— А что такое письма по образцу? — спросила Абигайль, держа вилку торчком, словно крошечную алебарду. Она, несомненно, слушала с немалым интересом.
Освальд опустил взгляд на сидевшую за столом малышку. Вот типичный пример бессмысленного и ничем не сдерживаемого пренебрежения правилами: ребенку место в детской, а не за обеденным столом.
— Это когда ты учишься правильно писать разные письма, которые отправляются разным людям, — пояснила Ханна.
— В тот раз сочиняли письмо городскому судье, — продолжил Освальд. — Так что можете себе представить, что было дальше. Письмо призывало наказать мистера Мазерса по закону за жестокость и бесчинства.
Элиза рассмеялась.
— Так я и думала. И он побил бедного Мэтью.
— Однако ничего из этого не вышло, — добавил ее муж в качестве постскриптума. — Помню, что еще много недель спустя он вел себя точно так же. — Мэтью рассмеялся вместе со всеми, испытывая облегчение, что Освальд не рассказал чего похуже. Он встретился с братом глазами: тот глядел дружелюбно, хотя всем своим видом красноречиво намекал на то, о чем пришлось умолчать. Впрочем, Мэтью и здесь не преминул отомстить, указав пальцем на то место, где на усах брата повисла янтарная капля жира.
Борода Освальда отсырела и свисала редкими клочьями, похожими на намокшие птичьи перья. Мэтью, проведя рукой по холодным прядям собственной бороды, зачесал ее вперед.
— А что тут за деревья? — поинтересовался Освальд, сделав рукой широкий неопределенный жест.
— Вон те? — переспросил Мэтью, указав тростью на толстый темный ствол одного из них? — Это грабы.
— А, ну да.
— Очень крепкая древесина. Сейчас из нее делают детали для разных механизмов. Тут неподалеку есть производство.
— Тут? Неподалеку?
Когда они возвращались сырой тропой в Фэйрмид-Хауз, ступая по прелой черной листве, Мэтью Аллен заприметил впереди двух своих козырных клиентов — братьев Теннисон. Для случайной встречи лучше не придумаешь! Но что они вытворяют со своими лицами? Теннисоны передвигались нерешительными шажками, словно вслепую, обхватив ладонями щеки и растягивая глаза растопыренными пальцами как можно шире.
— Доброе утро! — окликнул их Аллен. Они взглянули на него неестественно вытаращенными глазами, словно морские чудовища, и лишь потом опустили руки.
— Что, ради всего святого… — пробормотал себе под нос Освальд.
Мэтью вышел вперед, чтобы поприветствовать братьев.
— А будет ли мне позволено поинтересоваться… — оживленно заговорил он.
Альфред непринужденно принялся объяснять, а Септимус молча спрятался у него за плечом.
— Мы это придумали в детстве, еще мальчиками. Я просто решил напомнить Сепу.
— Чтобы лучше видеть?
— Именно.
— И что, помогает?
— Доброе утро, — обратился Альфред к Освальду, который тем временем подошел и остановился рядом с братом, скрестив руки на груди. — Да, тут уж трудно не увидеть. Настолько, насколько вы вообще способны что-то увидеть.
— Понятно. Выслеживаете Верховную Силу, стало быть, — улыбнулся Аллен, хотя Альфред при этом смущенно опустил голову. — Джентльмены, позвольте мне представить вам своего брата, мистера Освальда Аллена. Освальд, это Альфред и Септимус Теннисоны.
— В высшей степени приятно познакомиться.
Альфред Теннисон протянул руку, вынудив Освальда изменить позу и пожать руки высоким и эксцентричным братьям. Однако Освальд сразу же вновь сцепил руки за спиной и, словно высокий гость, изучающе уставился на остальных.
— А как сегодня чувствуете себя вы, Септимус? Похоже, у вас неплохое настроение.
Не успел Септимус ответить, как из кроны дерева над ними выпорхнул дикий голубь. От громкого звука Септимус было съежился, но потом улыбнулся, мягко поднял руки и развел в стороны, будто извиняясь и одновременно пытаясь что-то объяснить. Но Мэтью выжидательно смотрел на него, словно требуя ответа. Септимус вновь взглянул на ошметки листьев под ногами и произнес шепотом, словно бы мимоходом, но все же уверенно: «Люблю зиму».
— Очень хорошо. Что ж, удачного дня вам обоим. Не смею отвлекать вас от прогулки.
Войдя на земли, принадлежавшие лечебнице, Мэтью взялся объяснять брату, кого они только что встретили, но Освальд опередил его вопросом:
— Что, ради всего святого, они делали со своими лицами?
— Так они же объяснили, разве нет? Или ты тогда еще не подошел? — Мэтью взглянул на обеспокоенное лицо Освальда и странным образом ощутил прилив любви к брату. Сколько он его помнил, Освальд всегда был запуган, зажат и непреклонен. Он был прилежным и серьезным мальчиком, побаивался горячности и звенящего голоса отца и тихо жил в нерушимом мире правил своего собственного изобретения. Мэтью вспомнил его ребенком — аккуратно причесанные волосы, шерстяной костюмчик, отчаянный, беспокойный взор, безмолвно взывающий о мире, покое и о том, чтобы все происходило по правилам, — и эта картина его умилила.
