- Не леший, а детки его одарили нас, - отвечал Степанка. А Оверку не узнать: истинный атаман, слова напрасно не скажет. Глядит грозно. Будто и не он гулял по Новгороду с ватагой, потехами забавлялся.
Выждал он, когда шум поутих, перестали кричать, радоваться побратенники, только тогда заговорил.
- Задарма, други мои, ничего не дадут нам ни леший, ни кто другой. Завтра на рассвете в бой идем. - Сказал, как припечатал. И слова никому не дал вымолвить, словно посадник речь держит.
- Шли мы сюда, в далекую Пермьскую землю затем, чтобы Господин Великий Новгород прославить. Времени терять нечего; готовьте боевое снаряжение.
А молодцам только того и надо. Заждались, пора уж и удаль_свою показать. И спрашивать ни о чем не стали. Потащили со дна лодей бердыши, копья, мечи и щиты, начищали, точили оружие…
Вячка один было забоялся, больным прикинулся, заохал, закряхтел. Да не больно разжалобишь атамана,- пришлось и ему снаряжаться.
Только забрезжил рассвет, - отъехали от берега. Степанка путь указывал: давеча все выглядел, все упомнил. Малую речку миновали - вот уже видна синяя горная цепь. А у самой кедровой рощи, за второй пашней, городище Мичамортовых недругов, с кем идут сражаться новгородцы.
Пристали ушкуи у песчаной отмели. Двадцать шесть молодцев выскочили на берег. Солнце сверкает на кольчугах, вспыхивает на остриях копий, на рукоятях мечей.
Лес встретил богатырей дикими воплями: то радовались Иньвины родичи и соплеменники. Пробираясь сквозь дремучую чащу, сквозь заросли колючих кустарников, являлись глазам новгородцев во всем своем боевом снаряжении; видно, и они приготовились к битве. На головы намотали звериные шкуры, в руках толстые палки и луки, за плечами - колчаны со стрелами. Вздымали руки к плечам, бросались наземь.
Оверьян поднял руку.
- Слово новгородца крепко, - сказал он; хоть и знал, что не поймут - пускай привыкают к русской речи.
Мичаморт построил своих воинов цепочкой и - одного за другим - повел по тропе. Также гуськом шли за ними и новгородцы. А как вышли к кедровой роще и остановились в виду вражеского городища, взял команду Оверьян. Дал знак Мичаморту вести своих в обход городища, а сам со своими молодцами остался внизу под валом.
Тесными сомкнутыми рядами стояли новгородцы. Из-за изгороди на них глядели широко расставленными глазами люди с плоскими лицами; любопытство, испуг, удивление читал Оверка в этих глазах. Он различал уже колчаны с маленькими стрелами и угрожающе поднятые палки и усмехался.
- Чего ж медлим, Оверьян? - спросил Михалка.
Оверьян и ему не ответил, только знак подал - тише, мол. Так и стояли в полной тишине и неподвижности все двадцать шесть новгородцев, пока со стороны городища не донесся пронзительный вой, а вслед за этим засвистели, завизжали стрелы и полетели из крепости в сторону новгородцев.
Но Оверьян и тут знака не подал. По-прежнему стоят неподвижно побратенники. Только ухмыляются, глядя, как деревянные стрелы отскакивают от их панцирей и шеломов, не причиняя вреда.
И вот Оверьян крикнул:
- За Новгород и Святую Софию! - и рванулся вперед.
Двадцать пять новгородцев, будто один человек, ринулись за своим атаманом.
Взбежав на вал, широкими мечами своими разметали бревна и ворвались в городище. В тесном пространстве мечутся люди, вооруженные дрекольем; ужас на лицах. А тем временем Мичаморт со своими воинами незамеченным пробрался через другие ворота. Осажденные уже не сопротивлялись.
Оверка и его побратенники подняли тяжелые мечи, вот-вот опустят их на головы побежденных. Радуется Мичаморт - рассекут, порубят богатыри его врагов, ни одного не оставят. Но что это? По знаку Оверьяна вложили новгородцы мечи в ножны, стоят плечом к плечу. Врага не трогают. Подозвал Оверьян Мичаморта, объясняет ему: «Убивать не будем, пускай дань несут». И чтобы сказал об этом побежденным.
И сразу в городище поднялась суета. Чудины тащили меха, складывали к ногам победителей. Оверка смеялся; смеялись его побратенники, смеялись побежденные, счастливые тем, что им сохранили жизнь. Наконец и Мичаморт растянул свое лицо в улыбке. «А все лучше бы их уничтожить», - думал он.
Оверьян приказал тащить шкуры в селение Мичаморта. «Там, - заявил он, - будет теперь и наше становище».
Не знал Мичаморт, радоваться ли ему оказанной чести или тревожиться. Зато радовалась всей душой его молоденькая дочка. Теперь каждый день будет она видеть прекрасное лицо бога Амбора.
Глава восемнадцатая
НА БЕРЕГУ КОЛВЫ
Длинный ряд чумов вырос на обрывистом берегу Колвы. Люди из племени Иньвы поставили те чумы для новгородцев.
Тому, кто плыл по Колве иль по Вишере, видны были сверкающие на солнце панцири и шеломы новгородцев, когда в ясный погожий день выходили они во всем своем снаряжении из чумов, чтобы удивить да страху нагнать на окрестные «дыны и горты - деревни и села», еще не приведенные к покорности.
