згласившие его новым и величайшим юмористом Америки, причем, разумеется, никто не удосужился заглянуть в саму книгу – впрочем, так всегда и бывает: иностранные издатели полагаются на своих нью-йоркских агентов, которые смотрят исключительно на рецензии, – и не учел трудностей, связанных с переводом на итальянский, французский, шведский и т. д. писателя, который все еще думал отчасти на мэнском гэльском, а писал на английском. В результате его французские издатели, когда он наконец нашел их в Париже, что, кстати, оказалось не так уж и просто, на свою беду все-таки прочитали его роман, пожалели о своем поспешном решении и, несмотря на довольно внушительный аванс, выплаченный ему в долларах (и давно потраченный в Америке), были готовы потерять эти деньги и оставить непродуманную затею. Хотя, возможно, со временем книга все-таки будет переведена на французский, поскольку его неожиданное появление в редакции превратило все безнадежное предприятие чуть ли не в дело чести. Шведы тем временем хранили непроницаемое арктическое молчание, как безмолвие Северного полюса. Для британского издания перевод, разумеется, был не нужен, однако тамошние издатели почему-то отнеслись к американским хвалебным отзывам со странным предубеждением и втихомолку отправили весь тираж в макулатуру, чем, видимо, и объяснялось произошедшее на острове Мэн, а его «немецкий» издатель, подписавший контракт на самый крупный из всех предложенных авансов и живший в Швейцарии – хотя был некий призрачный шанс, что теперь за книгу возьмется почтенная фирма в самой Западной Германии, – внезапно сорвался в Южную Америку, не заплатив Коснахану ни цента. Тут поневоле иной раз задумаешься, чтó послужило причиной такого успеха «Ковчега» в Америке. Вряд ли современная литература достигла столь абсолютного надира дурновкусия, что его книга в сравнении с прочими произведениями блистала на небосклоне, как венец Западной Рыбы… Нет, загадка оставалась, что-то в «Ковчеге» было, наверняка – Коснахан продолжал втайне надеяться, что его итальянские издатели, по крайней мере, соблаговолили прочитать книгу и разглядели в ней некий потенциал, хотя никто из них не связался с ним напрямую, а лишь опосредованно через Артура, который на днях прислал Коснахану открытку из Парижа:
Я закончил свои дела здесь и постараюсь добраться до Рима quam celerime[104], если ты еще там. Мне сообщили, что твои итальянские издатели были бы рады получить дополнительный биографический материал (подробности о семье, улицах, домах, славных предках – итальянцы такое любят) для рекламной кампании книги, Arrivederci[105] и передай Лави мои поздравления с успехом спектакля – АРТУР. P. S. Надеюсь, ты уже весь в работе над новой книгой.
Это вроде бы наводило на мысли, что книга так или иначе будет издана на итальянском, хотя – тут сердце Коснахана пропустило один удар – он не смел поверить… И Артур надеялся, что он работает над новой книгой! Но принял ли Арт во внимание все перечисленные выше сложности? А он сам? Ведь присутствие Коснахана в Европе объясняется прежде всего безотчетным, но огромным желанием найти себя, после стольких былых неудач, и увидеть свое произведение переведенным (уже слово «переведенный» имело для него некий мистический флер) на другие европейские языки. Отчасти это объяснялось тем, что в самом начале жизненного пути Коснахан обитал в замкнутой лингвистической глухомани. То есть в первые годы жизни был полностью изолирован от английского языка. Но это еще далеко не все. Близлежащий Уэльс встретил его языком подлинно кельтским, однако не поддающимся пониманию – диким, величественным, басовитым и друидическим, со словами такими же длинными, как и тамошние железнодорожные станции. Английский он выучил позже, в Ливерпуле, мрачном соседнем городе, и для его мэнского уха, хоть и привычным к многообразию акцентов, он звучал не менее жестко и чуждо, чем язык тибетских жрецов, крутящих молитвенные колеса. И пусть его удручала необходимость изучать этот чуждый язык вплоть до полного усвоения, для него было огромной победой не просто овладеть английским, но овладеть им так мастерски, что результат будет переведен – на какой язык? На французский? Коснахан и Флобер! В этом есть что-то величественное, героическое. А итальянский – еще грандиознее, еще благороднее. Драмголда Коснахана переведут на язык Данте, Гарибальди и Пиранделло! Стало быть, можно сказать, он действительно находился здесь, в Европе, поскольку здесь его должны перевести, и с нетерпением ждал, когда сможет поделиться с женой этой радостью.
