о, я мог уже убедиться, что никогда не поправлюсь здесь, в разлуке с Примроуз, – что бы вы ни говорили, а я всем своим существом хочу, чтобы она стала моей женой. Для меня было величайшей мукой узнать, что ее письма ко мне вскрываются, и даже выслушивать нотации по поводу ее нравственности от тех, кто прочел; эти письма, на которые я поэтому был лишен возможности ответить, причинив ей боль, о какой не в силах даже думать. Разлука с ней была бы невыносимым страданием и без всего прочего, при нынешнем же положении вещей могу только сказать, что я предпочел бы тюрьму, самую страшную из возможных темниц, заключению в этом проклятом месте, по проценту самоубийств занимающему в Соединенных Штатах первое место. Я в буквальном смысле слова умираю в этой жуткой дыре и умоляю вас прислать мне из денег, которые в конце-то концов все принадлежат мне, сумму, достаточную, чтобы я мог вернуться. Конечно же, я – не единственный писатель, история знает и других, чьи привычки истолковывались неверно и кто потерпел неудачу… кто добился славы… мытари и грешники… Я не намерен…
Сигбьёрн бросил читать и, подавив желание вырвать письмо из книжки – она тогда бы рассыпалась по листочкам, – принялся тщательно зачеркивать его строку за строкой.
Когда была вычеркнута уже половина, он почувствовал сожаление. Ведь теперь, черт побери, он уже не сможет воспользоваться им. Даже когда он его писал, то наверняка думал, что оно слишком хорошо для бедняги ван Боша, хотя это, надо признать, похвала небольшая. Где-нибудь, как-нибудь он мог бы им воспользоваться. Но что если бы они нашли это письмо – кто бы там ни были эти «они» – и поместили бы под стекло в музее среди его, Сигбьёрна, реликвий? Мало… Но ведь никогда не знаешь! Ну, уж теперь они этого не сделают. Да и во всяком случае он сумеет его вспомнить… «Я гибну, бесповоротно гибну», «Что я сделал им?», «Милостивый государь!», «Самая страшная из возможных темниц». И многие другие; и здесь был паршивый вонючий Дегенерат Бобе из Бостона, Норт-Энд, Массачусетс. Сучий сын и сволочь!
Сигбьёрн докончил пятую рюмку нераскаянной граппы и внезапно закатился громким хохотом – хохотом, который, словно сам осознав, что ему следовало бы стать чем-то более респектабельным, мгновенно превратился в долгий (хотя в целом и относительно приятный) припадок кашля…
Слон и Колизей
Ранним вечером в Риме, после ослепительно солнечного дня середины лета, когда над парком виллы Боргезе склонилась бледная молодая луна, под навесом на летней террасе переполненного ресторана «Тарпейская скала» сидел одинокий мужчина по имени Кенниш Драмголд Коснахан и с выражением угрюмой паники на лице пил молоко из большого стакана.
– И эта паника, Коснахан, наверняка вызвана тем обстоятельством, что ты не знаешь, как попросить по-итальянски бокал вина. Скажешь, нет?
– Что-то вроде того, Драмголд, что-то вроде того.
– Или, вернее, хотя ты способен на строгое «vino rosso, per favore»[90] в винной лавке или траттории, ты боишься, что здесь тебе принесут целую дорогую бутылку, которая тебе не по карману.
Если по правде, он не знал и как попросить по-итальянски стакан молока, хотя его бабушка родилась на Сицилии, но, когда на веранде возник официант с этим несчастным стаканом и растерянно огляделся по сторонам, Коснахан прочистил горло, набрался храбрости и пробормотал что-то наподобие: «Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai in…»[91] – одну из немногих фраз, какие знал по-итальянски (и уж точно единственную из Данте).
Выдвинув столь необычное обоснование своего присутствия на этой веранде, Коснахан стал ждать прилива уверенности, однако ждал напрасно. То и дело поглядывая на книгу, которую совершенно сознательно положил на стол перед собой, он уже начал бояться допивать это грешное молоко, ведь тогда надо будет расплачиваться, что неминуемо повлечет за собой новое испытание – также лингвистического характера, – поскольку придется снова заговорить с официантом, который уже сейчас бросал на него странные косые взгляды.
К тому же он, Коснахан, будет платить не только за выпитое молоко (так же как человек, покупающий книгу, платит не за обложку и блок бумаги, а за ее содержание, так сказать, пищу духовную), но и за удачное расположение ресторана «Тарпейская скала» на улице Венето, не говоря уже о трех других ресторанах на остальных трех углах перекрестка с улицей Сицилия с их арендной платой и изысканно одетыми посетительницами, вкушающими мороженое, ведь Коснахан смутно чувствовал, что и он должен внести посильный, пусть и весьма скромный вклад в эту очаровательную картину; он будет платить также за изумительные виды, которые откроются взору, если обернуться через плечо, на ворота Порта-Пинчиана и, наконец, за саму улицу Витторио-Венето, с ее тротуарами шириной в десять футов и пятнистыми тенями платанов по обеим сторонам, уходящую плавным изгибом к невидимой отсюда площади Барберини; улицу Венето с ее непрестанным движением конных пролеток и велосипедов вкупе с дорогими американскими, итальянскими и британскими автомобилями создавала не только физическое ощущение простора, но и вызывала в его душе – когда он время от времени забывал о своей назойливой тревоге – нарастающее ощущение большого богатства и грандиозного покоя, ощущение тихое, как кошачье мурлыканье или рокот мотора «роллс-ройса», ощущение жизни, что течет бесконечным потоком, словно и не было никаких войн – ни Первой, ни тем более Второй мировой, – как будто мир снова вернулся в 1913 год, в те действительно довоенные времена, о которых у него сохранились лишь отрывочные, но яркие воспоминания, когда он в возрасте пяти лет посетил вместе с родителями то ли Лондон, то ли Дублин, то ли Уэстон-сьюпер-Мэр.