Часто, собравшись все вместе, совет держали ушкуйники о том, как разыскать дальние селения в дремучих лесах, к кому из «оксов-вождей» посылать за данью.
Слух о могучих богатырях, приплывших с далекого запада, шел уже по всей Пермьской земле. Из селения в селение передавали, что старшина Мичаморт с помощью новгородцев одолел сильного врага - могучего окса Покичи.
Поговаривали и о том, что первый из богатырей будто сам бог Амбор - дух чтимой восьмивершинной березы. Старый волхв, бренча колокольчиками и погремушками, как и прежде, в часы молений падал в неистовой пляске на землю и кричал осипшим голосом:
- Амбор! Амбор!
Как прежде, бросались люди на колени при имени бога, но не по-прежнему тревожились, ждали чего-то, боялись.
Уже давно стало известно Оверке, что многие пер-мячи почитают его за бога Чудесной березы, а он только смеялся. Вячка подбивал его обмануть, попугать глупых чудинов - и впрямь ихним богом прикинуться. Оверка отмахивался - не гоже. Да и не все они глупые: вон молодые Иньвины родичи не боятся, приходят, садятся у входа в чум, сидят подолгу, любопытствуют, как новгородцы живут. Михалка, будто ему так на роду написано толмачом быть, уже пермяцкие слова понимать начинает; и разговоры какие-то ведет с ними.
Иньва - та уже много понимает и все спрашивает: как это зовется, а как то. Скажут ей, а она, гляди, - запомнила!
К Оверке Иньва близко подходить страшится; он для нее, как был, так и остался богом Амбором. И про этого своего бога она без конца слушать может. Степанка ей рассказывает, а она - что понимает, что нет, а слушает.
Молодцы видят, - Степанка с Иньвой сидят, толкуют об чем-то, смеются:
- Степанка себе невесту нашел - чудилу лесную!
Степанка сердится, готов в драку полезть, а те не унимаются:
- Гляди за невестой - на Оверку глаза пялит.
А Оверьяну и дела нет до маленькой лесной девушки: у него дел по горло. Потянулись к высокому берегу Кол-вы утлые лодчонки, груженные все тем же товаром - шкурами волчьими, лисьими, собольими… По узким тропам бредут из лесу низкорослые люди - несут дань новгородцам. И всякий день перед заходом солнца Оверка с товарищами принимают, считают, укладывают мягкую рухлядь. Богатство скопилось немалое. Новгородцы радовались, что привезут в свой вольный город столько добра.
Никогда еще Михалка не владел таким добром, какое теперь приходилось на его долю. А все еще не знал, хватит ли ему, чтобы засватать Олюшку.
Однажды в послеобеденный час, когда молодцы полегли отдыхать под могучими деревьями, Степанка сказал:
- Гляньте на небо.
Побратенники подняли головы - небо как небо, обычное для здешних мест, высокое, зеленоватое.
- Осень близится, - задумчиво сказал Михалка. - Домой пора.
- Вот то-то что не домой, - отозвался Оверка. Побратенники так и привскочили.
- Неужто мы в этом лешем краю зимовать станем?
- Видно, так, - помолчав, сказал Оверьян. - С весенней водой двинемся, а сейчас… избы рубить надо, да не одну - три поставим.
Возроптали было ушкуйники, да такую, видно, власть взял над ними Оверка, что громко-то никто не посмел перечить. А потом, глядишь, и такие разговоры пошли:
- Избы - это правильно, не в землянку же лезть. Избу срубить да каменку сложить, в баньке попариться - чего лучше?
- И повеселели снова новгородцы.
Глава девятнадцатая
АЛОЕ СУКНО
В селище узнали, что новгородцы собираются в лесу деревья рубить, - заволновались. Собравшись кучками, о чем-то лопотали по-ихнему, на лицах тревога.
- Чего это они суматошатся? - спрашивал Оверка, но и Михалка не знал, в чем тут дело.
Оверка приказал вить веревки, точить топоры. И вот вся ватага, снарядившись, отправилась в лес. Глядят, а за ними следом пермячи идут, да не кто-нибудь, а сам Мичаморт, да волхв, да еще несколько. Степанка заметил Иньву, которая кралась, прячась за деревьями, в сильной, видно, тревоге.
- Чего им надо, лешим детям? - удивлялись новгородцы.
Но вот Степанка указал на могучую сосну, чуть не до вершины поросшую мхом.
- Вот с этой и начнем. - И замахнулся топором.
Пронзительно закричали пермячи, а Иньва кинулась к сосне, обхватила, сколько могла, ствол, прижалась, не дает рубить. Оверка подошел, она ему в ноги кинулась. Плача горькими слезами, молила о чем-то. Тут только Михалка понял, в чем дело.
- Братцы! Да у них, верно, и эта сосна священная! Иньва закивала головой: да-да, священная, нельзя рубить.
Оверка подумал и махнул рукой.
- Ладно, уважим. Показывай, какие еще нельзя.
Иньва бегала от дерева к дереву - много было священных деревьев у чудинов.
Оверка злился:
- Вот лешие дети, к какому дереву ни приладишься, - все нельзя; вроде иконы они у них. Как тут распознаешь, в каком дух сидит, в каком нет?
Так и пришлось на порубку брать с собой Иньву. И уж как довольна была!
Лес заготовили, стали избы рубить. Недаром в Киеве, в Ростове да в Суздали новгородцев плотниками звали,- это дело им с детства знакомо.