Однажды вечером заходит он к нам в комнату — я один дома был.
«Надумал я, говорит, Сергей Степанович, в район перебираться. Дают квартиру отдельную и место хорошее — главным механиком гаража».
«Ну что ж, отвечаю, правильно надумал. Люди вы взрослые, специальность у обоих есть, вполне можете самостоятельно жить. И чем раньше начнете, тем лучше для вашей семьи будет.
А то, знаешь, пословица есть: дети до тех пор дети, пока с родителями живут».
Он помолчал, потом взглянул на меня прямо и спрашивает:
«Сергей Степанович, дело это прошлое, поскольку решили мы теперь врозь жить. Но все же скажите, за что невзлюбили меня?»
Долго я молчал и в окно смотрел, потому что сказать мне ему было нечего — не понял бы он меня.
«Трудно, Николай, на твой вопрос ответить, — говорю я. — Вот поживешь с мое на свете, тогда, может быть, и сам ответ найдешь. А пока правильно ты решил: надо нам врозь пожить.
И вот что я тебе скажу: Соню ты береги, она без родного отца выросла. А лично к тебе у меня никакой вражды нет. Жизнь так сложилась…»
Ну и уехали они в район. Женщинам мы, конечно, о нашем разговоре ни слова.
Проходит месяц, второй. Живем мы одни.
— Простите, — перебил я соседа, — а своих детей у вас с Зинаидой Ивановной разве не было?
— Своих детей у нас с Зинаидой Ивановной не было, — тихо ответил сосед. — Помните, говорил я вам, что ранило Зинаиду Ивановну, когда она из госпиталя от меня уехала? Вот все из-за этого. Возил я ее к врачам, к профессорам — не помогло…
Ну а у молодых наших через год сынишка родился. Стал я вроде бы дедушкой. Послали мы им телеграмму поздравительную. Они нам шлют ответное поздравление и приглашают в гости. Взял я отпуск на несколько дней, поехали. Жили наши молодые неплохо — две комнаты, огород, все как надо. Внучонок оказался прямо мировой — вылитый Саша Антонов.
Обмыли мы рождение внучонка (Андрейкой его назвали), погостили немного да и назад, домой. Приехали, живем неделю, вторую. Гляжу я, Зинаида моя все вздыхает. Потом не вытерпела, говорит мне:
«Сережа, я к Сонечке съезжу. Может, в хозяйстве помочь надо. Семья молодая, неопытная».
И уехала. Остался я один. Два дня сидел вечерами дома, на третий пошел к приятелю, летчику. Во время войны он тоже в истребительной авиации служил. Посидели мы с ним, поговорили, войну вспомнили, молодость нашу — вроде и на душе немного полегче стало.
Через неделю возвращается Зинаида Ивановна с целым ворохом заказов: Андрюшеньке распашонки надо, ботиночки, грибок молочный, витамины… Словом, через неделю поехали мы с ней опять к нашим ребятам с целым чемоданом покупок.
Время идет, внучонок наш подрос, ходит уже совершенно самостоятельно, говорить начал. Зачастил и я в гости к молодым. Хотя и реже, чем Зинаида Ивановна, но тоже чуть ли не каждый месяц.
Вот приеду я, а Андрейка меня первый на пороге встречает:
«Дедушка, а ты чего мне привез?»
Я ему, конечно, игрушек, сладостей всяких… А потом уходим мы с ним гулять. Возьму я его на руки, и идем мы с ним в поле, далеко-далеко. Ловим по дороге стрекоз, бабочек, букашек разных. А дойдем до какой-нибудь копешки — ляжем на сено и лежим, смотрим на небо, на облака. Я ему сказки всякие рассказываю, про войну вспоминаю, а он лежит тихий, строгий, слушает и хмурится.
И вот, казалось бы, все хорошо в моей жизни сложилось: работа, семья, достаток, дедушкой стал… Но беда-то, она ведь не стучится в двери, она незваной приходит. И что удивительно — до Андрейки ничего такого я за собой не замечал. А когда появился он на белый свет, родилась у меня под сердцем тоска какая-то. Уедет Зинаида Ивановна к Соне с Николаем, а я сижу вечером один дома и думаю: «Вот у людей дети, внуки. А я что? Липовый дедушка… Неужели род мой после меня не продлится? А ведь лет мне еще немного — всего сорок второй пошел».
И такая меня в те времена грусть и жалость к самому себе взяла, что словами выразить невозможно. «Почему же у меня, — думаю, — жизнь такая перековерканная? За что я судьбой наказан? Не воровал вроде бы, людей не обманывал. В тяжелый час пролил кровь за Родину, за народ, семью погибшего друга на ноги поставил, а счастья нету…»
Пробовал я и за бутылку браться — не помогает. Поручений себе всяких набрал по общественной линии — время убиваю, а тоска живет под сердцем, и с каждым днем все хуже и хуже мне.
Стало меня все вокруг раздражать. Это не так, то не эдак…
На работе неприятности, с Зинаидой ссориться начал, — словом, неладная жизнь пошла, ой какая неладная!..
И вот однажды уехала Зинаида Ивановна к ребятам. Сказала, через неделю вернется. Проходит неделя — нету, вторая — нету. Конечно, если бы она рядом была, ничего и не случилось бы. Открылся бы я перед ней, погоревали бы вместе и пережили. И не такое приходилось переживать. Но тут, как на грех, все одно к одному сошлось.