— Это Теннисоны, — продолжил он. — Линкольнширское семейство. И, надо сказать, семейство не из последних. Ты не поверишь, чего я только не наслушался от Септимуса! Опиум. Алкоголь. А еще зверинец. Обезьяна. Совы. Собаки без счету. Они из знати, но уже начинают вырождаться. Альфред — поэт, начинает прокладывать себе дорогу в жизнь. Ему пророчат большое будущее — прежде всего его друзья из Кембриджа. Жаль, что ты не погостишь у нас подольше. На Бедфорд-сквер бывают литературные вечера, я там завсегдатай.
Освальд особо не прислушивался, ушей его достигали лишь отдельные снаряды: «из знати», «Кембридж», «Бедфорд-сквер».
— Да, да. Ну, что ж. Такие дела.
— Прости?
— Очень рад за тебя, что ты водишь знакомство со знатью. Поистине, тебе есть чем гордиться.
— Освальд, перестань. Септимус — мой пациент.
— Конечно. Конечно. — Освальд остановился, вглядываясь в лицо брата. — Еще одна лазейка для твоей ужасной гордыни. Еще одна возможность унизить меня.
— Освальд, ради всего святого, о чем ты?
— Брось играть со мной в эти игры, Мэтью! — Освальд перешел на крик, лицо его побелело от злости. — Может, ты тут и неплохо устроился, и пользуешься уважением, хороший доктор и все такое прочее, но не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Не сомневаюсь, что ты влез в долги по самые уши, чтобы все это обустроить. Запомни: от меня ты не получишь ни пенни!
Освальд был не меньшим занудой, чем любой из безумцев: лишь одна мысль всецело владела его разумом, вела его, распирала изнутри. Мэтью пытался сохранить спокойствие, превратить все в шутку, но до чего же это было трудно! Вот лицо брата — такое знакомое, такое властное, его слова вновь подняли из небытия давно забытое прошлое, и к тому же Мэтью так устал от безумцев.
— Да. Не забывай, что я-то знаю, кто ты есть на самом деле. Литературные вечера на Бедфорд-сквер! Мэтью Аллен. Уверен, твоих новых друзей не оставит равнодушным рассказ о твоих долгах и арестах…
Это было уже слишком. Мэтью схватил брата за лацканы. Освальд поскользнулся на сырой тропе, но Мэтью удержал его, как бы ни было больно пальцам, впившимся в толстое сукно. «Только посмей… Только посмей…» Вдруг картинка перед глазами Мэтью словно остекленела. Вот прямо рядом с его руками — лицо брата, такое знакомое, но раздавшееся с годами. Он услышал свое собственное дыхание, мягкое похрустывание веточек под ногами. Услышал голос Фултона: «Отец!» И тотчас же поставил Освальда на ноги. Фултон был все ближе, и Освальд победно улыбнулся.
— Отец, тебя ждут дома.
Мэтью Аллен лежал, препоручив весь свой вес кровати, голова утонула в подушке, руки и ноги бездвижно покоились на перинах, словно плавучие бревна. Он любил свою постель — этот уютный островок, где он находил приют после неизбежных треволнений дня, проведенного среди сумасшедших, с их безумной, суженной до предела логикой, с их стенаниями, безнадежностью, озлобленностью и непристойным поведением. А здесь — здесь ему не надо напрягать ни единого мускула. Лампа тихо шипела. Рядом с ним на подушке высился такой знакомый и такой спокойный профиль Элизы: мягкие прямые брови, точеные ноздри, тонкая канавка, соединявшая их с большим, теплым, подвижным ртом. Ее лицо, окаймленное заколотыми волосами и ночным чепцом, отличалось перед сном особой простотой, какую чаще увидишь в церкви или в операционной, и эта простота его даже забавляла. Именно чепец делал ее облик столь милым, чуть детским и комично-церковным. Высокомерное, горделивое, непреклонное выражение ее лица во сне тоже не раз заставляло его улыбнуться.
— И на что ты, спрашивается, уставился? — проговорила она.
— На тебя. Разве нельзя мужчине поглазеть на собственную жену?
— А с чего вдруг? Я выгляжу… у меня где-то что-то не так?
— Нет-нет, ты выглядишь чудесно.
— Ну, тогда ладно. Завтра утром он уезжает.
— Да, уезжает.
— И он вел себя с нами не так уж и дурно.
— Э, не скажи. Жду не дождусь, когда мы его наконец спровадим. До чего же он обидчив и злопамятен.
— В самом деле?
— Да ты не знаешь и половины.
— Чего же я не знаю?
— Неважно. Нет ничего важного, что тебе следовало бы знать, что имело бы смысл рассказывать.
— Что ж, сочувствую. Как я погляжу, он тебя совсем замучил.
— И ведь по-другому он просто не может.
— Бедный драный старый кот, — проговорила она. И, мягко прижавшись к мужу, погладила его по голове.
— Ммм, хорошо.
— Да, — сказала она, надув губки.
Мэтью сунул руку под одеяло и положил ладонь на ее широкое теплое бедро. Под скользящей мягкой тканью тело казалось особенно гладким.
— Лучшее успокоительное.
Отбытие Освальда Аллена вышло на редкость благостным. Он раздал детям шестипенсовые монеты, что, впрочем, порадовало лишь малышку Абигайль. Поблагодарил Элизу за гостеприимство и пригласил все семейство к себе в Йорк.
Мэтью и Элиза проводили его пешком на станцию — он настоял, что карета ему не нужна, и во время прогулки все напряженно молчали. Однако Освальд делал вид, что его живо интересует все вокруг: бездвижное и безучастное стадо, пруды, окруженные сухим камышом, прохожие.