Грандиозное зрелище на закате: волны бьются о борт, разлетаются брызгами, но черный дым, валящий из трубы камбуза прямо к bâbord[65], однозначно свидетельствует, что ветер переменился на западный…
10 декабря. Ветер крепчает. Кажется, нас ожидает недобрая встреча с одним из конрадовских юго-западных ветров, которые так страшат моряков, – ветров, о которых впервые читаешь в школе, при свете фонарика под одеялом, когда луна, солнце и звезды исчезают на 7 дней, а тебе самому давно пора спать.
Примроуз говорит: да, это Атлантика, Западный океан, как он мне представлялся.
Он слышит какие-то звуки и видит странное движение в небесах и в стихиях.
Низкое одичалое небо, редкие проблески тусклого солнца; серое-серое море, волны высокие (grosse houle), но как бы растерянные, мечутся во все стороны. Иные накатывают друг на друга, как гребни прибоя на берег, ветер срывает фонтаны брызг с их изогнутых пенно-снежных верхушек. Иные волны сшибаются, вздымаясь зазубренными горами высоко над кораблем, их вершины ломаются, и вода льется вниз непрестанным потоком. Но самое странное, самое удивительное и прекрасное: иногда, очень редко, сквозь вершину волны пробивается свет, и тогда из-под марева водяной пыли проступает зеленоватое сияние, словно волна подсвечена изнутри зеленым пламенем.
Стоя на мостике, Шарль сообщает нам, что в час ночи сила ветра была 8 баллов, но сейчас он немного унялся[66]. Да, впереди сильный шторм, но он движется быстрее нас. Мы идем со скоростью 11 узлов.
Позже, ближе к закату, ветер усилился и продолжает крепчать; по радио сообщают, что штормовой фронт смещается к юго-западу. Радист и третий механик, вместе с нами на мостике, явно не рады таким сообщениям, угрюмо шепчутся между собой и предрекают «веселую» ночку.
На мостике выставили дополнительного наблюдателя.
Габриель указывает пальцем вниз, на задраенный люк, который непрестанно накрывает волнами (волны почти накрывают капитанский мостик), и говорит: «Там мука! Но чехлы водонепроницаемые». «Что он имеет в виду?» – не понимает Примроуз.
Командир поднимается на мостик, смотрит по сторонам:
«Почти не качает… не сильно качает. Крепкое судно, скажите!»
Да, говорим мы, отличное. Он доволен.
Le vent chant dans le cordage[67].
Позже. Сила ветра уже 9 баллов, и это явно еще не предел. Также ветер сменил направление и теперь дует с траверза, разносит брызги, как дым, по поверхности моря. Идем со скоростью 9 узлов.
На помощь Мартину приходит Рильке, посредством избранных писем, опубликованных в журнале «Кеньон ревью»: «Опыт общения с Роденом пробудил во мне робость по отношению ко всем изменениям, всем неудачам и срывам в работе, ибо эти неочевидные погрешности, как только ты их осознал, можно терпеть лишь до тех пор, пока у тебя получается выразить их с той же силой, с какой их дозволяет Бог. Я продолжаю работать, но упаси боже, чтобы мне пришлось (по крайней мере сейчас) постигать нечто еще более болезненное, нежели то, что мне было доверено в «Записках Мальте Лауридса Бригге». Иначе получится просто невразумительный вой, совершенно не стоящий затраченного труда…»
Сказать по правде, Мартин не читал ни одной строчки Рильке, и все это с его стороны – лишь иллюзия величия.
И еще: «С нами все должно быть по-другому, коренным образом по-другому, иначе все чудеса света будут растрачены понапрасну. Здесь я снова осознаю, как щедро мир осыпает меня дарами, но эти дары пропадают зазря. Что-то похожее переживала блаженная Анджела: «quand tous les sages du monde, – говорила она, – et tous les saints du paradis m’accablereraient de leurs consolations et de leurs promesses, et Dieu lui-même de ses dons, s’il ne me changeait pas moi-même, s’il ne commençait au fond de moi une nouvelle opération, au lieu de me faire du bien, les sages, les saints et Dieu exaspéraient au delà de toute expression mon désespoir, ma fureur, ma tristesse, ma douleur, et mon aveuglement!»[68] Это место (пишет Рильке) я год назад отчеркнул в книге, потому что испытывал те же самые чувства, понимал всей душой и ничего не мог с этим поделать, и с тех пор оно стало еще актуальнее…»
Frère JACQUES – Frère JACQUES —
Sonnez les MATINES! Sonnez les MATINES!
11 декабря. Шторм все сильнее. Бедные сальвадорцы и голландцы застряли в своих каютах на кормовой палубе: волны перехлестывают через борт: до salle-à-manger никак не добраться. Пытаюсь помочь, но, как выясняется, мог бы и не стараться. Всех одолела морская болезнь, да и поесть все равно невозможно – посуда валится со стола на пол, выпивать тоже почти невозможно, если вдруг будет охота промочить горло: приходится упираться спиной в стену, крепко сжимая в одной руке бутылку, в другой – стакан, и наливать буквально по чайной ложке и себе, и Примроуз. Делать записи тоже приходится стоя.
