актически используются уже несколько месяцев. Здание данного назначения не имеет аналогов на Британских островах и является безусловной заслугой строителей и инженеров, завершивших работу вопреки многим трудностям.
Эту заметку можно было бы считать даже более разумной рецензией на его книгу, чем представленную на другой стороне, и Коснахан убрал вырезку в карман, чувствуя, что она может ему пригодиться. Как ни странно, его настроение улучшилось, и он достал письмо, написанное карандашом и начатое еще утром в уличном кафе рядом с его пансионом, за чашкой кофе: письмо, адресованное жене. И сейчас, когда он его перечитывал, его лицо, отраженное в оконном стекле, стало спокойным и нежным.
Чертовски жаль, что она не смогла поехать с ним в Европу. Но если бы поехала, жалела бы еще больше. Лави (ее прозвище происходит от «Лави Ли», старой записи «Мемфисской пятерки», которую они с Коснаханом слушали постоянно в первые месяцы своей любви; поначалу это действительно было лишь прозвище, но потом все вокруг перестали называть ее Маргарет, теперь она и на сцене выступала под этим псевдонимом) была актрисой, но, выйдя за него замуж, почти перестала играть. Угодила в какую-то странную, необъяснимую полосу невезения – то была для роли слишком юная, то слишком старая, то спектакль снимали с репертуара еще прежде, чем он доходил до нью-йоркской сцены, а однажды после нескольких недель репетиций, волнений, поздравлений и «шанса всей жизни», после премьеры в Бостоне автор пьесы внезапно переписал все заново и заменил героиню, которую играла Лави, десятилетним мальчиком. И вот теперь, в самый последний момент, когда они с Коснаханом наконец собрались ехать в Европу вдвоем, ей предложили главную роль в постановке Нантакетского летнего театра. То ли благодаря собственному успеху – то ли, наоборот, вопреки – Коснахан, видя, что восторг Лави перевешивал ее огорчение, был готов отложить поездку. Он ненавидел путешествия ради путешествий, особенно без жены, и ничто не мешало им поехать на следующий год, после нью-йоркской премьеры спектакля, если он будет успешным. Судя по репетициям, на которых бывал Коснахан, постановка имела все шансы стать настоящим хитом, но тут его брат Маттиас прислал телеграмму с сообщением, что их мать, уже очень старая, тяжело и серьезно больна. Так что за три дня до премьеры спектакля Лави ему все же пришлось уехать в Европу одному. А поскольку здоровье не позволяло Коснахану лететь самолетом, на Мэн он прибыл слишком поздно. Его мать – методистка до последнего вздоха, к вящему разочарованию Мэтта, – умерла и была предана земле еще до того, как Коснахан добрался до Ливерпуля.
Он писал жене каждый день, и это было одно из самых длинных его писем, однако единственное, где он сообщал какие-то семейные новости, помимо невыразимой печали или сожаления о том, что его мать так и не познакомилась с Лави. В начале он, как всегда, сообщал, что очень-очень любит ее (доказательством любви служило само написание писем, поскольку даже сочинение письма представляло теперь немалую трудность) и безумно скучает, поздравлял с неизменным успехом спектакля, отвечал на несколько мелких вопросов из ее предыдущего письма и в свою очередь спрашивал о доме и, конечно, о Молчаливом Лимоне.
Дальше он извещал, что до сих пор не увиделся со своим братом Мэттом, который к моменту прибытия Коснахана на Мэн был вынужден покинуть остров, чтобы не опоздать к началу католического конгресса в Брюгге. Положение Мэтта как священнослужителя католической церкви на острове Мэн было в сложившихся обстоятельствах несколько неудобным, особенно если принять во внимание недавние выходки их старшего брата Джона, который, будучи политиком крайне левого толка, если и вовсе не анархистом и последователем идей старины Пьера Жозефа Прудона, только что попытался – о чем она, вероятно, читала в газетах – тихо свергнуть правительство острова Святой Елены, где сейчас отбывает тюремное заключение, что применительно к острову Святой Елены вообще сказано несколько громковато. Посетить Маттиаса (как, впрочем, и Джона) там, где он сейчас находился, не представлялось возможным, но Мэтт собирался приехать по делам в Рим, и Коснахан с нетерпением ждал скорой встречи. С Артом он тоже пока не виделся, но тот написал ему из Парижа, и Коснахан знал, что Артур, по крайней мере, сейчас в Европе и тоже со дня на день приедет в Рим; словом, он, Коснахан, пребывал в радостном ожидании. После этого – поскольку он не хотел писать Лави, что, если не получится встретиться с Мэттом, во всей Европе у него не останется никого из знакомых, кто слышал бы о его грандиозном триумфе в Америке, и поскольку думал, что это может ее позабавить, – он принялся описывать пансион Борнини, где поселился по приезде в Рим…
Но внезапно он со вздохом отложил письмо в сторону. Первая мысль, что пришла ему в голову, когда он получил на борту корабля телеграмму от Мэтта, который сообщал: «Глубоко сожалею мать умерла шестого июня», а телеграмму отправил из Беллабеллы (ее маленькая железнодорожная станция утопает в цветущих фуксиях!), – первая мысль Коснахана была такая: надо написать матери и объяснить, почему я не мог написать раньше, когда она была жива; написать ей, как каждый мой вздох зависел от моего же успеха, от новостей о новых успехах, от новостей о моей книге, ставшей бестселлером в Далласе, затем в Тумстоуне, а затем – бог его знает – в Эклектике, штат Алабама! Дальше успехи сходили на нет, пока не осталось вообще никаких, но роман все равно будет переведен на итальянский, санскрит, эсперанто, английский! Вот почему я не мог написать тебе, милая мама, вот почему не мог найти время черкнуть тебе хоть словечко, и теперь я понимаю, что все, чем я упивался – в чем погряз с головой, – ты превратила бы в настоящее золото волшебной алхимией своей любви и читала бы это письмо с простой гордостью матери за сына. И лишь потом он осознал: я никогда больше не напишу матери, никогда-никогда не напишу ей письмо, которое постоянно откладывал, никогда не пришлю ей еще одного сувенирного слоника из ляпис-лазури, никогда ей не совру, никогда перед ней не похвастаюсь, и что мне делать теперь, когда наступила эта пустота и меня мучает совесть, что я так и не написал ей; что мне делать, чтобы не испытывать этого чувства вины, но если не останется даже раскаяния – что потом?
