– В Турине… Прошу прощения. Raad erbee cheauys oo eh, hassys eh![120]
Кенниш Драмголд Коснахан шагал по злосчастной, иллюзорной Корсо-Умберто, которая была не в Турине, по узкой Корсо-Умберто с ее грохочущими переполненными троллейбусами и тротуарами шириною в два фута, так что на них шагу не ступишь из-за толпы, но и сойти на дорогу нельзя, иначе наверняка попадешь под автобус, они тут носятся как угорелые, на жуткой скорости один за другим, о чем он писал Лави – хотя вспомнил об этом только теперь. Впервые в жизни Коснахан не только утратил все чувство юмора, но и впал в настоящее отчаяние.
В какой-то мере, полагал он, после всего, что уже успело произойти, он был готов к такому повороту событий. Собственно, все к тому и вело: музыканты с офиклеидами, которые удалились, как только он подошел к бару, священники из зала мумий, которые его не узнали, ласточки, которых он мысленно сравнивал с летучими мышами, и многое другое. И все-таки эта последняя неудача была едва ли не хуже всего остального, даже хуже того, что он не встретил никого из знакомых, ведь он думал, что уж в издательстве «Гарибальди» его имя должно быть известно, но там слыхом не слыхали ни о нем, ни о его книге. Да, сей нелепый визит – и это лишь филиал! «В каком земных соблазнов храме»[121], в каком Дворце дожей в таком случае должен располагаться главный офис в Турине? – настолько выбил его из колеи своей предельной и лукавой тщетой, что он уже не смотрел, куда идет, и даже о дорожном движении не беспокоился.
– Коснахан?
– Да, Драмголд.
– Это все суета и тщеславие, Коснахан. Этот визит не имеет смысла, по крайней мере, того смысла, какой ты в него вкладываешь. А вот что ты не смотришь, куда идешь, как раз таки имеет смысл…
– И вряд ли меня напечатают в Турине, независимо от выплаченного аванса.
– Какая разница? Ты все равно не поедешь в Турин. Лучше сходи посмотри на павлинов…
– Не надо павлинов, Драмголд. Хватит с меня дурных знамений!
– …чтобы воочию убедиться, насколько тщеславны бывают Божьи твари!
Nel mezzo del cammin di nostra vita mi ritrovai in… А вот и сумрачный лес, bosca oscura. Иными словами, вилла Боргезе, или, возможно, этот участок носил название парка Умберто – тенистое пространство с темными кипарисами, густыми вечнозелеными и хрупкими лиственными деревьями, которые выглядели так, будто никогда не сбрасывали листву, и контраст света и тени здесь был особенно интенсивным. Коснахан сделал почти полный круг от того места, откуда начал свой путь, – до Порта-Пинчиана и ресторана «Тарпейская скала» отсюда не больше пяти минут ходу, но раньше ему почему-то не приходило в голову заглянуть в сады виллы Боргезе. Действительно странно, ведь стоило лишь немного пройтись по парку – и мрачные мысли рассеялись. В высокой траве, среди маков и прочих цветов, лежали в обнимку влюбленные парочки. Конные полицейские, словно конные статуи в замедленной съемке, неспешно патрулировали парковые аллеи под сенью деревьев, где среди пешеходов попадались и ездоки на мотороллерах, правда немногочисленные. Тени от кипарисов были густые, насыщенно-черные, а не легкие и воздушные, как в Булонском лесу, а усеянная маками зеленая трава даже близко не напоминала окультуренный газон и достигала местами чуть ли не фута в высоту. В небе все еще бледно светила послеполуденная луна. Vota Garibaldi, vota de Gasperi[122], – снова призывали надписи на стене. Гарибальди. Гм… Бедный старина Джон. Нужно непременно послать ему открытку на Рождество. Коснахан перешел через дорогу. Он высматривал павлинов в тени под деревьями, когда-то он видел их в Бертон-Вудс в Англии, но здесь пока что не видел (в пансионе он краем уха слышал фразу «такие прекрасные павлины в здешних садах» и предположил, что имелся в виду знаменитый парк виллы Боргезе) и вдруг ощутил странный толчок изнутри, как при поисках воды, но не когда лоза опускается вниз, а когда ты сам чувствуешь, что вода где-то рядом, – не совсем то же самое, но очень похоже. И, как бы в ответ на это ощущение, за утыканной шипами полусферой ренессансных ворот, за симпатичной лужайкой с каменными сатирами, его взору предстал вход в зоопарк.