Прилетел в Кызыл товарищ мой фронтовой — он на Украине командиром отряда гражданской авиации работал. Ну и говорит мне в шутку:
«Давай, Сергей, к нам переводись. Место тебе найдем хорошее, у нас много старых фронтовых летунов собралось».
В другое время посмеялся бы я над таким предложением, а тут оно как семя на взрыхленную почву упало. «В конце концов, долг свой перед Сашкой Антоновым я выполнил, — думаю, — Соню воспитал. Зина сейчас да и в дальнейшем будет возле внучонка пропадать, а мне что же, бобылем век свой коротать, чужих внуков нянчить? Нет, и в сорок лет семью заводить не поздно. Оставлю и я после себя след на земле…»
Так рассудил я тогда да и подал командованию рапорт о переводе. Зинаиде я письмо оставил, объяснил все. «Так и для тебя будет лучше, — написал я ей, — потому что не будешь моих мучений видеть. У тебя Соня, Андрюша, Николай, а у меня никого нету. Что же, я радости человеческой не заслужил? Если считаешь, что я виноват перед тобой, — прости. Но иначе поступить не могу».
И уехал я из Кызыла…
5
Дорога, дорога…
Поворот за поворотом, подъем за подъемом и спуск за спуском. И снова пыль, и ветер, и мелькание встречных картин и звуков, мгновенно возникающих и так же мгновенно исчезающих.
То широкий, то узкий, то прямой, то петляющий, упорно пробивается через Саянский хребет неутомимый Усинский тракт. В одном месте река почти вплотную подходит к шоссе, и несколько десятков километров дорога и бурный поток бегут рядом, не отходя ни на шаг друг от друга, словно желая помочь друг другу совершать свой нелегкий путь по Саянским горам.
Но вот начинается очередной подъем, и река уходит в сторону от дороги. Огибая зубчатые скалы, выискивая узкие проходы между каменными громадами, река петляет в поисках наклона. Реки бегут вниз. Своим свободным течением они объединяют высокие места земной поверхности с более низкими, расположенными ближе к уровню моря. Рождаясь высоко в горах, беря свое начало почти под облаками, перепрыгивая через гранитные плечи могучих утесов, срываясь в грохоте водопадов с каменистых обрывов, реки тем не менее текут только вниз. С высоты орлиного полета они стремятся вниз, к долинам и заводям, к болотам и низменностям, торопясь сменить свой гордый горный голос на сонный шепоток воды в кустах ивняка и ракиты, в тихих равнинных берегах. Реки спешат отделаться от грохота камней — безмолвие песка и глины дороже им гортанного скалистого рева.
Таков неровный лик земли. Уже не первый десяток веков ожесточенно борются низины с вершинами гор, наступают на них, разрушают, делают ниже, стачивая горделивые пики до уровня моря. И реки смывают следы этой борьбы вниз, словно хотят сгладить этот извечный конфликт высоких и низких, словно пытаются примирить непримиримое.
И только океан, великий и недоступный ничьему суду Мировой океан, принимая следы этих схваток и растворяя их в своих бесконечных просторах, произносит тем самым над ними свой приговор — приговор вечности.
А дорога? Уходит ли она вслед за рекой в поисках скорейшего пути вниз, убоявшись препятствий? Нет. Дорога остается в строю, она не отступает. Яростно вгрызается дорога в кремнистые тверди гор, пробиваясь вперед и выше, только вперед и только выше.
Дорога, дорога…
Тем и дорога ты мне, дорога, что только вместе с тобой ощущаю я себя свободным от всех мелочей и превратностей бытия. Дорога отжимает из моей жизни все случайное и ненужное и всегда приобщает меня к главному. И все мое существо, восторженно принимая то, что дарит мне дорога, безоговорочно подчиняется этому главному — непрерывному и безостановочному движению вперед.
Мудрость дороги простирается даже до того, что в дороге мне предельно ясным становится смысл и значение остановок в пути. Они продиктованы только необходимостью движения вперед.
В сиреневой дымке наступающих сумерек наш автобус поднялся наконец на последний перевал перед Кызылом. Горы — и те, что остались за спиной, и те, что виднелись впереди, — покрывались дымчатой пеленой рождающегося в долине вечера. Резкие, красновато-зеленые краски отходящего дня, от которых веяло какой-то неиссякаемой, буйно-безрассудной молодостью, сменялись мягкими, уравновешенными голубовато-серыми тонами. Они поднимались по склонам гор снизу вверх, заполняя все вокруг мудрой неторопливой умиротворенностью.
Горы старели на глазах. Остывая и отдавая полученное за день от солнца тепло, они зябко кутались туманами, затихали, горбились, теряя свою былую дневную угловатость и гордую непокоренную статность.
Мой сосед, умолкший, едва только мы начали подниматься на перевал, сейчас переживал, как мне показалось, весьма противоречивые чувства. Он то приподнимался с места и жадно всматривался вперед, туда, где лежал Кызыл, и тогда глаза его необычно светлели, искрились надеждой; то устало откидывался на спинку сиденья и подолгу смотрел потухшим взглядом на далекий, изломанный вершинами гор зубчатый горизонт.
На самой верхней точке перевала автобус остановился, и шофер пошел осматривать мотор, перегревшийся и перетрудившийся за эту долгую и нелегкую дорогу. По отчетливому постукиванию, доносившемуся из-под капота, стало понятно, что во время затяжного подъема в моторе произошло нечто такое, что требует немедленного осмотра.