– Перед нами храм Августа, – говорил гид Тэнзи, когда Родерик их догнал. – Видите? Желудь и лавр: сила и мощь. Римляне говорят: «Каждый миг упущенной любви – миг испорченной радости…» Римляне говорят: «Жизнь – долгий сон с открытыми глазами, – обратился он к Родерику. – Когда глаза закрываются, это конец. Прах и тлен…» Любовники были как звери… Проводили жизнь в сладости и меду.
– Он имеет в виду пчел, – пояснила Тэнзи, заговорщически обернувшись к Родерику. – Звери, пчелы… Желудь, лавр, мясники, рыбный рынок. Ветерок с моря продувал город, уносил дурной запах.
– Да, – сказал Родерик. – Der Triumphbogen des Nero.
– Что, милый?
– Арка Нерона. Просто я подумал, по-немецки звучит внушительней.
– Sì. Арка Нерона… Римляне говорят: «Жизнь – череда формальностей, которые воспринимаются слишком серьезно», – доверительно сообщил гид. У него было забавное имя: синьор Салаччи[137].
И вне всяких сомнений, снова подумал Родерик, этот город, который есть и которого нет, для великолепного синьора Салаччи был предельно реальным и безусловно живым: он все это видел. Больше того, ощущал себя на своем месте. Куда реальнее, чем актер, проживающий на сцене жизнь персонажа, синьор Салаччи жил здесь, в Помпеях. Между тем эти арки, храмы и рынки восставали и рушились перед мысленным взором Родерика, так что он почти видел их глазами гида. Самым странным было трагическое – трагическое, потому что почти успешное, – усилие дать обо всем убедительное представление. Иногда возникало ощущение, будто римляне воплотили свои мечты – злые и добрые, без разбора – в обустройстве общественных уборных. Везувий давным-давно уничтожил древнее население Помпеев, но городские общественные уборные сохранились в веках, обретя своего рода бессмертие, и эта мысль почему-то внушала тревогу.
– Помпеи, может быть, и отличались продуманными пропорциями, но, насколько я знаю, это был вовсе не уникальный город своей эпохи, прославленный выдающимся благородством замысла, – сказал Родерик. – С другой стороны…
– Если сравнить с канадской глухоманью, скажем, в провинции Саскачеван…
– Но наиболее примечательно, по-моему, вот что: никто не попытался извлечь мораль из того факта, что Помпеи все-таки относительно сохранились под слоем пепла, а ведь про гибель города якобы из-за гнева Господня семь верст до небес наговорили. Если на то пошло, нынешняя сохранность представляется мне даже более зловещей. По сравнению с Сен-Мало и отдельными районами Роттердама такая сохранность – поистине триумф. По сравнению с тем, что осталось от Неаполя… судьба, можно сказать, пощадила Помпеи.
Кусты можжевельника, умершие от страха… Руины, руины, руины…
…В свой первый вечер в Неаполе они взяли конную коляску и целый час катались по набережной. Что осталось от великого города с богатейшей историей, где Вергилий писал «Энеиду»? От города, что был когда-то крайней западной точкой греческого мира? Несомненно, многое уцелело. И все-таки на Родерика – в тех местах, где Неаполь был не просто грудой серых обломков, – он произвел впечатление второсортного морского курорта на северо-западном побережье Англии, с уродливыми бездушными зданиями и посредственным пляжем. Безусловно, думал он, держа Тэнзи за руку в грохочущей тряской коляске, не мешало бы проявить чуть больше восторга, хотя бы ради жены.
В тот вечер они бродили по темным и невероятно крутым переулкам неаполитанских трущоб, мимо ниш и часовен, мимо запускавших петарды детишек, вверх по длинным и узким зловонным лестницам между домами, мимо голых кроватей, расставленных прямо на улицах, и нетвердо стоящих на ногах матросов, несущих сумки своих подружек, – рембрандтовский «Ужин в Эммаусе» на каждом углу. Из окошка под самой крышей узкого высоченного здания кто-то мало-помалу спустил на веревке корзину к первому этажу, ее наполнили хлебом, фруктами и вином, а потом вновь подняли наверх. Вот таким и должно быть путешествие, подумал Родерик, как эта корзина, что опускается в прошлое, а потом благополучно возвращается к тебе в окошко, полная духовной пищи, собранной на пути. Он очень надеялся, что для Тэнзи все так и будет… Здесь была бедность, здесь были руины, но огромная разница между этими, так сказать, рукотворными руинами и руинами Помпеев заключается в том, что сохранять эти руины никто не подумает, их уже расчищают и скоро они исчезнут без следа… Сама жизнь чем-то походила на опустошение, которое наступает, когда в вечной растерянности продираешься через поэму «Бесплодная земля», не понимая ни строчки. Пораженный собственным бездушием, невежеством, отсутствием времени, страхом, что времени просто не хватит на создание чего-то по-настоящему прекрасного, страхом перед изгнанием, перед насильственным выселением, человек более не принадлежит тому миру, который построил, и не понимает его. Человек превратился в ворона, глядящего на разрушенное гнездо. Что ж, пусть теперь попытается осознать, если сможет, свою воронью сущность.