Коснахан вошел вслед за монахинями, сопровождавшими десяток малышей. Зоопарк был, без сомнения, тот самый, и как глупо с его стороны, как на него непохоже, что он об этом забыл, не потрудился навести справки и не пришел сюда раньше, ведь точно пришел бы; казалось, нечто неосознанное или даже более сильное и таинственное притянуло его сюда только сейчас, тогда как обычно, оставшись один в большом городе, где наряду с прочими удовольствиями есть зоопарк, он первым делом, после бара, направлялся именно туда. И хотя мысль о зверях и птицах в клетках, об их отлове или отстреле (он сам превосходно стрелял, но никогда не охотился) причиняла Коснахану боль, его любовь к диким животным и вообще к дикой природе, зародившаяся в детстве на тогда еще диком острове, была безусловной и искренней. Он признавал, что существуют злые животные, как существуют злые люди… да, он готов это допустить и, быть может, зайти еще дальше в своих сведенборгианских умозаключениях. Молчаливый Лимон и тот довольно злой, в чем-то даже зловещий, что не мешало им с Лави любить кота, признавать его лунные достижения, ночные кошачьи ритуалы и явно завышенное самомнение как проявление особой магии его лунного племени… Но так или иначе, что бы ни привлекло его к этому месту – пусть даже лишь ироническое ощущение собственной исключительности как представителя крайне редкого вида, – то ли по знаку небес, то ли по зову преисподней, то ли того и другого вместе, но Коснахан пришел в зоопарк и был этому рад. Он пришел сюда в поисках утешения и, кто знает, может быть, для того, чтобы утешить плещущихся в бассейне тюленей, рыщущих в недоумении по вольеру белых медведей и беспокойных шизофренических львов, внутри каждого из которых, без сомнения, заперта часть души американского писателя родом с острова Мэн. Кстати, вот и павлины. Белые, в двух отдельных смежных клетках, по паре птиц в каждой: но, увы, пары не те; этакая международная карикатура, полная неразбериха в павлиньем мире: пока пава из одной клетки и павлин из другой обменивались яростными поцелуями через проволочную сетку, их брошенные партнеры предавались отчаянию – самка сидела, нахохлившись, а отвергнутый самец расхаживал по клетке, распустив хвост, с криком, похожим одновременно на рев и на визг, и все это время невозмутимый работник зоопарка потихонечку убирал из их общего насестного помещения яйца, отложенные неверной супругой…
Судя по надписям на табличке, для наблюдения за кормежкой животных еще слишком рано, и Коснахан отвернулся, чувствуя, что своим человечьим присутствием нарушает уединение павлинов, и пошел в направлении, приблизительно указанном двумя белыми табличками, расположенными одна над другой: верхняя гласила Rapaci, нижняя – Equidi. Хищники, подумал он, и equus, equi, лошадь; стало быть, там будут зебры и им подобные. Коснахан улыбнулся, довольный своей сообразительностью. Чувствовал он себя уже гораздо лучше. Рассматривал льва над ковром из полевых цветов. Крошечные белые ромашки, алые маки и сиреневые колокольчики росли иногда прямо в клетках. И там, за цветами, за глубоким рвом, в живописном скалистом логове, в послеполуденном зное спал лев. Хотя часы на фасаде ресторана показывали почти пять, солнце палило нещадно, и Коснахан вспомнил свои тропические дни в море и как он благодарил судьбу, что служит помощником корабельного плотника, а значит, работает днем и завершает работу как раз в самую жару, и это вовсе не полдень, а время между шестью и восемью склянками пополудни, то есть примерно полтора часа назад, – и в этот миг он опять ощутил, еще сильнее прежнего, тот же знакомый толчок в самых глубинах своего естества… В том плавании, о котором он сейчас вспоминал… Он увидел табличку с надписью: Elefanti. Коснахан ускорил шаг, вдыхая запах слонов и роз. Дорожка к слоновьим вольерам сейчас находилась в тени, хотя сами звери оставались на солнце. И вдруг, словно по волшебству – неужели? – он увидел…
Так вот, он увидел, что служитель зоопарка подбрасывает сено двум слонам в двух разных вольерах, подцепляя его вилами из большой кучи. Время кормежки еще не наступило, но слоны все равно получили дополнительный полдник, и это хорошо. Вольеры были просторные, без крыши, хорошо и разумно устроенные, обнесены снаружи высоким прочным чугунным забором с шипами на прутьях, который отделяла от дорожки полоска газона шириной в несколько футов. Слоны качали хоботами в унисон, тянулись к сену, хватали его и спокойным, изящным жестом подносили к своим добродушным, чуть ироничным ртам. В перерывах они приветственно вздымали хоботы кверху, как бы подгоняя человека с вилами или укоряя – в добродушной манере – двух детишек, которые, несомненно без злого умысла, пытались скормить им газету через прутья решетки. Оба слона вроде бы принимали угощение вполне терпимо, но потом с отвращением бросали газету и возвращались к сену. Один из них легонько пнул скамейку, стоявшую в вольере, точно говоря: жаль, что ты так плохо воспитан, малыш! Но даже этот молчаливый упрек был сделан со степенным достоинством и невероятным терпением.
«Слон!» – подумал Коснахан. Если есть в мире создание, что свидетельствует о существовании всемогущего Бога и о Его необузданном юморе, так это именно слон, чудесным образом сочетающий в себе гротескное и возвышенное, даже если, согласно Виктору Гюго[124], всемогущий Господь в таком случае предстает настоящим романтиком, и, сказать по правде – ни в коем случае не оскорбляя Создателя, – разве Он может не быть таковым, помимо всего прочего?
Слонов принято поэтизировать, и много чего написано об их памяти, долголетии, верности, терпении и разумности, об их нежной заботе о потомстве и неограниченной силе в качестве подневольных рабов, как в мирное, так и в военное время, на службе у человека. Поскольку в неволе они годами безропотно позволяют маленьким детям кататься на своих спинах или кормить их бумагой – Коснахан порадовался, что смотритель пресек их забаву, так как сам не сумел бы им попенять по-итальянски, – им приписывают добродетели терпения, любви и благодарности в человеческом понимании, как будто слон существует только для пользы или развлечения человека. Если же вдруг происходит несчастный случай с увечьем или даже гибелью человека, слона называют плохим и от