Сорока проводит ладонью по челке и снова ложится на траву, я не могу определить, слушает ли он меня, но остановиться не могу тоже.
— Я, Паша и Стася продолжили тусоваться втроем, почти как раньше. С той лишь разницей, что двое из нас лапали и щипали друг друга, лизались и дебильно хихикали, когда третья отворачивалась или выходила из комнаты. Мы обманывали, избегали, врали, краснели… Паша больше не заикался о любви, кажется, он так и не простил мне тот скандал, а я начала ненавидеть сестру. Она мешала, не давала уединиться, постоянно таскалась за нами, и меня бесили ее прозрачные, наивные удивленные глаза. Я огрызалась, игнорила ее, обижала, и Стася не понимала, за что я поступаю с ней так… Все это время Паша не оставлял меня в покое — донимал сообщениями, зажимал в углах. Закончилось лето, а осенью дошло до того, что… — Я давлюсь и глотаю горький скользкий ком, выросший в горле. — Мы нашли выход. В колледже Паша сбрасывал мне сообщение, когда выходил в коридор, я тоже отпрашивалась с занятий… Мы бежали в пустую аудиторию или туалет и… В общем, все это было довольно грязно.
Резко выдыхаюсь и замолкаю, но Сорока с интересом ждет продолжения — кривая похабная улыбочка расплывается на его лице.
— А парень-то не дурак… — глумится он. — Да и ты не промах…
— Да пошел ты! — Я взвиваюсь, но не обижаюсь всерьез. Сорока специально выводит меня из себя, дает возможность увидеть ситуацию под другим углом. И никогда не станет жалеть.
— Как-то раз я застала сестру за любимым занятием — она сидела на подоконнике и складывала бумажные самолетики. Рядом с ней в ожидании полета скопилась кучка уже готовых — на их крыльях маркером были написаны мысли, пожелания, мечты. Я машинально взяла один и развернула, и Стася не успела выхватить его из моих рук. Это было письмо. Письмо для Паши. Письмо в никуда. Стася вложила в короткие строчки душу, открыла сердце. Я не помню его дословного содержания, в память врезались только три банальных слова. «Я тебя люблю».
У меня случился шок. Стаська, это чистое существо, смотрела на меня сквозь слёзы, а я трясла ее за плечи и пытала: «Как давно?!»
— Давно, — просто призналась она. — С первого курса. С первого взгляда.
— Почему же ты молчала? Ты ведь тоже ему нравилась… — пораженно шептала я, хотя все и так было понятно.
— Тогда бы не стало дружбы. Ты могла оказаться третьей лишней. Мы всегда были одной командой, я не могла предать тебя…
В тот же день в парке я выцепила Пашу и порвала с ним. Он собирался все рассказать Стасе, убеждал, что так будет правильнее, что нам нужно очистить совесть…
«Если она узнает о нас, я убью тебя, ушлепок!» — заорала я, и на сей раз он меня просто послал. Отвернулся и ушел, и, даже когда мы случайно встречались в колледже, не смотрел в мою сторону. Но продолжал общаться с моей сестрой.
Это было больно.
Он не выходил из моих мыслей ни на секунду, но больше не писал и не звонил. Я нашла новых приятелей, новую тусовку, новые развлечения — начала пить, отключала телефон и пропадала неделями… Приходила в себя на заднем сиденье такси, рядом сидели бледные Паша и Стася, вызволившие меня из очередных неприятностей. Я крыла их матом и рвалась черт знает куда, к веселым чувакам на сомнительную вписку. И в день аварии… — Голос пропадает, раскаяние раздирает грудь, и я беззвучно признаюсь Сороке в том, что полгода мучит меня и убивает. — Стася села в машину к едва знакомым пьяным идиотам лишь потому, что боялась отпускать меня одну.
Я замолкаю и прячу глаза от настороженного синего взгляда. Я не заслуживаю сочувствия и не желаю его принимать.
18
— Клиническое отсутствие логики… — удрученно вздыхает Сорока и отворачивается, всматриваясь в пустое розовеющее небо. — Очевидно же, что в аварии виноват тот, кто вел машину, а не ты.
— Но… — пытаюсь возразить, но не нахожу слов.
Как бы ни походил этот пейзаж на картинки из привычной жизни, я выпала из нее, нахожусь посреди дикой природы, поглотившей все, что породила цивилизация, и мои тщательно выстроенные и правильные доводы рассыпаются прахом от тихой короткой фразы.
Легкий ветер с привкусом вчерашнего дождя рябью проходится по траве, я поправляю укрывающую спину олимпийку и с тревогой взираю на Сороку. Все живое вокруг молчит, зоркий глаз остывающего солнца над головой наливается кровью.
