«А ведь ребята всё равно уйдут, – неожиданно понял Алексеев. – Порадуются тому, что не нужно теперь зарабатывать на поход, и рванут. Не смогу я остановить Ленку, не послушается она меня, точнее: и слушать не будет…
Дядя Яша уйдёт с ними, не станет он покупать домик с огородиком и разводить разнообразных курей-поросей, доживая свою жизнь в скучном благополучии…
И старый Зиновий не будет дожидаться смерти во всеми позабытом Ахтимнееве…
Это ведь про таких, как они, сказано:
И наяву скитальцы обрели
Перо Жар-птицы в зарослях сандала.
Мне чудится – на гряды из коралла
Холщовые котомки полегли…[28]
А ты, Олег, останешься. Отговоришься тем, что пообещал найти Ключ Умирающей Луны.
Только не станешь ты этим заниматься: зачем искать иголку в стоге сена – безнадёжное дело! Уютно обустроишь своё существование, купишь книги, о которых давно мечтал, и будешь валяться на диване, наслаждаясь мыслями умных людей. Людей, которые искренне не понимали, как можно быть счастливым, ничего не делая…
Но каждый месяц, лишь только Луна повернёт на ущерб, ты будешь выходить на балкон, веранду, патио, или чем ты там ещё обзаведёшься, и поднимать глаза к небу.
Ты никогда не узнаешь, добрались ли до цели рискнувшие вновь войти в Ущелье Злых Духов, но будешь представлять, как перед ними раскрываются цветущие долины, как им сдаются ранее непроходимые перевалы, как у их ног плещутся ласковые океанские волны…
Ты захочешь узнать, исполнил ли свою мечту выросший Керат, и кем стала девушка в лазоревом одеянии, одарившая тебя улыбкой, но никогда этого так и не узнаешь…
Постепенно окружающие заметят твои жадные взоры, обращённые к умирающей Луне, и начнут аккуратно интересоваться, что с тобой происходит. Ты что-нибудь придумаешь, будешь ссылаться на труды астрологов (наверняка они что-нибудь написали на эту тему), на свою особую связь с ночным светилом.
Кто-то тебе поверит, кто-то будет с усмешкой шептаться за твоей спиной…
Но никто никогда не узнает правды.
Никто.
Потому что правду будешь знать только ты. Один…»
Вредный старик
На склонах обагренной Волги,
На берегах Москвы-реки
В своих дубленых полушубках
Стояли вы, сибиряки.
Да будет не забыт ваш подвиг…
Виной всему стала районная спартакиада комсомольского актива. Не знаете, что это такое? Ну да, времена изменились, и многое, бывшее привычным в годы оны, кануло в Лету… А спартакиада – это своеобразный гибрид пикника на природе, футбола-волейбола и дружеских посиделок. Набьётся в автобус весёлая компания освобождённых комсомольских работников и тех, для кого комсомол был больше, чем галочка-этап в биографии, и – вперёд!
Так же всё началось и в том году. В субботу выбрались мы куда-то в Искитимский район, разместились в палатках, погоняли мяч, а вечером перебрались к костру. Песни под гитару, как водится, затянулись до рассвета. Ну а потом усталость всё же сморила…
До сих пор не знаю, что произошло: то ли подпростыл я ночью (куртку-то, естественно, кому-то из девчонок отдал), то ли перегрелся в раскалённой жарким сибирским солнцем душной палатке, но то, что самочувствие… какое-то не то, понял ещё на обратном пути в город.
Дальше – больше. Ртутный столбик в термометре настырно лез всё выше. Тридцать девять градусов, сорок, сорок один… И тут я струхнул: дело к ночи, а у меня всё перед глазами плывёт…
Пришлось вызывать «скорую». Приехали быстро, врачиха с гренадёрскими замашками осмотрела меня, что-то вколола, а дальше я уже ничего не помню.
Очнулся в больнице: лежу в четырёхместной палате, в голове звон, вместо одежды застиранный халат, а в добавление ко всему – персональный горшок. Оказывается, эскулапы не стали мудрствовать и заперли меня в инфекционный покой.
Пару-тройку дней я не возражал: в молодости любое потрясение организма воспринимается куда острее – как-то не укладывается в мозгах, что надёжное тело тебя подвело, сразу возникает мысль: «Что это со мной?» Да и врачи честно пытались это выяснить: «А сдайте-ка вы вот такой анализ. А теперь такой. И такой…» Но время шло, и начал я подумывать, как от надзирающего ока медицины улизнуть. И то: лето в разгаре, всё цветёт, а я вынужден созерцать запылённые тополя и чахлые кусты, да и те за забором. Ну и персональный горшок настроения тоже не поднимал…
Очередного собрата по несчастью привезли ночью. В потёмках передвигали наши кровати, внесли ещё одну, уложили на неё нового соседа… Просыпаться не хотелось, и рассмотрел я его только утром. Старик, невысокого роста, лысый. И страшно вредный. Больше всего доставалось от него пэтэушнику Кольке, который что-то не то съел (или выпил – для врачей и для больных выдавал он разные версии причины своего отравления), и теперь пользовался всеми правами инфекционного больного с неустановленным диагнозом.
