— Когда это я был нормальным? Ни фига. И я это… уже в слюни, — признает он, яростно кивает и протягивает мне бутылку.
Перенимаю ее, от души прикладываюсь к вонючему пойлу, громко рыгаю, и мы ржем.
— Короче, это все хрень. Мы уделаем их, чувак, вот посмотришь! — клянусь я, переведя дух.
— Аминь! — Чувак не вяжет лыка, но показывает «козу» и лыбится.
— Скалься… А ты знаешь, что смех без причины — признак дурачины?.. — поучаю беззлобно, и он отмахивается:
— Да брось! Хочешь, я тебе прямо сейчас даты правления наших царей перечислю? Я вчера экзамен на «отлично» сдал.
— Пошел ты, ботан! — Я снова присасываюсь к бутылке, упираюсь ладонью в шероховатое покрытие и любуюсь видами.
Кроны дальнего лесопарка щекочут брюхо угасающего светила, теплый ветер трогает лицо, ласточки со звоном носятся в облаках… На крыше классно.
У меня в последнее время вообще все ништяк — закончил год без трояков, сгонял на концерт Летова, нашел потрясающую девчонку, и она ответила мне взаимностью. Даже с мамой не конфликтую — я молодец… Кажется, я многое переосмыслил и осознал.
Но разборок дома все равно не избежать — сегодня я надрался. Потому что вот у этого чувака днюха, а я — единственный приглашенный.
Икаю и разглядываю своего брата по разуму, в его окосевших прозрачных глазах читается экстаз и полное слияние с природой.
Пусть у него в башке куча познаний, не нужных в повседневности, а с упоротого фейса не сходит улыбка, пусть его преследуют косяки, неприятности и проблемы, но рядом с ним жизнь становится лучше. Я порву за него любого, и мне по фигу последствия. Я хочу, чтобы мир никогда не стер эту улыбку с его загадочной рожи.
Последние капли портвейна царапают глотку, и я с сожалением отставляю бутылку.
Сейчас мы втиснемся в люк, дружно слезем с чердачной лесенки, аккуратно спустимся вниз, не заблевав лифт. Виновато потупившись, пройдем мимо бабушек у подъезда, при необходимости отвесим им поклоны и покаемся в грехах, и отвалим в родные Озерки.
И мне плевать на живущих там уродов. Ведь там меня ждет моя Ксю — ее родители уехали по делам, и у нас впереди вся ночь…
Любовь не вмещается в груди, становится такой огромной, что ее, кажется, хватит на целую вселенную, хотя я — всего лишь ничтожная пылинка, обитающая на ее задворках.
Мой брат ложится на горячую поверхность крыши, поднимает руки и орет сорванным голосом в небеса:
— Come as you are, as you werе, аs I want you to be… — И я задыхаюсь от озарившего меня молнией прозрения.
Кем мы станем, когда повзрослеем?
Пьяные мысли путаются.
Сейчас мы на пике — любви, дружбы, красоты, юности и здоровой злости. Сейчас мы, как гребаные боги, можем все!
Этот идиот, мой брат Ник, точно станет кем-то запредельно крутым.
Ксю, моя Ксю, непременно будет счастлива и спасет человечество — ее заботы и нежности хватит на всех.
Ну а я…
Я прислушиваюсь к эфиру, но там тихо.
Насчет себя предположений у меня пока нет.
Но мне хочется поймать настроение этих мгновений и сохранить его на многие годы вперед. Чтобы те, кто придут сюда после нас, знали, что был такой — Сорока. Что были Ник и Ксю.
Шарю в кармане джинсов, достаю связку ключей, встаю и, шатаясь, подхожу к выходу лифтовой шахты. Падаю на колени и пропахиваю острием первую борозду на серой кирпичной кладке.
31
Посторонние звуки — хор птичьих голосов и шелест метлы дворника — вклиниваются извне и выключают картинку.
Виды Центра и спальных районов заслоняют желтые стены с выцветшими обоями, а закатное небо превращается в беленый потолок со стыками плит.
Справа темнеет пустая кровать Стаси, на полках блестят ее мелочи. Я дома.
Впервые за долгое время чувствую себя отдохнувшей — комнату озаряет яркое солнце, в золотых лучах сверкают пылинки, я греюсь в тепле одеяла и отличного настроения.
Его причина — утро без дождя. И широкая улыбка бледного мальчишки из сна.
На краю сознания мерцают сполохи чужих, но пронзительно ярких эмоций — доверие, отчаяние, надежда, радость вопреки всему. Что-то нехорошее произошло, что-то неизвестное надвигается. Но не пугает.
Да пошло оно!
Опираюсь на локти, сажусь, смотрю в одну точку, а ликующее сердце стучит в горле.
Я снова была в мире Сороки — в городе серого бетона, трещин в асфальте, устаревших лозунгов, траншей и заборов… А тот худой патлатый мальчишка в красно-черном свитере… это ведь…
Ник!
Догадка пробирает до мурашек.
Мрачный парень из салона, набивавший мне тату, не имеет с ним ничего общего. Кроме удивительных глаз.
Опираясь о мебель и косяки, бреду на кухню, гремлю посудой, зажигаю газ под старинной сковородой, засыпаю в кофеварку остатки молотого кофе. За подгоревшей яичницей, ингредиентами к которой разжилась накануне в магазине на углу, пытаюсь осмыслить сновидение.
Моя любимая крыша, вечер, лето много лет назад…
Необъятный пылающий закат, бледная луна, мысли, мечты и планы будоражат и разгоняют дурную кровь.