— Давай я расскажу тебе, как вижу. — Сорока садится и хлопает себя по коленям. — Ты влюбилась в чувака, чувак запал на тебя, все шло к «они жили долго и счастливо». Но — внимание! — тут подтянулись твои комплексы старшей сестры, и ты решила вдруг… уступить парня и благородно отойти в сторону. Ладно. Я сам такой же — чувствую ответственность за всех и вся. Но ты не спросила его мнения, прикрылась благими намерениями и просто выбросила, как ненужную вещь. Вспомни свою сестру. Откинь всю наносную лабуду типа «о мертвых либо хорошо, либо никак» и подумай, так ли идеальна она была? Все мы движимы только своими страстями. Даже человек, стремящийся к недосягаемым высотам, делает это в конечном итоге только ради себя — своего эго, душевного покоя, одобрения, денег, комфорта от мысли, что у близких все хорошо. У тебя была цель — любовь, ты пошла к ней, и никто не имел права стоять на твоем пути. Даже сестра. Видимо, не так уж она и хотела быть с вашим дружком, раз изначально ничего не предпринимала…
Сорока обращает ко мне бледное усталое лицо, и безотчетная невыносимая тоска инеем пробирается за пазуху.
Он здесь не просто так. Почему он здесь?..
— Глупо винить себя в том, в чем нет твоей вины. Все люди слабы. Ты не была причиной ее гибели, — дрогнувшим голосом продолжает Сорока, словно транслируя слова сестры, которые я так мучительно жду все эти кошмарные месяцы. — И интрижка ваша — тоже. Думаешь, сестра винила бы тебя в случившемся? Нет. Никто из нас не хотел бы, чтобы любимые страдали так, как сейчас страдаешь ты!
Первые за вечер слезы обжигают глаза, душу пронзают азарт, ужас и иррациональная уверенность в том, что этот парень способен ответить на все мои вопросы.
Через спазмы пытаюсь вдохнуть и всхлипываю:
— Что же мне делать без нее, Сорока? В какую сторону двигаться дальше?
Я спрашиваю это у него, у Стаси, у себя…
И Сорока начинает орать:
— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, фиксирует внимание на побелевших костяшках, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…
Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:
— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива! — Он вскакивает, нервно прохаживается по холму, прячет руки в карманы джинсов и застывает на фоне желтых и красных сполохов, словно каменное изваяние.
Волны его отчаяния кипят во мне, ломают и вытесняют из сознания пыльные нагромождения страхов и ненужных заблуждений, с глаз будто спадает пелена.
Все, что сказал мне сейчас Сорока, сказала бы и Стася. Я снова узнаю ее в нем.
Мои плечи трясутся, губы немеют, кожа на щеках горит от соли, я безуспешно вытираю ее рукавом.
Я плачу так, как еще ни разу не плакала.
Не от жалости к себе.
Не от безысходности.
Не от боли.
Не от страха.
Это слезы опустошения, освобождения, примирения с собой.
Сорока пялится на меня сверху вниз, отмерев, в секунду оказывается рядом и осторожно опускается на корточки.
— Я опять перегнул, да? — Он испуганно оценивает последствия своей речи и учащенно дышит. — Прости. Я такой — не могу ходить вокруг да около. Не раз огребал за это! Хочешь, врежь мне тоже! Ну! Хоть палочкой своей… прямо по горбу!
Неловкие извинения в исполнении Сороки провоцируют новый поток хороших слез. Я мотаю головой и улыбаюсь сквозь рыдания.
— Это значит «нет»? — улыбается Сорока и растерянно подытоживает. — Хорошо. Потому что нельзя обижаться на дураков.
Он садится на траву и сконфуженно кряхтит, а мой привычный мутный заколдованный мир окончательно рушится, потому что Сорока, так похожий на Стасю, разрешил мне себя простить.
Я взвиваюсь в беззвучной истерике — слезы заливают все вокруг, тело слабеет и обретает другую силу, переломы и шрамы горят от потребности двигаться.
Оказывается, я все еще хочу жить.
— Эй, что мне сделать, чтобы ты перестала плакать? — умоляет Сорока, и я хрипло и гнусаво отзываюсь:
— Можно тебя обнять?
В шоке он открывает рот и судорожно подбирает слова:
— Блин. Ты же знаешь…
— Ага. Нельзя. Девушка… — Я киваю и глупо улыбаюсь. — Все равно спасибо, Сорока. Благодаря тебе я, кажется, опять могу думать о будущем и даже мечтать. Совсем недавно это тоже казалось мне невозможным…
Сорока пожимает плечами и подмигивает:
— Тогда мечтай!
Набираю в грудь побольше воздуха и громко, до звона в ушах, объявляю:
— Я хочу встретиться с тобой в городе. Хочу быть красивой при этом — подготовиться, навести марафет. Хочу пробежаться без этой чертовой трости по парку так, чтобы волосы развевались, а ветер свистел в ушах. И чтобы ты разрешил до себя дотронуться!
Я замечаю, как напряжение сковывает плечи Сороки, собираюсь исправиться, сославшись на плохое чувство юмора, но он быстро произносит:
— Ты же сама сказала: нет ничего невозможного… Но мне не место в твоих мечтах. Мысли масштабно!
Мы сидим в тишине и снова, как несколько вечеров назад, наблюдаем за окончанием дня.
Алый распухший шар приближается к краю земли, без сожалений погружается в черноту и умирает, тени удлиняются и густеют, из-за спин наползает непроглядная ночь. Но мне не страшно, ведь в этот момент миллионы неведомых глаз с тоской, любовью, надеждой и верой в лучшее, так же как и я, смотрят на горизонт.