стреливают, дискредитируя тем самым весь слоновий род. А это несправедливо.
Ведь слон, кстати сказать, это слон, и, как и в случае с человеком, никто точно не знает, как и почему он впервые появился на свет, и хотя есть какие-то общепринятые догадки, Коснахан был уверен, что на самом деле все происходило совершенно иначе. (Наши представления об эволюции, по сути, всего лишь домыслы, и, как говорил великий Мандзони, из изобретений простого народа образованное сословие заимствует то, что может приспособить к своим идеям; из изобретений образованного сословия простые люди заимствуют то, что способны хоть как-то понять, и из всего этого хаотичного месива образуется общественное неразумие, которое мы называем общественным мнением.)
Но слон сам по себе, в рамках своего райского и грозного бытия, среди других слонов в своем собственном величавом, щемящем и недоступном нам слоновьем царстве, если и обладает достоинствами, напоминающими человеческие, то лишь случайно, разве только – и это похоже на правду – данное сходство не свидетельствует об общей божественности всех земных тварей. И если слон проявляет любовь или же интеллект, которые принято считать «почти человеческими», мы, прибегая к такому сравнению, как всегда, льстим себе.
Но ведь тогда должен бы существовать некий первичный принцип проницательности и доброты, изначально заложенный в восприятие слонов – принцип, который слон мог распознавать не только в дикой природе, но и в совершенно ином моральном климате плена или рабства у человека, некий принцип терпимости или прежде всего жалости к своему поработителю, который не умел поступить иначе, и некое ощущение увлекательного приключения или хотя бы интереса к тому, что он делает в неволе, что понимает забавным или поучительным для своих слоновьих навыков, хотя нам эти действия наверняка показались бы однообразными, разве нет?
Для человека такое смирение перед рабством крайне позорно, но нет никаких оснований считать, что слон смотрит на этот вопрос именно так, размышлял Коснахан. Джунгли – это одно, жизнь в неволе – совсем другое. Истинная свобода есть свобода духа. Так слон рассудил задолго до изобретения новостных журналов, хотя Коснахан, которому нравилось думать, что он обладает проникновенно-трагическим восприятием действительности и вдобавок имеет неискоренимую склонность к общественно неодобряемому поведению, с удовольствием выпустил бы здешних слонов из вольеров, если бы это хоть как-то им помогло.
Но, возможно, он не учитывал истинную природу слона, который даже в дикой природе животное глубоко медитативное. Слон в состоянии глубокой задумчивости подобен священному ибису с его привычкой часами стоять на одной ноге на берегу Нила, что большинству людей кажется идиотизмом. Больше того, если присмотреться к лицам слонов в кинофильмах, в сценах, где слон методично сеет разрушение, мы увидим легкую, по-ибисовски загадочную улыбку, словно зверь наслаждается какой-то трансцендентной шуткой. И, возможно, так оно и есть… Отзывчивое, сострадательное существо титанических масштабов! Кто мы такие, чтобы утверждать, что слон не обладает неким высшим пониманием свободы воли, как те великие мистики, что живут в некоторых регионах страны, откуда слоны родом? Для Коснахана этот анимизм, позволяющий приписать слону подобные качества, основан не на суеверии, а на личном опыте. Слон может служить человеку, быть для человека зрелищем или другом, но на самом деле он служит слону, своему верховному слону.
Однако чтобы это понять, сначала необходимо полюбить слона, пожалуй, в какой-то мере даже больше, чем себя самого, разделить с ним вихрь мыслей и в то же время странный первозданный покой, в каком существует слон, и даже саму среду заточения слона, как однажды произошло с Коснаханом, поскольку лишь в общих бедах дух согласия, товарищества и взаимопонимания проявляется в высшей степени. Так говорится о людях, но почему бы не сказать то же и о слонах? Если вам надо познать слона, о махауты[125] и махараджи, попробуйте для начала пройти с ним через хвост тайфуна на британском чартерном пароходе с предельной скоростью восемь узлов, в 1927 году, по возможности в возрасте девятнадцати лет, разделите с этим слоном мертвый штиль, изнуряющую жару и не менее изнуряющую скуку, невыносимое однообразие восточных морей, неизмеримую продолжительность путешествия через полкарты мира, по бескрайним сапфировым водным пустыням, на судне, способном развивать скорость вполовину меньше скорости велосипеда, чьи моторы поют лишь одну бесконечную песню: Frère Jacques, Frère Jacques, Frère Jacques, – постойте с ним рядом, испуганным и одиноким, на черной от мазута палубе во время муссона, в необъятной тени дождя… И вот тогда, подобно этакому мореходу-Ренану, вы вдруг обнаружите, что слон вправду причастен к вашему происхождению и судьбе!
А поскольку именно эти невероятные вещи Коснахан в свое время действительно испытал и проделал со слоном, его внимание и привлекла слониха из левого вольера – слониха с более оригинальными идеями об использовании своей пищи, – хотя простая констатация данного факта не дает представления о его чувствах: ведь вопреки Юнгу, логике и философии, если Коснахан прав, эта слониха являла собою пример истинного бытия, потому что существовала не только как объективное явление, но одновременно и как вывод, утверждение и субъективное суждение творца. Как такое возможно? И все же время от времени у него на глазах – вот оно! – она брала хоботом маленький клочок сена и аккуратно клала себе на макушку, пока эти трогательные освежающие пучки, призванные защитить ее голову от жаркого солнца, не превратились в подобие растрепанной соломенной шляпы. Коснахан медленно подошел ближе.
