Но ведь не могла материя исчезнуть бесследно! Растворившись в чужом неприветливом мире, она стала его составной частью. В едином организме Вселенной, словно в живом теле, одни вещества превратились в другие на благо всей материальной системе и во имя ее дальнейшего развития. Значит все-таки в этой пригоршне гранул — пусть самый малюсенький, но все же ключик к разгадке. Вот только какую дверь им открывать? Да и как? Попробуй по мизинцу египетской мумии узнать, какие социальные силы были заинтересованы в умерщвлении фараона…
9-57: Батыр.
В какой-то момент ему вдруг сделалось не по себе: когда на рядом расположенных экранах он увидел сразу два изображения — Лаймы и Радмилы. Обе — предельно сосредоточены, обе — заняты решением важных проблем, обе — вдохновенно прекрасные. Одну — он скоро обнимет, а другой — давно уж нет в живых. Но трансляция ломала очевидную истину. В настоящем существовали и жили на экранах два изображения — одинаково реальные (вот они прямо перед тобой) и одинаково нереальные (потому что в действительности перед тобой всего лишь пластиковые экраны, оживленные электронными лучами).
Возникало какое-то новое измерение реальности, свободно соединявшее прошлое с настоящим, насмехавшееся над смертью и тем трепетом, который она внушала людям, победившим болезни и старость, но остававшимися бессильными перед насильственной гибелью. А может, эта новая реальность свидетельствует о каких-то глубинных закономерностях, присущих самой действительности? И есть доля истины об особой и не дающейся человеку природе неевклидовых миров, обладающих разной кривизной и различным числом измерений?
Произошел сдвиг во времени, и Радмила, оказавшись в плену таинственных сил Муаровой планеты, вместе с «морским ежом» совершила прыжок в прошлое или будущее, откуда всегда можно вернуться назад. А если нет обратной дороги? Нет возврата — не значит: нет выхода. Если бы на месте Радмилы оказалась Лайма, Батыр, не задумываясь бы последовал вслед за ней. Разве в иных мирах не требуется мужская поддержка? Или невозможна любовь? Ведь Данте, преодолев ад и чистилище, разыскал Беатриче в сферах рая. Точно так же и Батыр понесся бы вослед за Лаймой, преодолевая любые препятствия.
Или все это только красивый вымысел? Игра поэтического воображения? Пусть так! Даже если путешествие во времени или в иных мирах — плод досужей фантазии, призрачный результат абстрактно-математических расчетов, — он все равно предпочел бы разделить участь Лаймы. Пускай хотя бы их атомы соединились в муаровой хляби — раз не дано было соединиться живым людям…
9-58: Лайма.
Беспрестанно поглядывая на часы, она поймала себя на мысли, что с нетерпением ждет перерыва. В первый раз оказавшись в столь ответственном положении, девушка чувствовала, что еще немного — и не выдержит непривычного напряженного ритма. Информация обрушивалась непрерывным потоком сразу на несколько экранов, соединенных в единую систему и напоминавших в целом большое окно, разделенное переплетами на одинаковые прямоугольники. Необходимо было, моментально сориентировавшись в разноплановых сведениях, сделать минимальную выборку и направить ее в учебный канал связи. Поэтому вскоре Лайме уже казалось, будто ее затянуло в водоворот горной реки, когда, сломленный быстрым течением, понимаешь, что единственно возможный способ выплыть — это сдаться на милость свирепых волн, которые в конце концов и вынесут к противоположному берегу.
Вместо того, чтобы не торопясь осмыслить и взвесить все увиденное и услышанное, она едва успевала нажимать клавиши и кнопки, чувствуя, как неумолимое течение экранных событий ломает ее самостоятельность и волю. Лишь в самое последнее мгновение она испытала инстинктивный страх, когда глядя на спокойное лицо Радмилы вдруг явственно осознала, что далеко не так просто полностью раствориться в чужой жизни: в то время как «морской еж», в котором находилась ничего не подозревавшая звездолетчица, отмеривал последние метры по муаровой зыби, — Лайма каким-то десятым чувством ощутила, что сейчас и будет тот самый последний шаг. И действительно, тотчас же экран всколыхнули зигзаги и полосы.
Запись точно протоколировала каждую секунду разыгравшейся трагедии. Что же должен испытывать Тариэл, каждый раз заново переживая события вплоть до их такого простого и такого страшного конца? Сто, триста, а может — и тысячу раз? На орбите вокруг Муаровой планеты — когда еще теплилась надежда, что спасение возможно. При возвращении домой, — когда гибель экипажа стала бесспорной реальностью, но мысль продолжала лихорадочно биться в поисках причин и над выявлением ошибок. Наконец здесь, на Земле, где коллективный разум планеты пытался найти ответы на те же вопросы.
И вот теперь вновь, быть может, в тысяча первый раз Тариэлу предстоит пережить несчастье вместе с учениками. Так вправе ли они доставлять эту боль своему Наставнику? Разве смысл уроков нравственности, чтобы доставлять боль? Разве в этом должна проявиться их зрелость?
10–00: Перемена.
