Внезапный дождь обрушивается плотной шторой — тысячи холодных капель бьют по башке, просачиваются сквозь одежду и стекают под ней, вызывая желание кричать от омерзения. Морщась от потоков, застилающих глаза, виновато поглядываю на Пашу — из-за моих переломов мы не можем бежать, и он вынужден мокнуть. Но мой бывший друг безмятежно шагает по мутным лужам и не реагирует на развернувшееся вокруг светопреставление.
Он мог бы с легкостью донести меня на руках — раньше он часто проделывал это под наш дружный смех. Мы со Стасей тоже пытались его поднимать, но у нас ничего не получалось…
Но Паша больше не переходит границ. Он не жалеет меня, но с готовностью разделяет тяготы.
Выходит, я ошибалась — он никогда не собирался унижать меня жалостью? И боль, намертво вмерзшая в его огромные глаза, громче всяких слов кричит о страдании?..
Дышу ртом, глотаю грязную воду, терплю от нее оплеухи, но не желаю верить собственной интуиции.
Я не могу поверить ей.
Потому что мои шрамы никогда не исчезнут, и той, кто утешит его, мне не стать.
Сквозь пленку ливня виднеется спасительный подъезд. Родители редко оставляли квартиру в Пашином распоряжении надолго, и каждый раз, когда я приходила сюда в те сумасшедшие месяцы, мы опрометью неслись в спальню.
Зачем я снова пришла?
Мысли путаются.
Паша открывает дверь, деликатно пропускает меня вперед, и я шагаю в холодное неосвещенное помещение. От движения оживают голубые лампы над электрощитками, тени и мельтешащие мотыльки.
Через двенадцать гулких ступенек Паша поворачивает ключ в замке, щелкает выключателем у порога, и я оказываюсь в привычной тесноте прихожей. Мебель, абстрактный рисунок на обоях, прабабушкины часы с маятником — в ней все осталось неизменным.
Зубы стучат, в кедах хлюпает, со скользкой одежды, облепившей кожу, на пол льется вода.
— Заходи, Влада. Ты дома. — Паша сбрасывает обувь, на ходу стягивает через голову свитер и скрывается в комнатах.
Приставив трость к стеночке, я с трудом разуваюсь и, озираясь, прохожу в уют и тепло его квартиры.
Все здесь пронизано любовью, добром и надеждой — так заведено в семье Паши. Для него очевидным и простым является то, что мне всегда казалось сложным и ненужным.
Паша выруливает из спальни, на нем только джинсы, и я делаю вид, что в мире нет ничего интереснее ковра под ногами.
— Вот. Дуй в ванную. — Он протягивает мне футболку и полотенце. — Где шампунь — знаешь. Кричи, если что.
Демонстративно громко запираюсь на щеколду и перевожу дух. Сбежать не получится — в такую погоду даже такси не приедет на вызов.
— Ненормальная! — говорю я бледной тени в зеркале, быстро раздеваюсь и, сотрясаясь всем телом, становлюсь под душ. Задергиваю шторку, до предела выкручиваю оба крана и погружаюсь в блаженство. Струи шипят, обдают паром, успокаивают, согревают кровь.
Щедро лью на рубцы гель для душа с ароматом дыни, растираю его по плечам, груди и шее, и палец путается в тонком шнурке.
Стасин кулон. Он всегда со мной и не требует внимания, но именно сейчас вклинивается в мои намерения и освежает девичью память.
Что же я делаю?
Моя сестра любила этого парня и умерла… А я, голая, греюсь в его душе.
Тишина закладывает уши, заслоняет внешние звуки нестерпимым писком, озноб пробегает по позвоночнику, зрение отказывает.
Пошатнувшись, я прислоняюсь спиной к запотевшему кафелю, шарю по нему ладонями, и шторка с морским принтом исчезает.
35
…С холма открывается удивительный вид на дальние дали — темный сказочный лес, серебряное озеро, кровавый закат. Сорока выплевывает злые слова, и они режут по живому:
— Ее уже нет. Нет! А ты добровольно отказываешься от будущего. Ты одной ногой в могиле. Но все твои жертвы бесполезные, глупые, жалкие. Она бы не оценила их. Не прикидывайся, будто не знаешь этого! — Он сжимает кулаки, разглядывает побелевшие костяшки, замолкает и вдруг невпопад шепчет: — Вы делаете только хуже. Все вы…
Замерев, словно кролик перед удавом, я пытаюсь принять и осознать его слова. Сорока невидящим взглядом скользит по мне, моргает и, вздрогнув, приходит в себя:
— Какого черта ты вообще сидишь тут и разговариваешь со мной? Уезжай отсюда, вали в город. Перестань трусливо поджимать хвост, разыщи своего парня и будь счастлива!
Будь счастлива…
Нестерпимо горячая вода кусает покрасневшие стопы, я дергаюсь и снова обнаруживаю себя в ванной Паши.
Закрываю краны, опускаюсь на корточки, обхватываю руками колени и упираюсь в них подбородком.
Внезапно настигнувшее воспоминание вселило ощущение, что именно тогда Сорока поделился со мной чем-то личным, но я не услышала, не поняла…
Синие потусторонние глаза смотрели на меня с горечью, надеждой и верой, но я была слишком зациклена на своей боли, не замечая, что он тоже захлебывается ею.
