Нам пришлось изменить курс, говорит шкипер. Идем по расчетам, практически наугад.
Сверхъестественное движение замедлилось. Мореход очнулся, и возобновляется ему назначенная епитимья.
Безумная игра в шахматы со шкипером в его каюте: столы и стулья большей частью прикреплены к полу, все остальное привязано тросами, так что каюта напоминает тренировочный зал циркача-эскаписта – как мне не нравится эта фраза! – и все равно время от времени что-нибудь да падает, хлопает крышка пианино, шахматные фигуры на стерженьках вставляются в отверстия доски… бутылка виски возле столика припрятана в шкиперов сапог на меху, потому что сапог не упадет, виски в основном для меня, шкипер почти не пьет; эти шахматы – его идея о часовом отдыхе вместо сна, он вызвал меня к себе среди ночи, словно я – средневековый придворный, покорный любому капризу своего короля; бросок в штурманскую рубку как рывок по полю, когда после схватки за мяч мчишься с ним к зачетной линии, обойдя всех 15 противников, которые в данном случае не люди, а вещи, к счастью статичные; радист не спит уже трое суток, выглядит полумертвым, бедняга, то и дело врывается в капитанскую каюту с идиотскими сообщениями о хорошей погоде и легком бризе в Балтийском море, меж тем как сцена снаружи, когда можно хоть что-нибудь разглядеть, напоминает низвержение в Мальстрём. Другие, более серьезные радиосводки всегда сопровождаются оговоркой «Данные сведения не предназначены для навигации», что вызывает у шкипера язвительный смех. Очевидно, наше дело труба, хотя шкипер не собирается говорить мне, в чем проблема, по крайней мере сейчас не собирается; все равно в таком грохоте мы не услышим друг друга. Однако шкипер чертовски угрюм и серьезен, что не мешает ему разгромить меня в партии в пух и прах. Гризетта, маленькая кошечка, в восторге от всех эскапистских приспособлений, устроенных исключительно «для ее удовольствия». Я настолько сосредоточился на игре, что забыл присмотреться к мостику, который казался неестественно темным, чтобы разглядеть, есть ли кто за штурвалом. Примроуз я сообщаю, что там кто-то был, но, да поможет мне Бог, я уверен, что нет. …
…Игра в шахматы теперь кажется мне нереальной и чем-то похожей на ту жуткую, дивную, совершенно абсурдную сцену в «Падении дома Ашеров» французского режиссера Жана Эпштейна, когда Родерик Ашер и старый доктор читают у камина, а дом уже полыхает огнем, по стенам расходятся трещины, дом разваливается на куски, языки пламени ползут по ковру к героям, а снаружи беснуется гроза, мечет молнии в болото, по которому бредет восставшая из могилы миссис Ашер, урожденная Лигейя, с трудом пробираясь к дому; увлеченные чтением, Ашер и добряк доктор ничего не замечают вокруг; кстати, невероятно счастливый финал этого фильма, размышлял Мартин, под звездным небом, где Орион внезапно превращается в Южный Крест и Ашер воссоединяется с женой в этой жизни, но на другом ее уровне, был гениальной находкой, пожалуй, превосходящей и самого По, и теперь я все больше склоняюсь к мысли, что в финале романа должно быть нечто подобное…
Родерик Ашер проснулся в шесть,
В доме разгром – ни прилечь, ни присесть.
Он сварил себе кофе, запер дверь на замок
А зачем на замок – самому невдомек.
Он налил себе выпить и выпил исправно.
В мозгах – непонятно, но даже забавно.
Хлопнул две рюмки отменного рому,
И полегчало ему по-любому,
Но в голове зазвенели при этом
Знакомые нотки похмельного бреда.
Мнящийся голос велел ему строго:
Юный Ашер, собирайся в дорогу.
Ты нынче проявишь гражданское сознание
И примешь участие в голосовании.
Родерик даже не стал возмущаться,
Только вздохнул и пошел собираться.
Раритетным вином саквояж он набил,
Дом его рухнул – и дьявол бы с ним.
В 9:30 он сел в поезд до Балтимора
И был убит ровно в четверть шестого.
…Три летучих голландца.
Позже. В тщетной попытке получить хоть какую-то информацию узнаю от четвертого помощника – в такой ситуации я тоже говорил бы пассажирам что-то подобное, – что вся команда крепит предохранительный пояс вокруг корпуса судна, чтобы не дать ему развалиться на части. (На самом деле это отнюдь не смешно – вспомнить газетную вырезку, где Пэт Терри рассказывал о сварном корабле, который обматывали цепями именно для таких целей: существует вполне реальная опасность, что корпус расколется надвое или треснет.)
Шарль с улыбкой говорит: «Знаете, Сигбьёрн, во время войны пароходы класса «Либерти» буквально разваливались прямо в море. – И добавляет, увидев лицо Примроуз: – Не волнуйтесь, мадам, корпус мы укрепили».
