде этого города, осудили и отправили в Этамп, чтобы повесить здесь, так как все его злодеяния совершены были главным образом в округе Этампа.
Казнь совершена была в то же утро.
Вот что я узнал на улице, но, войдя в свой дом, я узнал еще другое: женщина из нижней части города приходила накануне утром, то есть как только Артифаля привезли в Этамп на казнь, и раз десять осведомлялась, не приехал ли я.
Настойчивость эта меня не удивила. Я сообщил о своем приезде заранее, и меня ждали с минуты на минуту.
В нижней части города я знал только одну бедную женщину — ту, которая только что стала вдовой. Я решил отправиться к ней раньше даже, чем отряс прах с моих ног.
От дома священника до нижней части города было довольно близко. И хотя уже пробило десять часов вечера, я полагал, что женщину, которая с таким нетерпением желала меня видеть, мой визит не обеспокоит.
Итак, я спустился в нижнюю часть города и попросил указать мне ее дом.
Так как все знали ее как святую, никто не осуждал ее за преступления мужа, никто не позорил ее за его позор.
Я подошел к двери. Ставня была открыта, и через стекло рамы я увидел бедную женщину, стоявшую у постели на коленях, — она молилась. По движению ее плеч можно было заметить, что, молясь, она рыдала.
Я постучал. Она встала и поспешно открыла дверь.
— А, господин аббат! — воскликнула она. — Я угадала, что это вы. Когда постучали в дверь, я поняла, что это вы. Увы! Увы! Вы приехали слишком поздно: мой муж умер без исповеди.
— Умер ли он с дурными чувствами?
— Нет, напротив. Я убеждена, что в глубине души он был христианином, но он не желал другого священника, кроме вас, он хотел исповедаться только вам и заявил, что исповедоваться он будет если не перед вами, то только перед Божьей Матерью.
— Он вам это сказал?
— Да, и, говоря это, он целовал образок Богородицы, висевший у него на шее на золотой цепочке, и очень просил, чтобы образок этот с него не снимали, уверяя, что если его похоронят с образком, то злой дух не овладеет его телом.
— Это все, что он сказал?
— Нет. Расставаясь со мною, чтобы взойти на эшафот, он сказал, что вы приедете сегодня вечером и что по приезде вы сейчас же придете ко мне. Вот почему я и ждала вас.
— Он вам это сказал? — спросил я с удивлением.
— Да, и еще он поручил мне передать вам последнюю его просьбу.
— Мне?
— Да, вам. Он сказал, что, в каком бы часу вы ни приехали, я должна просить… Боже мой! Я не осмелюсь высказать это вам, это было бы слишком мучительно для вас!..