Собственно говоря, именно эта мысль и помешала ему продолжить нынешнее письмо. Ведь внезапное озарение: я не писал матери в этом месяце, – пришло вполне осознанно, прежде чем грубая трагическая реальность успела его прогнать. Ее нет уже месяц, и он не писал ей почти год… Он любил мать, и в этом не было никакой сентиментальности, она была женщиной великодушной, веселой, пусть и весьма эксцентричной. С практической точки зрения он полагал, что на том свете ей будет лучше, поскольку и его отец уже отошел в мир иной; хотя мать пребывала в здравом уме, даже в более здравом, чем полагается в ее преклонных годах, она была сказочно стара, у нее почти не оставалось надежд в этом мире, и ей, конечно, будет лучше на том свете со своим стариком: Коснахан именно так сформулировал для себя эту мысль – «на том свете со своим стариком». Но точно ли мать оказалась теперь на том свете, вернее, на нужном том свете со своим стариком? Ведь ему не давала покоя гнетущая мысль, что Мэтт может быть прав – во всяком случае, неудивительно, что он тревожился за душу матери, и объяснялась тревога вовсе не тем, что их мама была методисткой. Если говорить начистоту, мать Коснахана, как ни странно, была ведьмой…
Несомненно, литературы о действии темных сил среди приверженцев Джона Уэсли[96] практически не существует, размышлял Коснахан, устремив невидящий взгляд в ортодоксальные глубины Рима. Но он боялся, что слухи, ходившие среди соседей, имели под собой фактическое основание. На самом деле мать никогда не использовала свои колдовские способности для злых дел, а всегда только для добрых и, скорее всего, просто не могла противиться этому дару. Безусловно, она сама не считала его темным. При всей пугающей репутации, какую она создала Коснаханам в Баллафе, ее дар был – на свой извращенный манер – еще и хорошим социальным активом. Здравый смысл обеспечил ей вполне безбедную жизнь. Сколько Коснахан себя помнил, ее услуги пользовались большим спросом, потому что во времена его детства и юности полтергейст был на острове Мэн достаточно распространенным явлением, а его мать обладала способностью – которой, по идее, не должно быть атрибутом или обязанностью католического священника, – пресекать эти докучливые манифестации. И вот что особенно удивительно и комично: жители осаждаемого дьявольщиной острова, где угли, что вылетали из кухонной печи, кружили в воздухе и лишь затем не спеша падали на пол, не были чем-то из ряда вон выходящим, почему-то не приняли ту самую силу, которая могла побороть зло, – католического священника. Naturam expellas expellas чего-то там recurret! «Вилой природу гони, она все равно возвратится»[97]. Казалось Господь Бог, обладающий тем премудрым чувством юмора, которое Коснахан уважал все сильнее с каждым годом, что прожил гостем на Его земле, держал матушку Драмголд (как ее называли соседи, хотя она редко проявляла свои необычные способности при посторонних, разве что «колдовала» в Михайлов день над чайником, не давая ему выкипеть, – да и то по настойчивым просьбам общественности) как туз в рукаве, как ересиарха-лазутчика в стане врага, как предельно методичную методистку. Хотя, наверное, только мэнские методисты не усмотрели бы в этом никакого противоречия.
Коснахан знал, что тема колдовского и сверхъестественного (это далеко не всегда одно и то же) – за последние несколько лет внезапно пережила в общественном сознании поразительный всплеск популярности, но сам он не удивлялся, поскольку еще восхитительный юморист Достоевский – Коснахан был человеком начитанным – давным-давно нашел очень простое, разумное объяснение, которое вполне устраивало Коснахана, объяснение, известное любому мотогонщику «Туристского трофея» на острове Мэн, а именно: чем ты ближе к цели, тем цель ближе к тебе (независимо от того, сколько кругов ты предварительно намотал по острову); то есть, пока человек, выжимая предельную скорость, мчится навстречу смерти, смерть и мир духов мчатся навстречу ему, короче говоря, если смешать метафоры с клише – как всегда поступал его разум, нравилось ему это или нет: коль скоро человек стремится стать одной ногой в могилу, пусть сам и отвечает за последствия. В литературе эти последствия отразились как увлечение потусторонним миром, а значит, и «темными силами», причем увлечение настолько ревностное, что оно представлялось чуть ли не предвестием неминуемого конца света, который, если вдуматься, либо уже наступил, либо попросту невозможен, либо не нужен, и в любом случае, если веришь в воскрешение и вечную жизнь, не имеет особого значения – разве что для пророков, имеющих тут свой интерес. Но просто писать о сверхъестественных или дьявольских силах и обладать этими силами на самом деле – это, как говорится, две большие разницы. Коснахан знал, о чем говорит, потому что и сам обладал сверхъестественными способностями, по крайней мере способностями, вызывающими некоторые подозрения. Они с Маттиасо