«Сорока, ты — огромная дыра в моем сердце… Ты — словно память о чем-то утраченном, но самом важном… Помоги же мне. Дай намек!» — я борюсь с саднящей тоской, прижимаю к груди кулак и давлю до тех пор, пока не ослабевает спазм в горле.
Держась за скользкий край, выбираюсь из ванны и смотрю на собственное отражение в обрамлении серебряной рамы — разноцветные пряди, острые ключицы, уродливые шрамы и тени на тонкой коже.
Когда-то я была чистой, честной, открытой, доброй. Прекрасной, легкой и невесомой, как белые крылья бумажных самолетов с признаниями в самом важном. Но я изменилась, сделав несчастными близких.
«Никогда не забывай, кем ты был, когда был счастливым».
Догадка трогает сердце, на миг мне кажется, что я ухватила смысл… С недоумением и восторгом пялюсь на отрешенное существо в зеркале, и оно оживает.
Нельзя забывать о том, кем тогда я умела быть. Даже если все пошло кувырком, нельзя погружаться в болото.
Давно умерший мальчик написал эти слова будто специально для меня. Встав на моем пути к аду, он дал мне шанс откатиться назад и вернуться к жизни.
Воодушевленно вытираюсь мягким махровым полотенцем, ожесточенно сушу им волосы, ищу джинсы — я не могу предстать перед Пашей «во всей красе», но они оплывают грязными лужицами в корзине для белья.
Отлично.
Значит, Паша увидит, в кого я превратилась. Значит, он поймет наконец, что нам не по пути, и по миллионам своих дорог я пойду одна.
Мне даже не терпится посмотреть на разочарование, шок и омерзение, которое он испытает, и позитивный настрой сменяется досадой.
Решительно просовываю руки в длинные рукава и тону в неожиданно огромной футболке — она явно не Пашина. Этот мешок нереальных размеров из тех вещей, что предусмотрительно хранят в шкафу на случай незапланированных гостей…
Футболка опускается ниже коленей, прикрывает незавершенную сороку с безднами внимательных глаз и уродливые шрамы, спасая от провала.
Паша даже в такой ситуации остался собой и, словно нарочно, позаботился о моем комфорте.
Бодаю лбом прохладную дверь, заправляю за уши слипшиеся пряди, глубоко втягиваю влажный горячий воздух и, уняв глупый страх, выхожу.
Паша в домашних шмотках, висящих на нем как на модели, ошивается на кухне — замерев, всматривается в ливень за окном и не обращает внимания на агонию кипящего чайника.
Хватаясь за стены, бросаюсь к плите, кручу ручку конфорки, избавляю чайник от мучений, и истошный свист прекращается.
Паша оборачивается, и я нервно улыбаюсь.
Парень тоже натягивает улыбку, приглашает меня к холодильнику и широко раскрывает его:
— Вот. Доставай все! Нужно это прикончить. Порадуем матушку…
Прогоняю чудовищную неловкость, склоняюсь над гостеприимным нутром, забитым кастрюлями, сковородками и склянками с разнообразной едой и, офигев от такого изобилия, кошусь на Пашу.
В его глазах сияет священный ужас.
— Жалуется, что я редко ем и сычую дома, — сетует мой бывший друг, включая привычный сарказм. — А раньше ее не устраивало, что я пропадаю у вас и жру за троих.
Не могу удержаться и хихикаю, и он усмехается — нарочито цинично и обворожительно. Так, как умеет только он.
Микроволновка напряженно гудит, в ней что-то угрожающе пощелкивает, дом сотрясает оглушающий грохот грозы. Нагрузив посудой подносы, мы тащим их в Пашину комнату, переставляем содержимое на стеклянный столик у дивана и возвращаемся на кухню для следующего захода.
Опьянев от эйфории, я хвостом следую за Пашей, стараюсь не споткнуться о половики и пороги, хотя не отставать тяжело.
Но сегодняшний вечер выпал из времени и переместился в то прошлое, когда я еще ни в чем не уступала этому парню. Когда не было ран. Когда все были живы, и я была целой.
Перетащив в спальню все содержимое холодильника, мы занимаем диван, болтаем ни о чем, стучим вилками, но пища не лезет в глотку.
За окном шумит листва, порывы ветра и раскаты грома выламывают рамы, шлепки дождя бьют в стекло.
Паша сегодня явно не в ударе, красноречие то и дело изменяет ему — повисают неловкие паузы, и нам нечем их заполнить. Не сговариваясь, мы почти одновременно роняем столовые приборы на пол и тянемся за ними. Краснеем, делаем лишние жесты, пялимся на окружающие предметы, но те сконфуженно молчат.
Ужас обваривает нутро кипятком, от зноя все вокруг искажается и плывет. Я не знаю, о чем сейчас думает Паша, но не решаюсь на него посмотреть.
Задерживаю дыхание, чтобы не дышать слишком громко, но стук взбесившегося сердца сдержать не могу. Поворачиваюсь, чтобы сморозить очередную глупость, и застываю при виде прекрасного и до дрожи опасного парня. В его расширенных зрачках горит отчаяние и готовность пойти на все.
Чувства, сплетенные в тугой узел, ухают в солнечное сплетение, от желания ломит тело, ноет живот, кружится голова.
— Давай что-нибудь посмотрим, — умоляю я в истерике.
— Прости. Ноут давно сломан, — извиняется Паша, на его щеках пятнами проступает румянец.