Мартину снилось, как он смотрел на безумные картины Босха, в Роттердаме. Наверное, я их где-то видел, сами картины или их репродукции, особенно пугающе жуткого «Святого Христофора». Сон о картинах предваряло видение гигантского кинотеатра, тоже, по-видимому, в Роттердаме, но лежащем в руинах, высокой причудливой башни, на вершине которой непрерывно звонили церковные колокола.
Потом заиграли шарманки, огромные, как торговые палатки, их ручки закрутились с энергией, какой ожидаешь от кочегара на пароходе, то есть от меня самого, выгребающего пепел из зольника и швыряющего его на лебедку… Я знал человека, который, вытряхивая золу за борт, сам полетел в воду вместе с ведром. Тот парень тоже чем-то смахивал на меня.
Затем внезапно святой Христофор несет на закорках младенца Иисуса и рыбину в правой руке, на берегу лает собака, там же старуха и петухи, нечто вроде гномьего домика на дереве, где гном развесил сушиться белье, кто-то сосредоточенно подвергает медведя казни через повешение, за рекой виднеются замок и город, древний Роттердам (доберемся ли мы дотуда?), хотя с виду вполне современный; какой-то голый мужик, наверняка бесноватый, пляшет на берегу подле сброшенной одежды, может быть, собирается искупаться – общее впечатление неизбывного ужаса, сатанинского смеха. Но почему Мартину снится эта картина? Возможно, сон был вещий…
…Мерзость запустения на святом месте.
Однако из всех картин Босха вот наиболее важная для «La mordida»[69]: на переднем плане – детально прописанная фигура, к которой я вернусь позже, на заднем – дом с прохудившейся крышей, без стекол в окнах и т. д., создающий тревожное ощущение неизбывного зла и ужаса и в то же время – нищеты и разнузданного распутства: в дверном проеме мужчина и женщина ведут разговор, наверняка обсуждают нечто омерзительное и кошмарное, хотя сложно сказать, что наводит на эту мысль; справа от дома, где, если присмотреться, видны следы недавнего пожара, мужчина преклонных лет бодро справляет малую нужду; но вернемся к фигуре на переднем плане: это явно скиталец, пожитки у него в коробе за спиной, он сам изможден и оборван, одна нога перебинтована (как у Смерти в другом моем сне); на высоком, довольно красивом дереве между ним и справляющим малую нужду стариком видны очертания каких-то предметов – при ближайшем рассмотрении они оказываются демоническими существами, самое примечательное из которых чрезвычайно широкая, вроде бы кошкоподобная, но бестелесная тварь, чем-то похожая на Чеширского Кота на иллюстрациях к Льюису Кэрроллу. Все это будет происходить в «La mordida» в сновидении Трамбо, ведь смысл этого ужаса – ужаса, на сей раз почти лишенного юмора, если не считать старика, справляющего малую нужду, – заключается в том, что скиталец (пилигрим Беньяна[70], если угодно) при всей глубокой религиозности образа на самом деле есть Протагонист, отвративший свой лик от проклятия, как ему представляется, и идущим прочь, в неизвестность, он покидает свой нищий, убогий дом, совершая большую ошибку, потому что этот убогий дом был его настоящим спасением – как смутный образ его места в следующем мире, возможно явленный ему в видениях, – и прежде чем уйти навсегда, он должен был привести дом в порядок, очистить его и попытаться восстановить… К чертям собачьим… По-моему, проблема Мартина в том, что Иероним Босх – буквально единственный художник, которого он способен оценить по достоинству, да и то до известных пределов, поскольку слишком расплывчато распознает… чтó он там должен был распознать, я не знаю. Или все дело в том, что он был убежденным преадамитом?
…На самом деле я пытаюсь обрисовать положение Мартина в глухой изоляции не только от общества, но и от всех остальных художников его поколения. По рождению англичанин, он фактически принадлежит к более давней писательской традиции, не английской, а американской, к традиции джеймсовской честности и благородства, которую из ныне живущих писателей поддерживают разве что Фолкнер и Эйкен – хотя они оба южане, что вызывает другие вопросы, – пусть их тематика иногда и пугала представителей старшего поколения. Однако сам Мартин не способен на благородство и терпимость по отношению к писателям своего поколения, чьи души в зримом обличье подобны обложке журнала «Эсквайр», к писателям, склонным делить человечество на две категории: (a) обычные, заурядные люди, (b) сукины дети, чертовы громилы, которые…
Ладно, я сейчас не о том. Я имею в виду, мне не составит труда представить себе современного писателя, даже по-настоящему мощного писателя, который просто не может понять и никогда не мог понять, к чему клонят его коллеги-писатели, и всегда стеснялся спросить. Этот писатель ощущает свою неспособность понять некий болезненный изъян. По сути человек скромный и робкий, он всю жизнь старался понять (хотя, наверное, мог бы стараться сильнее), вот почему вся его комната завалена литературно-критическими журналами: «Партизан ревью», «Кеньон ревью», «Минотавр», «Современная поэзия», «Горизонт», даже «Дайал», – в содержании которых он не понимает ровным счетом ничего, кроме разве что собственных публикаций, эти давние вещи еще отзываются у него в голове слабым звоночком, который, однако, становится все слабее, ведь, если по правде, он давно перестал понимать и свои ранние работы. Но все же он в стотысячный раз старается уловить смысл «Любовной песни Альфреда Пруфрока» и в девятимиллионный раз перечитывает отрывки из «Бесплодной земли», чья первая строчка