Цеплялся к нему старик по всякому поводу (без повода тоже), Колька же по молодости лет достойно возражать не умел, посему тут же азартно ввязывался в перебранку. Вот и после очередного кормления (их было не то пять, не то шесть за день) они в очередной раз сцепились – по поводу фильма, шедшего по телевизору. Обычный фильм из категории «про войну». В запале Колька рявкнул:
– А ты-то сам, старый, воевал? – Потом, заметив, что оппонент не огрызается, как обычно, радостно добавил: – Вот и помалкивай!
Старик покряхтел, махнул было рукой, но, заметив наши любопытствующие взгляды, выдавил из себя:
– Ладно, расскажу…
Воевал я поначалу в пехоте, а в сорок втором, осенью, переведен был в разведроту. Опасное дело, трудное. Но в разведку мне только два раза сходить довелось: раз «языка» в траншеях брали, а другой – в тыл к немцам. Когда оттуда к себе возвращались, меня и контузило. Ну, провалялся в госпитале сколько положено, а потом определили по довоенной специальности в часть – парикмахером. Ты не улыбайся! Парикмахером я был, когда затишье, а в бою становился санитаром. В общем, считаю, что на передовой воевал…
Случилось все первого марта сорок третьего года. Рота наша в ту пору вела бои за деревню Пряники Смоленской области. Мельница там за деревней большая была и расположена больно удобно – на холме. От мельницы той одни стены остались, и никак мы их с фрицами поделить не могли: потому, кто был на мельнице, тот и положением командовал. Выбили мы немцев оттуда в конце концов, окопались мало-мальски…
Мельница, как я уже говорил, на холме, стены у нее толстые. Фрицы перед нами как на ладони, и щелкаем мы их из-за стен. Ну а им, понятно, такое положение не нравится. За день десять атак на мельницу было, но мы ее отстояли. Ночью немцы силы подтягивать стали, артиллерию, и решило начальство наше предпринять вылазку. Удалась она или нет – не мне судить, только из нее не все наши вернулись. И сержант Тимченко не пришел. Он один на весь взвод орден имел. Построил нас лейтенант и говорит, что если жив сержант – долг наш спасти его, а коли убит, награды боевые нельзя врагу отдавать. Снять с погибшего и доставить сюда. И послал меня как санитара и пять бойцов.
Нашли мы сержанта, жив он был, но ранен. Перевязал я его, на себя взвалил и пополз. А ребята – сзади, чтоб прикрыть нас, в случае чего. Только немцы, видать, группу нашу заметили. Сперва стрельба впереди меня поднялась, потом сзади. Ушли ребята или нет – про то не знаю, а нас крепко прижали. Сержанту пуля в самом начале перестрелки в голову попала. Подтянул я его в какую-то ложбину, сам туда же втиснулся. Думал, может, переждать удастся, а там и вернусь. Был случай, когда бойца на нейтралке положили у нас на виду. Немцы его, похоже, как следует не видели, но и шелохнуться не давали. Так он до ночи и пролежал носом в землю, а как стемнело – выполз. Ну и я такой надежды не терял.
Только после того, как стрельба утихла, немцы пошли мертвых подбирать. Слышу – подходят. Сначала сержанта убитого подняли, потом меня. Только живого человека от мертвого легко отличить – у него упругость совсем другая. Поставили меня на ноги, встряхнули. Кровью сержанта я весь залитый был. Ну, они видят, что стою на ногах крепко, и погнали меня в деревню. Там допросили, кто такой, какое задание имел. Сказал я, что поручили мне людям раненым в бою страдание облегчать, а какое задание другие имели – не знаю, про то мне не докладывали. Ну, немцы ничего не сказали. Отогнали меня на конец деревни. Они там четыре избы проволокой обтянули и всех наших захваченных туда собрали.
Теснота страшная. Только в одной избе посвободнее было – там перебежчики сидели, предатели. Впрочем, эти сволочи в лагере почти не находились. Немцы им жетоны какие-то выдали, они эти жетоны часовому покажут – и пошли по деревне мародерствовать или попрошайничать. К ночи только и возвращались…
В лагере том нас долго не задержали: погрузили в эшелоны и повезли в Пруссию, под Кенигсберг. О том, как ехали, вспоминать не буду: скот и тот лучше перевозят…
Как раз в то время одна немецкая авиационная часть на запад отравлялась на переформирование и отдых. Из нашего лагеря отобрали человек тридцать – тех, кто покрепче, и отправили с этой частью через Польшу, Германию – во Францию. И я в эту группу попал.
Разместили летчиков в каком-то маленьком городке. Их поселили в гостиницу, нас – в сарай за колючую проволоку. Копали мы щели на случай бомбежки, на разгрузке работали. А кормили плохо. Повар немецкий в ту воду, которой котлы мыли, объедки оставшиеся сбрасывал, тем и питались.
Там, во Франции, неувязка у меня вышла. Раз заставили нас винтовки разгружать. Пока ребята ящик поддерживали, ничего было. Только немцы наших отогнали, ну, ящик меня и накрыл. Фрицы хохочут, весело им, вишь, что меня придавило. Оттащили ребята ящик, а я встать не могу – спину повредил.