Позже. …Мой моряцкий инстинкт неожиданно подсказывает – удивительно, как внезапно тебя накрывает кризис, – что если мы уцелеем в этой передряге, то только чудом. Хуже всего, когда не можешь ничего сделать. И еще хуже, когда совершенно не представляешь себе, что делают остальные, или им просто кажется, что они делают что-то необходимое. Несмотря на шутку четвертого помощника, звук и вправду такой, будто пароход разваливается на части. Если на судах старого типа, которые мне знакомы, рулевой механизм выходил из строя, на корме был старомодный винджаммерный штурвал, в случае чего применявшийся по назначению. Кроме того – хотите верьте, хотите нет, – даже в 1927 году мы держали на судне комплект парусов, и среди младшего офицерского состава был человек, отвечавший за обслуживание масляных ламп, а среди матросов – человек со специальностью (ныне, кажется, упраздненной), соответствующей давнему парусному мастеру. У нас нет винджаммерного штурвала и уж точно нет парусов. Есть два судовых руля, один под другим, на верхнем и нижнем мостике, и, как я понимаю, оба неисправны. Хотя какое-то управление все-таки остается, мы пока не легли в дрейф. Хорошо, что не потеряли гребной винт. Пока не потеряли.
…Глубоко переживая свое невежество относительно природы текущего кризиса, Мартин утешался мыслью, что это все потому, что пароходы класса «Либерти» не похожи на старые суда, где всегда видно, что происходит, а здесь все закрыто и призрачно, повсюду почти кафкианская замкнутость, так что в каюте старшего артиллериста, хотя она соединяется с мостиком, ощущаешь себя как на верхней палубе речного колесного парохода на линии Фолл-Ривер, иными словами – в полной оторванности от всего; но что бы он себе ни говорил, это казалось лишь составной частью его огромной изоляции, чем-то сродни испытанию на предел прочности…
Все, кто встречает Примроуз, в один голос уверяют, что у нас полный порядок и беспокоиться не о чем. Ее вряд ли обманешь, но она притворяется, будто верит. Она – хороший моряк, с аппетитом ест сэндвичи, ведь горячей еды уже два дня не было, и наблюдает за штормом с нижнего мостика. А что еще делать? На койку не ляжешь – сразу же сбросит на пол. Бедные сальвадорцы, венгерский спортсмен и мингеры Пеперкорны еле живы от морской болезни, и ничем им не поможешь. Однако наш запас рома в кои-то веки разом приобретает масштабы общественной пользы. Второй помощник докладывает, что все спасательные шлюпки по правому борту разбиты. По идее, такого нельзя не заметить, но мы не заметили, почему-то. Одна шлюпка по левому борту еще уцелела – côté à l’abri du vent[76]… и т. д. Руль на нижнем мостике опять заработал.
Позже. Скорость ветра теперь 100 миль в час. Невероятно, но я позабыл, сколько это в баллах, 10 или 12. Метеосводка по радио: облачно, небольшой дождь.
12 декабря. Сводка о положении судна. Пароход «Дидро». Нет никакой сводки о положении судна. (Как сказал бы Стивен Ликок.)
13 декабря. Три часа ночи. Сила ветра 10–11 баллов. На нижнем мостике с Примроуз и капитаном, который, смеясь, говорит Примроуз: «Теперь я уже ничего не могу сделать. Но, если угодно, мадам, можете помолиться».
…Шторм, зрелище с мостика – парализующее, судно мучительно продвигается по волнам белого вздыбленного огня, после каждого удара брызги пены взвиваются вверх, выше фонаря на фок-мачте.
Позже. Мы не спали уже две ночи – по-моему, две ночи, – невозможно прилечь или даже присесть. Мы стоим, держимся за все, что можно. Письменный стол, слава богу, хорошо закреплен, поэтому я пишу, схватившись свободной рукой за столешницу. Надеюсь, потом смогу прочитать свои каракули. Примроуз почти все время проводит на нижнем мостике. Знаю, ей страшно, но она никогда не признается. Она то и дело приходит, пошатываясь, в каюту, чтобы подбодрить меня или сообщить новости. Примроуз…
Она говорит: все при исполнении, кроме первого помощника. Он спит! Шкипер послал человека его разбудить. Не получилось. Наконец шкипер взъярился и пошел поднимать его сам. Его трясут и кричат ему в ухо, но Андре говорит: «Он лежит трупом».
Абсолютная чернота и взбесившаяся вода повсюду вокруг. Снова проблемы с рулевым механизмом. Жуткое зрелище: полностью бесполезный штурвал крутится сам по себе, судно мечется, как летучая мышь, вырвавшаяся из ада. Или мне это приснилось?
Корабль словно выпрыгивает из воды, сотрясается до основания.
Sonnez les matines!
Sonnez les matines!
По возвращении в каюту старшего артиллериста мне вспоминаются слова Джеральда[77]: «В любой непонятной ситуации пиши заметки для памяти». Вот я и пишу… Смерть можно сравнить с отвергнутой рукописью. Мой дед утонул с вверенным ему кораблем – придется ли мне, внуку, повторить его судьбу? Впрочем, корабль не мой… Так что мне вроде бы незачем идти ко дну. На самом деле получится даже неловко. Неуважительно по отношению к шкиперу. Название для рассказа: «Последний аперитив».
Мартин решил, что подобные идиотские мысли – всего лишь защитный механизм, чтобы в состоянии вынужденного бездействия заглушить беспокойство о Примроуз. Это беспокойство, если дать ему волю, превращается как бы в прививку от невыносимой и устрашающей скорби, вправду подобной штормовым волнам…