— Я вот что считаю, мальчики, — у Лаймы точно пробудилось второе дыхание; голос звучал хотя и устало, но твердо. — Сколько можно бередить эту рану? Неужто наши вопросы что-нибудь облегчат? Или прояснят? Не станут ли они новой пыткой? Вы подумали об этом?
С трех экранов ответили разом:
— Но он ведь сам выбрал тему (Азмун).
— Что же ты предлагаешь? (Вадим).
— Смотря как спрашивать (Батыр).
Разноголосица придала Лайме еще большую уверенность:
— И потом, — категорично продолжила она, — пора собираться вместе. Вы ведь не слышите друг друга. И мне поневоле приходится управлять не только клавишами. А это, подозреваю, не каждому по душе.
— Почему же? — на этот раз ответил один Батыр и смешался.
— Мне самой во всяком случае не по душе, — выручила его подруга, — Так что мы скажем Тариэлу? Только, мальчики, — по одному, пожалуйста. Азмун?
— Говори, что думаешь.
— А остальные? Я же — координатор и должна сообщить общее мнение.
— Скажи, что его пока нет.
— Хорошо же мы тогда будем выглядеть в его глазах. Первый урок — а группа не нашла общего языка.
— Но если это в самом деле так, и я с тобой не могу согласиться.
— Значит, по-твоему, мы вправе судить Учителя?
— А по-твоему мы вправе, получив задание, отказаться от его выполнения?
— Не лучше ли выяснить, что хочет Тариэл? — вмешался Батыр, — может быть, некоторые вопросы просто не встанут?
— Есть один главный вопрос. — сказал Вадим. — И его никому не обойти: почему погибла экспедиция на Муаровую планету. Он будет неизбежно вставать всякий раз, пока не будет найдено решение. Хотим ли мы этого или не хотим — проблема существует и она не будет давать покоя ни нам, ни Тариэлу, ни остальному человечеству независимо от того, какое конкретное задание у нашей группы. Но Батыр все-таки прав, сначала надо до конца выслушать Учителя, а потом попытаться нащупать общую позицию. А пока, мне кажется, каждый должен быть готов отвечать сам за себя. Никто никого не собирается судить. Но каждый вправе иметь собственное мнение. Если бы в жизни существовали только общие точки зрения, все бы давно заболотилось и покрылось тиной: Думаю, Лаймочка, не беда, что у нас пока разные мнения. Так и скажи Тариэлу. Мы-то будем тоже на связи. Если потребуется, — он переговорит и с нами.
Встреча: 10–15.
Тариэл был рад, что ему не придется оставаться до конца заседаний космологической комиссии. Итоговое заключение уже вырисовывалось в общих чертах. Как и следовало ожидать, оно мало чего проясняло, а скорее еще больше запутывало, поскольку появлялся целый воз новых предположений и гипотез, облаченных в пышные математические одеяния, — отчего все теоретические выводы выглядели хотя и правдоподобными, но зато и чересчур неопределенными, допускавшими какие угодно истолкования.
Космологов вообще испокон веков почитали за чудаков. Все они постоянно пребывали в каких-то непрерывных распрях и каждый непременно принадлежал к одному из непримиримых кланов — стационаристов, эволюционистов, пульсационистов, катастрофистов и т. п. Была даже одна школка, правда — немногочисленная, которую за глаза именовали «шиворот-навыворот».
Каждый здравомыслящий человек понимал, что реальная Вселенная на белом свете всего одна, поэтому и истинная космологическая модель, правильно отображающая эту единственную Вселенную, тоже могла быть всего одна. (Тариэл в таких случаях всегда вспоминал слова Герцена: «Наука одна; двух наук нет, как нет двух вселенных»). Совершенно очевидно, что множество различных и нередко взаимоисключающих теоретических моделей Вселенной не могли быть одновременно истинными.
Не хуже других понимали это, видимо, и сами космологи, но тем ожесточенней и изощренней становилась их взаимная критика и выискивание друг у дружки слабостей в аргументации и скороспелостей в суждениях. Но самое удивительное (за что космологов не просто терпели или уважали, но и считали незаменимыми), заключалось в том, что в самых труднейших и, казалось, безвыходных теоретических ситуациях спасительное решение в самый последний момент, как ни странно, нередко приходило от космологов. Какие-нибудь совершенно неудобоваримые представления о пузырчато-бородавчатой структуре вакуум-пространства или сумасшедшая математическая формула, обращавшая бесконечность в нуль, — вдруг оказывались теми основаниями, которые позволяли связать воедино самые что ни на есть несвязуемые вещи. Ото всей этой научной каббалистики на версту веяло мистицизмом, не находившим никакого рационального объяснения. И за космологами прочно закрепилось звание чудаков.
Вот почему Тариэл с легким сердцем еще до начала заседания уведомил председателя, что интересы педагогической деятельности требуют его вылета в Астроград, но, если потребуются дополнительные консультации, он всегда к услугам комиссии. Он рад был также, что избавляется от нужды разговаривать с детьми на расстоянии: беседы даже по каналам объемной связи создавали неизбежный психологический барьер. А ему предстояло налаживать с учениками непринужденные и доверительные отношения.