Примерно так, вспоминал Коснахан, было в Париже, где, ошибочно направленный к своим французским издателям на последний этаж какого-то мрачного здания без лифта, он поднимался пешком на пятнадцать лестничных маршей и едва успевал зажечь свет на очередном этаже, как лампы на всех остальных этажах предательски гасли, а когда все же взобрался наверх на нетвердых от усталости ногах, задыхаясь от страха упасть в темноте и пролететь семьдесят футов до каменных плит во внутреннем дворике, ведь перил на лестнице не было, и там, наверху, рассчитывая на помощь, постучал в первую попавшуюся дверь, из-за которой доносились не то истошные крики, словно там кого-то убивали, не то сдавленный смех; он стучал и стучал, но ему не открывали, а минут через пять в темноте, сравнимых разве что с мучительными минутами альпиниста, застигнутого бурей на голом отвесном утесе, в здании с треском зажглись все лампы, раздался свист, по каменной лестнице с лязгом и грохотом поднялись пятнадцать вооруженных усатых жандармов, словно сошедших со страниц Золя, арестовали его и в автозаке доставили в ближайший полицейский участок, где у них вскорости обнаружились общие интересы к футболу и регби, и едва жандармы узнали, что Коснахан когда-то играл полузащитником в матче с «Расинг клоб де Франс», они вмиг стали большими друзьями. В конце концов Коснахан не только покинул Бастилию Седьмого округа с некоторой неохотой, ведь тамошние казематы показались ему гораздо уютнее и веселее его номера в местной гостинице, но и решил, что ни в одной стране мира арест не доставляет такого удовольствия, как здесь, во Франции.
Хотя в том парижском инциденте присутствовало и что-то неблаговидное, предвещавшее великое разочарование, о чем он в Риме почти позабыл. В первый день, когда он шагал к Форуму по вот этой освещенной солнцем улице, его не оставляло ощущение, что перевод на итальянский язык такого мэнского автора, как он, и то обстоятельство, что он, этот автор, очутился сейчас в Вечном городе, – явление столь поразительное, что его следовало бы обозначить приветственным выстрелом из пушки с монумента Виктору Эммануилу!
Но так получилось, что, имея при себе экземпляры французского, шведского и немецкого договоров, он почему-то не взял с собой итальянский договор, и теперь, позабыв адрес своих издателей и даже название издательства и испытывая определенные сложности с наведением справок, совершенно запутался в указаниях и позволил направить себя не в ту контору, располагавшуюся прямо на берегу Тибра и оказавшуюся вроде как дистрибьюторской фирмой – в здании, напоминавшем огромный сарай или склад, сотрясаемый гулом печатных прессов, словно цех типографии какой-нибудь американской газеты; такое возникало впечатление, хотя, возможно, это был просто титанический грохот трамваев неподалеку, на кольцевом маршруте «Чирколаде синистра»; и в конце концов трудности, связанные с поисками этого места, и невероятная сложность объяснить, зачем он пришел (когда он сумел кое-как объясниться, его немедля сочли тайным агентом черного рынка и заманили в какую-то подсобку, где он очутился среди стопок других американских переводов, которые огромными пачками постоянно увозили на тележках прочь и среди которых он невольно высматривал свой роман, не оставляя слабых попыток все-таки прояснить ситуацию, но все итальянцы – в том числе старый нищий, и случайно забредший с улицы продавец лотерейных билетов, и парнишка, норовивший обчистить его карманы, – уверяли, что все, о чем он толкует, ну никак невозможно), настолько его обескуражили, что, выйдя на улицу и увидев прямо напротив Дворец правосудия, наваждение, заключавшее в себе некое воспоминание, в котором сейчас сквозила только угроза, он вдруг почувствовал себя совершенно измученным и выждал целых три дня, прежде чем повторил попытку отыскать издательство.
Сейчас, шагая по Корсо-Умберто, он вспомнил, что издательство называется «Гарибальди», удивительно, как вообще можно такое забыть; в Риме всего два издательства, выпускающих переводную литературу, и офис «Гарибальди», как выяснилось, располагался теперь на улице Оффичино-дель-Викарио, куда они, видимо, переехали с Корсо-Умберто; это название он тоже вспомнил из своего договора; сегодня утром он потратил почти полчаса, пытаясь до них дозвониться с помощью любезной padrona di casa[106], и узнал, что офис откроется для посещения не раньше четырех часов пополудни.
Требуется еще подождать – Коснахан звонил около часу дня, – но выполнение поставленной задачи пусть даже наполовину уже стало для него достижением. К тому же надо хоть немного подготовиться.
– Хоть что-то ты сделал, Коснахан, мой мальчик…
– Но что я сделал, Драмголд? Книга уже умерла, разве нет?
– Умерла, Коснахан? Да ладно! Вот увидишь, когда выйдет на итальянском, она станет сенсацией!
Рим, размышлял он, впадая в тихую паранойю… Как прав был тот историк, которого все-таки не мешало бы почитать: успех располагает к небрежности, иными словами – к самоуспокоенности и лени. И разве сегодня днем он не гонялся за тревожным проблеском мимолетной славы? Что скрывалось за этими «дополнительными биографическими материалами», о которых писал Артур и которые он уже мысленно составлял для «Гарибальди», дав себе на подготовку три часа, более-менее достаточных, чтобы обозначить сюжет «Войны и мира»? Если так пойдет дальше, нетрудно представить себе свое второе «я», бредущее по Европе за этим ignis fatuus, бесовским блуждающим огоньком, в Финляндии, Германии, Швеции, и бог знает чем все закончится: возможно, преследуя своего немецко-швейцарского переводчика аж в самой Южной Америке, он вообще не вернется домой.