В зале воцаряется тишина, а я стою с открытым ртом и не могу въехать в происходящее.
Этот парень — не закадычный друг, которого мы пришли поддержать и утешить впоследствии пивом. Он — идеал с обложки модного журнала, недосягаемый кумир, звезда…
Стася хлопает пушистыми ресницами и бесцеремонно толкает меня в плечо:
— Ты тоже видишь это? Пашка… охренеть… Охренеть!!!
Мы еще долго приходим в себя, ожидая его у крыльца колледжа. Наконец он прорывается сквозь толпу и легко сбегает по ступеням — сложенный пиджак болтается на руке, белая рубашка расстегнута, улыбка сияет и разгоняет мой пульс.
Стася с воплем бросается к нему, едва не сбивает с ног, он сгребает ее в охапку и кружит в объятиях. Я смотрю на них, и обида выхолаживает все тепло.
Это наш ритуал, я следующая… но подойти не решаюсь. Мнусь поодаль, не понимая накрывших меня болезненных эмоций, и ловлю Пашин быстрый пронзительный взгляд.
Стася идет впереди и рассуждает о вещах, необходимых в походе — о спичках и гитаре, заряднике и спирали от комаров; за ней, периодически спотыкаясь, модельной походкой вышагивает Паша. Я замыкаю строй.
Внезапно дорогая ткань плюхается в пыль — Паша роняет пиджак и мешкает, и я по инерции пролетаю мимо.
Но тут же слышу дыхание у уха — он нагоняет меня, и большая теплая ладонь крепко сжимает мою.
Сердце взрывается на миллионы стекляшек, колени слабеют… Я просто иду рядом с Пашей и уверяю себя, что это по-дружески.
Вздрагиваю и просыпаюсь — в ванной раздается шум воды и забористый мат новой подруги, Стасина кровать уже заправлена, а моя пижама сиротливо болтается на полированной спинке. Ночной разговор возвращается в мысли и полностью занимает их, но сон все еще туманит мозг.
Паша… Не я, а Паша тогда сделал первый шаг.
И я не сомневалась — потому что наши чувства были честными, чистыми, настоящими. В произошедшем нет его вины. Нас тянуло друг к другу, поэтому Стася ушла в сторону. Как и Ник, ставший свидетелем любви Сороки и Ксю.
Нахожу под подушкой телефон и, морщась от яркого солнца, всматриваюсь в тусклый экран.
Непрочитанных сообщений нет.
Но я благодарна Ксю за сказанные слова — нужные, своевременные, во многом повторившие слова Сороки. Она согрела мою душу, разложила все по полочкам, показала мир с другой стороны.
Паше не лучше, чем мне, и этим объясняется его разительная перемена — потухшие глаза, молчание, скованность и исступленная больная страсть той ночи. Выходит, еще не все потеряно для меня, и я осторожно пробую свыкнуться со шрамами и заново довериться ему.
Я весь день проверяю папку входящих, но Паша не отвечает. Дыра в груди разрастается до размеров черной пропасти, я разрываюсь на части, я так боюсь потерять его навсегда…
Из ступора меня выводит все та же Ксю:
— Влада, подмени ненадолго! Сгоняю к девочкам на первый этаж. — Она растерянно вертит в руках сим-карту. — Не работает, а я не звонила маме. Только не вздумай рисовать! Стаканчики подавай закрытыми, а детям клади побольше зефирок.
— Как скажешь! — С готовностью встаю за стойку, и официантки переглядываются — теперь мы с Ксю на «ты», и сей факт их изрядно раздражает.
Ксю вешает фартук на крючок и убегает, изящно огибая столики фудкорта, а я с восторгом пялюсь на ее стройную фигуру.
Она классная. И дело даже не в красоте — Миха не выбрал бы ее, не будь у нее внутреннего стержня, чистой души и светлой энергетики. Она похожа на Стасю, но намного сильнее ее. Она хранит в себе чудовищную боль, преданность и любовь, но помнит, «кем была, когда была счастлива» и живет на всю катушку.
Так почему же Сорока все еще здесь?
Я вновь впадаю в отчаяние. Совсем скоро окончится срок подработки, вернется постоянная помощница Ксю, а я в тупике и никак не могу из него выбраться.
Стеклянные створки плавно разъезжаются, впустив в прохладный уют кофейни шум торгового центра и запах картошки-фри, в зал входит пожилая женщина и худой бледный пацан лет одиннадцати. Он сразу направляется к стойке, и я напрягаюсь — мой первый клиент оказался ребенком, от них только и жди беды!
Пацан подходит вплотную и настороженно буравит меня огромными, удивительно знакомыми, прозрачными как лед глазами без дна.
Не могу сдержаться и широко скалюсь — я рада ему, как старому другу, и с удовольствием угощу пончиком за свой счет, но он включает игнор и упорно стремится заглянуть мне за спину.
— Вы не видели мою маму? — холодно осведомляется он. — Она ночевала у подруги, а теперь мы не можем до нее дозвониться.
…Мама…
Меня поводит.
Цепляюсь за угол столешницы и ошалело моргаю.
Этот пацан — вылитый Ник…
«…Я бы сдох в конечном итоге, но попал в реанимацию с передозом. Отец влез в долги, отправил меня в рехаб, и там…» — кривую ухмылку Ника сменяет нормальная человеческая улыбка…
«…У него есть сын!» — доверительным шепотом сообщает девчонка с пирсингом и щелкает жвачкой.