Гид привел их к domus Vettorium, дому Веттиев, самому знаменитому строению в Помпеях. Такая поспешность отчасти объяснялась нехваткой времени: Помпеи закрываются в пять, а экскурсия началась поздно.
Синьор Салаччи вынул из кармана ключ, отпер дверь, и они вошли внутрь.
– Хотите, чтобы ваша супруга посмотрела на росписи? Их можно показывать только женатым, – пояснил он. – Каждый дом, он как маленький город: сад, театр, вомиторий, рвотная комната и комната для любви в глубине.
– Справа от входа – изображение Приапа, – сказал Родерик, читая вслух из путеводителя. – Оно демонстрируется исключительно по запросу. Но послушай, Тэнзи, – продолжал он, – тут написано, что в этом доме «вы получите наиболее полное представление о жилище помпейской знати, поскольку в перистиле, когда-то украшенном живыми растениями, уцелели прекрасные фрески и мраморный декор. Часть дома была снабжена крышей и окнами, благодаря чему здесь замечательно сохранились великолепные фрески с изображением мифологических сцен. В доме также имеется кухня с посудой и прочей утварью, ныне запертый хозяйский кабинет (неприличные фрески) и статуя Приапа, ранее украшавшая фонтан…». Надеюсь, – добавил Родерик, – на тех фотографиях, которые мама показывала тебе на стереоптиконе, ничего такого не было.
– Водоем с золотыми рыбками, – сказал гид. – Павлины и собаки. Рисовали фосфором на камнях. Белые колонны и синее небо. Трудно поверить… подлинный образец … – Синьор Салаччи вздохнул.
– Вы хотите сказать?..
– Птицы, фонтаны и фосфор на мостовой, – пропел синьор Салаччи. – Стены лакировали красным, а затем восковыми красками писали африканских леопардов и эротический фриз…
– Тут горели факелы, так что вся комната была залита красным светом. Для создания атмосферы всеобщего возбуждения, – пояснила Тэнзи Родерику, стоявшему чуть в стороне. – Но по контрасту с внутренним убранством в саду был сплошной белый мрамор, и прохладные фонтаны, и лунный свет.
– Обычно оргии проходили при полной луне, – ностальгически обронил гид.
– И на этих оргиях?
– Рабы молились за них… – Они подошли к святилищу домашних богов, ларов и пенатов (как поживает их старый чайник, их кухонная плита, Тэнзины медные кастрюли?). – Ведь у неженатых мужчин, – благоговейно произнес гид, – было много других интересных занятий.
Синьор Салаччи отпер висячий замок на продолговатой деревянной заслонке и откинул ее в сторону, на мгновение приоткрыв прямоугольную картину в рамке, шириной около фута и восемнадцати дюймов в длину, где был изображен некий необычный (и, судя по всему, недавно подреставрированный в Марселе) Сирано де Бержерак в черных, охряных и красных тонах, каковой Сирано взвешивал на старинных рычажных весах свой – на первый взгляд – нос, из которого сыпались странные алые искры.
– Где есть деньги, там есть и искусство, там есть вкус, интеллект, есть борьба и погибель… Это Помпеи! – пылко произнес синьор Салаччи, запирая замок на заслонке, закрывшей тщательно оберегаемую атлетическую реликвию.
– Я часто слышал, что в Помпеях есть изображение архимедова винта, – заметил Родерик. – Но я всегда думал, его крутят ногами.
– А я не поняла насчет окон, Родди. – Тэнзи хихикнула, возможно, скрывая смущение, или просто от неловкости, что показала себя перед гидом человеком, в котором природная порядочность и невинность сочетаются со сдержанным, но истинно раблезианским задором.
– Он же говорил, Тэнзи, милая. Никаких окон здесь нет. Вернее, не было. Точно так же, как стены были не мраморными, а просто отштукатуренными и расписанными под мрамор. Вместо окон лишь изображения, чтобы создать впечатление, будто смотришь в настоящие окна. – Родерик набил трубку. – Разумеется, по Сведенборгу, настоящий закат – тоже имитация… Изначально этот прием, пожалуй, близок к литературе.
– И все же надо признать, в этом есть определенные преимущества в плане конфиденциальности…
– Ну да… В общем, с некоторыми очевидными оговорками, это практически та же самая гипсовая фальшивка, как «доподлинно индейский» отель «Старый вигвам» в Мус-Джо в Саскачеване…
– Что ты сказал, Род?
– Я сказал, помнишь того бригадира, что предложил Джеральду отделать дом штукатуркой под каменную кладку? Или разрисованный под кирпич холст на гараже у Перси?
– Сначала вино, все были не прочь наесться, а потом шли в бордель, – объявил сеньор Салаччи, запирая дверь casa dei Vettii[138] с видом радушного хозяина, который в разгар буйного кутежа предлагает гостям дополнительные удовольствия.
Быстрым шагом они прошли по залитой солнцем Вико-деи-Ветти и мельком взглянули в сторону вулкана, видневшегося в конце улицы Везувио, и свернули на улицу Стабиана.
– Не лучшее место, чтобы ставить вулкан, – заметил Родерик, когда они, оставив по правую руку casa di Fabio Rufo[139], вышли на перекресток улиц Стабиана и Августали.