– И все-таки, Коснахан, неспособность освоить даже элементарные основы большинства иностранных языков удивительна для человека, чье подсознание, по идее, должно вмещать в себя все сокровища гэльской литературы и чья родословная если и не восходит напрямую к Оссиану, то…
– Да, Драмголд! Да! И поэтому я иногда сомневаюсь, точно ли я человек. Ta dty lhiasagh dty ghoarn![92]
– Твоя награда в твоих руках…
Коснахан поднял упавшую на тротуар книгу и, украдкой глянув в сторону официанта, выскользнувшие из нее бумаги. Поправил суперобложку и, напустив на себя важный вид, принялся рассматривать фото на тыльной ее стороне; там было то же лицо, что сейчас отражалось в оконном стекле, только без выражения угрюмой паники. Человек на снимке казался счастливым – вот верное слово – и выглядел гораздо моложе, хотя фотография сделана всего полтора года назад. «Сингапурский ковчег». Не самое удачное название. Артур мог бы придумать что-нибудь поинтереснее. На лицевой стороне супера был изображен капитан торгового судна, с отвисшей от изумления челюстью, так что трубка у него вывалилась изо рта – и неудивительно! – ведь на палубе прямо под капитанским мостиком, над которым летели белые брызги пены, стоял здоровый молодой слон. Вокруг парохода вздымались штормовые волны…
Коснахан вгляделся в лицо на фотографии. Его немного смущало ощущение разницы между снимком и оригиналом, когда сам себя не узнаешь. Ему даже стало как-то не по себе под пристальным взглядом человека на снимке. Как будто это не он, а молодой Эмануэль Сведенборг[93] или кто-то другой, в более легком и радостном настроении. Однако нынешним вечером Коснахан не сумел заново ощутить счастливый настрой, что пронизывал этот кадр, и соотнести себя с человеком, изображенным на снимке, – моложавым мужчиной лет тридцати пяти, загорелым, подтянутым, в одних плавках, под руку с красивой, веселой, немного растрепанной девушкой в шортах и майке. Девушка улыбалась и держала перед камерой усатого кота, очень похожего мордой на Теодора Рузвельта… Чета Коснахан на острове Нантакет, было написано под фотографией, с Молчаливым Лимоном.
Опубликовано в издательстве «Артур Уайлдинг и К». Продано более 30 000 экземпляров. Так было указано на клапане суперобложки.
Это тоже была идея Артура – с фотографией на обложке, – размышлял Коснахан, и снимок Артур сделал сам, и он же дал имя их тогда еще безымянному новому коту. В тот раз, когда прилетел на уик-энд на Нантакет, чтобы помочь им с Лави вычитать гранки. В полночь, борясь с последствиями ошибочного решения, что датское пиво не даст им уснуть, Коснахан сказал: «Бога ради, давай почитаем что-нибудь другое кого-нибудь другого!» – и Арт не глядя схватил с полки книгу, какую-то старую биографию, и замогильным голосом прочел вслух: «В молодости мне частенько попадался на глаза траурно-черный парик герцога Брауншвейгского: он тащился по узким коридорам ночных ресторанов, среди горячих запахов газа, пачулей и пряностей. У Биньона на одном из диванов передо мной предстал Молчаливый Лимон, пожиравший гусиный паштет…»[94]
Именно в эту секунду через полуоткрытое окно в дом проник тогда еще безымянный кот, прыгнул прямо на плечо Артура и с тех пор стал называться Молчаливым Лимоном.
И теперь Коснахан вдруг затосковал по коту. Где он сейчас, чем занимается? Может быть, именно в эти минуты – хотя затруднительно рассчитать разницу во времени с Нантакетом – он перекусывает перед ужином, прежде чем провести ежевечерний осмотр швартовых канатов на пристани и заскочить в «Таверну на топях», хотя они с Лави частенько выдумывали для него специальные кошачьи заведения вроде баров «Коготок», или «Крысобой», или даже Мяузея современного искусства, когда им представлялось, что он совершал дальние походы до самого Нью-Йорка. Или, может быть, Молчаливый Лимон, считавший себя котом Лави и преданный ей беззаветно, последовал за ней в летний театр, где она играет в нынешнем сезоне, очаровал всю театральную труппу и даже получил роль в спектакле.