«…Это он послал тебя ко мне?..» — бледнеет Ксю, вытягивая из пачки сигарету…
Фразы заевшей пластинкой повторяются и повторяются в голове.
Она говорила не о Сороке…
От разочарования мутит, из желудка поднимается горечь, тело сотрясает дрожь. Еще миг — и под кедами разверзнется пол.
Ну конечно же…
Клиника, куда Ник попал спустя два года после смерти друга.
Ее волонтерство.
Их роман, прерванный Сорокой, именно тогда разгорелся с новой силой!
— Больная, — констатирует пацан и отваливает к своей бабушке, — она не отвечает, ба!
— Костя, разве можно так говорить! — Раскрасневшаяся Ксю вбегает в помещение и, пробуксовав на подошвах, тормозит возле женщины. — Мам, прости, симка сдохла. Я не сразу заметила. Переволновались? — Она заправляет за уши выбившиеся пряди, смиренно сносит упреки, склоняется и целует паренька в светлую макушку.
Распугав официанток, я в ярости вваливаюсь в подсобку и, сшибая углы, хватаю верную трость — ноги моей здесь больше не будет.
Она притворялась. Узрела на горизонте инвалидку в депрессии, решила испытать мощь своего дара внушения и почти убедила, что я достойна любви.
С грохотом роняю швабру, опрокидываю и пинаю ведро, но Ксю вырастает передо мной и преграждает путь.
— Влада, слушай, я…
— Ты всю ночь твердила о доверии к людям. О своей безумной любви к Сороке! — выплевываю, и рот кривится от яда, — Ксю, я знаю Ника. Это ведь его сын?
Она молчит.
— Ксю, как ты могла???
Официантки косятся на нас, явно не просекая, что происходит. Утираю злые слезы и тяжело дышу — Ксю ведь тоже не догадывается о причинах, приведших меня сюда и давших право так психовать.
Но она скрещивает руки в защитном жесте, нервно кусает губу и отводит взгляд.
— Иди домой. И возьми выходной на завтра. Поговорим потом?
Я не двигаюсь с места.
— Возьми выходной, — умоляет она, разворачивается и опрометью вылетает из кофейни.
47
Расталкивая плечами медлительных попутчиков, пробираюсь в глубину тесного салона, падаю на ободранное место для инвалидов и прислоняю трость к дребезжащей стенке. Раны, с которыми я почти смирилась благодаря ночному разговору с Ксю и ее ободряющим словам, ноют и доводят до исступления, переломы орут в голос, все мое никчемное тело, не рассчитанное на километры, что я намотала сегодня по улицам, напоминает мешок сломанных костей.
На меня скорбно глазеют, косятся на трость, мысленно жалеют калеку. Все потому, что я плачу — не скрываясь, горько, навзрыд. Утираю сопли рукавом, отворачиваюсь к окну, и рыдания вновь накрывают мутной волной.
Мимо проплывает мой город — темные скверы, высокие стены, пыльные обочины, фонарные столбы. Губы дрожат.
Такой растерянной, одинокой и преданной я не чувствовала себя никогда.
Ксю и Ник — за короткий срок эти недоповзрослевшие дети стали для меня отдушиной и вселили веру, что чистые, не испачканные грязью люди все еще существуют.
Ник вызвал искреннее восхищение, сострадание и желание помочь, а на вечно позитивную милую Ксю мне захотелось быть похожей…
Я гордилась ими. Я надеялась на них.
А теперь мне до ожога, до онемения в легких больно.
Ксю убедила меня в необходимости поговорить с Пашей, разбередила нарывы, выдавила гной. На несколько часов заставила поверить, что даже со шрамами я достойна счастья. Толкала речи о великой силе любви, о том, что и скорбящий может улыбаться. А сама врала. Безбожно врала.
Того, о чем она так убежденно рассуждала, в этой реальности не существует.
Она крутила интрижку с Ником! С лучшим другом Сороки!
Интересно, когда это началось? Возможно, они обманывали его точно так же, как мы с Пашей — мою сестру… А Миха, ничего не подозревая, мечтал сделать легче и ярче их жизнь.
Сердце рассыпается на части, заходится в судороге, сбивается с ритма.
Парень, оставшийся в прошлом — я знаю, как он любил их. Знаю, потому что чувствовала его чистую любовь своей собственной душой. Он хотел для нее идеального мира. Он хотел для него открытых дорог. Он был готов умереть за Ника и Ксю!
Он за них умер.
Ничего не вижу от слез, ловлю ртом загазованную духоту и обливаюсь горячей жалостью к белобрысому худенькому мальчику с прозрачными глазами, искавшему маму в кафе. И с удивлением осознаю, что не держу зла на его глупых родителей.
Грязное стекло вибрирует у залатанного лба, пейзажи центра расплываются разноцветной радугой и сменяются унынием промзоны. Вытираю распухшие щеки, всхлипываю и задыхаюсь.
Они забыли. Они давно забыли, кем были когда-то. Значит, у Сороки нет шансов вернуться к свету. Он так и будет сидеть на холме, смотреть на диск алого солнца и невозможную черноту космоса, слушать тишину и ждать, ждать, ждать…
Механический голос объявляет мою остановку — с трудом протискиваюсь к выходу и покидаю автобус с непоколебимой решимостью собрать пожитки и отправиться к Сороке. Мне нужно с ним поговорить. Нужно увидеть его безмятежную улыбку, услышать утешение, понять, куда двигаться дальше. Кроме него не осталось никого, кому я могла бы доверять.