Неужели?.. Да, точно… Это она. Ему даже незачем спрашивать у смотрителя, хотя он собирался спросить и спросил бы наверняка, только вот смотритель уже ушел. Но как же он мог забыть?! Хотя теперь казалось, он и не забывал. По-настоящему не забывал. Теперь воспоминания нахлынули с новой силой и вернули его на двадцать с лишним лет назад, к тому опыту, что лег в основу «Сингапурского ковчега», к тому времени, когда он служил помощником плотника на британском чартерном пароходе, в том же рейсе, что обеспечил ему памятное приключение в гавани Иокогамы, после чего они заходили в еще несколько портов и отправились домой, взяв живой груз в Стрейтс-Сетлментс, правда не в Малайе, а в Сиаме, в Бангкоке: груз диких животных, состоявший из нескольких черных пантер, многочисленных змей, дикого кабана и молодой слонихи. К этому необычному грузу, разместившемуся на носовой палубе, в форпике и даже на полубаке в кормовой части судна, был приставлен смотритель, однако сразу возникла проблема: найти матроса ему в помощь. По британским законам любой матрос в рейсе вправе отказаться от такой работы и, несмотря на смутную перспективу дополнительных выплат в Лондоне из расчета один шиллинг в час вдобавок к сверхурочным, после первой же вахты весь экипаж от нее отказался; сам корабельный плотник, старший над Коснаханом, утверждал, что, когда он укреплял клетки, слониха нарочно его ущипнула, причем с совершенно невинным взглядом: в дальнейшем мало кто из команды – по мнению Коснахана, просто из суеверия – решался заходить за веревочное ограждение без крайней необходимости, и работа помощника смотрителя целиком легла на плечи одного Коснахана. Она занимала большую часть его времени на обратном пути.
Почти все животные предназначались Дублинскому зоопарку, однако выгрузить их надо было в Лондоне. Исключение составляла слониха, которую везли в Рим. Но поскольку они в Италию не заходили, животное надлежало пересадить на итальянское судно в Порт-Саиде. А они лишь чудом добрались до Порт-Саида, могли ведь и вообще никогда не добраться.
Да, да, да, он не ошибся. Возможно, у многих слонов есть привычка использовать послеобеденный перекус в качестве головного убора, но в жизни Коснахана была только одна такая слониха. И он помнил, вернее, вспомнил заново, что после того, как слониху высадили в Порт-Саиде, ее предстояло отвезти в какой-то из портов Тирренского моря – кажется, в Остию? – и уже оттуда транспортировать в Рим. И притом не куда-нибудь, а в римский зоопарк. В это самое место.
Да, так все и было. Их расставание прошло в точности как их первая встреча, хотя и на обратный манер: с оскорбительным и сокрушительным пренебрежением к ее слоновьему достоинству, слониху опутали ремнями и, словно визжащего спеленутого младенца, опустили в лихтер прямо напротив отеля «Казино Палас», у нее за спиной, в нечестивом городе Порт-Саиде, мерцала неоновая реклама чая «Липтон», а по шатким дощатым трапам других лихтеров возле борта соседнего судна всю ночь сновали туда-сюда, распевая суры Корана, человеческие рабы с тяжеленными корзинами угля.
Забыть такое непросто, и разве забудешь, как сильно ее беспокоили прожектора в Суэцком канале, где они прошли минувшей ночью, тоже не без приключений; как рык пантер сводил ее с ума от страха во время особенно сильного шторма; как незадолго до Суэца они вместе смотрели на луну, висевшую в зеленом небе над горой Синай в пять утра, с Большого Горького озера – или, может, откуда-то еще, – доподлинно зная, что скоро их дружбе придет конец. И как несколько раз, когда на носу и корме были натянуты штормовые леера, а пароход, борющийся с огромными волнами, развивал скорость не более трех узлов и даже вахтенный не решался выйти на палубу, Коснахан подменял смотрителя и сидел со слонихой всю ночь – потому что она, хотя была уже не столь юной, чтобы нуждаться в материнской опеке, все равно, кажется, тосковала по матери, с которой ее разлучили, – и в какой-то момент, чтобы его не смыло за борт, привязал себя к ее клетке, и они оба чуть не утонули. А после – будет ли ему за это прощение? – он без возражений отдал ее в рабство.
Да, непросто забыть это расставание под конец долгого путешествия, и все-таки Коснахан забыл, а что самое странное – забыл именно потому, что написал «Сингапурский ковчег». Ведь для того, чтобы книга получила достойное завершение, или же для единства сюжета всех животных без исключения после краткого часа их победной и абсурдной свободы следовало благополучно доставить в Лондон. И что же послужило реальной основой сцены с побегом, когда вымышленная Розмари вырвалась из заточения сама, а потом в щепки разнесла другие клетки, выпустив на волю других животных? Отчасти страх остальных матросов, что именно это произойдет во время шторма, отчасти то, что Розмари и вправду однажды сбежала из клетки и разбила ногами удилище кабана, который тоже сбежал, но Розмари вернулась почти сразу, как только услышала голос Коснахана…