Пьяный влюбленный Сорока и его друг Ник — беззаботный и счастливый всем несчастьям назло.
И я знаю, кем он был для Сороки.
Его улыбка обезоруживала, стирала границы, ломала к чертям все барьеры. Этот мальчишка нуждался в защите, но излучал невероятный свет. Он был генератором ненормальных идей, и захолустье, именуемом Озерками, благодаря его неуемной энергии превращалось для нерушимого братства из двух человек в Вудсток, Британию 70-х, Сиэтл 90-х.
Ник придавал смысл непростой жизни Сороки.
А теперь не видит смысла в своей.
Неловкое движение — и тарелка с завтраком летит на обшарпанный пол. Чертыхаюсь, поднимаюсь со стула и смиренно направляюсь за веником.
Отрывки чужих воспоминаний мельтешат, пульс грохочет в ушах.
Где-то там, между явью и снами, оставшийся навечно молодым Сорока ищет покоя и ждет…
И я неизбывно, мучительно и безответно скучаю по нему — по словам и взглядам, по ночным разговорам, по хорошим слезам, по его молчаливому присутствию рядом.
Черно-белая сорока саднит под тонкой тканью пижамы, от вопросов и гипотез трещит голова, но я не нахожу верного направления. В четверг я снова встречусь с Ником, я знаю теперь, что он был другим, но разве он нынешний позволит посторонней девчонке расковырять свои раны?
Выбрасываю осколки и остатки пищи в мешок, ополаскиваю пиалу под шипящей студеной струей, воскрешаю детали ночного видения, но уже не помню чего-то существенного и важного.
Тревога, сплоченность, юность, мечта…
Переживания Сороки удивительно схожи с моими собственными, теми, что раскрашивали будни нашей троицы в прошлом — тогда казалось, что впереди нас ждет долгая счастливая жизнь, но Стасе не суждено было ее прожить.
Благодаря новому другу я приняла утрату и учусь мириться с ней.
А Ник, он…
Телефон вновь жужжит, испытывает на прочность мою выдержку, и я проигрываю.
Нахожу его, нажимаю на экран, и из прилетевшего конвертика выпадает фото — синее небо, резная листва вязов, вереницы парящих на нитках треугольных флажков…
На миг теряю контроль, глупая слеза катится по щеке — мне никогда не забыть этот вид с обвитой плющом парковой скамейки. В обжигающем душном лете на ней мы с Пашей целовались — долго и нежно, так, что болели мышцы и горели губы, а после бесцельно бродили по лабиринтам улиц. Мы не хотели тогда думать, что сказка когда-нибудь закончится.
И не было грязи в наших побегах с пар и страсти в пустых помещениях учебных корпусов — азарт подгонял, чувства резали больнее бритвы. Мы тонули, вязли и умирали друг в друге, и такой живой, как тогда с ним, я не была больше никогда.
Быстро вытираю лицо рукавом пижамы и сворачиваю картинку.
Покидаю залитую солнцем кухню, в потемках щелкаю выключателем, раздеваюсь, с трудом забираюсь в ванну и задвигаю мутную шторку в разводах известковых отложений.
…Мы спонтанно срывались и пропадали, а ничего не подозревающая Стася стояла на крыльце и ждала, ждала, ждала…
Вздыхаю через спазм, до упора выкручиваю кран с синим ободком, и тысячи ледяных игл впиваются в кожу. Переломы ломят, ожоги горят, но я терплю, и тело перестает чувствовать, а в мозгах воцаряется пустота.
Зубы отбивают дробь, я ступаю на скользкий кафель, провожу по забрызганному зеркалу полотенцем и долго разглядываю разноцветные пряди — они слиплись на лбу, обнажив ужасный шрам.
Уродина…
Сжимаю бессильные кулаки.
То, что было, не повторится ни при каких условиях. Мой друг Паша уже никогда не станет мне другом или любимым. И отправлять ему фото заката с холма было большой ошибкой.
Весь день я пытаюсь соединить в цепочку образы из реальности Сороки, его слова, собственные ассоциации, но не нахожу ответа. Я топчусь где-то рядом, брожу вокруг да около, но продолжаю тупить — бесцельно наблюдаю за разморенными зноем прохожими, причудливыми ватными облаками, домом, загородившим вид на ТЭЦ.
Его кирпичные стены вырастают из земли и возвышаются над ясенями уродливым монстром.
…Рука, ключ, борозды на кладке…
— Если не веришь, сходи к лифтовой шахте третьего подъезда, когда будешь там снова. Я послание ключом нафигачил. — Алые сполохи отражаются в безмятежной синеве взгляда, время остановилось, природа ждет наступления ночи, а Сорока делится откровениями: — Просто хочется еще многое сказать! Может, мои слова пригодятся кому-нибудь. Кто знает?
Я вздрагиваю от нового озарения.
Крыша! Лифтовая шахта. Третий подъезд. А вдруг послание Сороки сохранилось?
Возможно, оно укажет на причину, по которой Сорока остается здесь, и я смогу ему помочь?
Шарахаюсь по квартире, натягиваю вчерашние шмотки, рассовываю по карманам телефон и мелочь, в спешке нашариваю трость…
И немею от мгновенного разочарования — я слишком быстро забыла о том, кем являюсь сейчас.
Ведь для того чтобы открыть обитый металлом люк и проникнуть наверх, нужно, цепляясь за перекладины и отталкиваясь от них, взобраться по лесенке.