Внезапно ему показалось, он понял, в чем дело. Понял, что именно его беспокоит. Здесь – в Помпеях, в Неаполе – на него, Родерика Макгрегора Фэрхейвена, гостя из Ultima Thule[143], низошло ощущение конечности времени. Стоит ли надрывать себе сердце, глядя на то, что уцелело лишь временно, но все равно неизбежно обречено на погибель? И Родерик не мог не задаться вопросом, не становится ли наше время началом эпохи, когда человечество – в каком-то глубинном необъяснимом смысле – занимает по отношению к своему окружению такое же несовершенное или смещенное положение, какое занял он сам. Когда-то человек стоял в центре Вселенной, как поэты елизаветинской эпохи стояли в центре мира. Но огромная разница между руинами, сотворенными человеком, и руинами Помпеев заключается в том, что рукотворные руины никто не подумает сохранять, их уже расчищают и скоро от них не останется и следа. Возможно, вместе с обломками, вывезенными на свалку, какая-то малая, но ценная толика человеческого существа тоже теряется навсегда? Человек словно строит с изначальным расчетом на разрушение… Увидеть Неаполь и умереть!
– Спасибо, Тэнзи, – сказал Родерик, щелкнув затвором. – Можно сфотографировать вас одного, синьор?
– Sì, – кивнул гид, очевидно уже завершив свою речь, обращенную к Тэнзи. – Sì, я помпеец.
Он вдруг рассмеялся и, как бы в угоду Фэрхейвенам, вскинул руку в римском салюте – человек, идеально вписавшийся в свое окружение, – и Родерик снял его именно таким, стоящим с поднятой правой рукой, так что тесный рукав пиджака натянулся под мышкой, и бумаги чуть было не вывалились из кармана, – между колоннами разрушенного храма Аполлона.
– Мы очень вам благодарны за все, синьор. – Родерик перемотал пленку вперед и убрал фотоаппарат в карман.
Уже на выходе из Помпеев, у Порта-Марина, Морских ворот, синьор Салаччи сказал:
– Ворота строились как воронка, для вентиляции, чтобы ловить свежий воздух с моря, гнать его вверх к горе и проветривать город. Улицы делались с креном вправо. Когда идет дождь, вода стекает направо, и левая сторона улицы остается сухой.
– Рабы и животные на одной стороне, – напомнил он им на прощание, когда они пожимали друг другу руки под сенью ворот. – Люди – на другой.
Все трое застыли на месте, глядя на древний город и Везувий вдали, и Родерик спросил:
– Как по-вашему, синьор, когда будет следующее извержение?
Синьор Салаччи вскинул голову и посмотрел на вулкан. Его лицо обрело выражение суровой гордости.
– Ну, так вчера, – сказал он. – Вчера его сильно тряхнуло!
Джин и златоцвет
Был теплый, тихий, бессолнечный день середины августа. Небо казалось не пасмурным, а просто жемчужно-серым – точно морская раковина изнутри, сказала Примроуз. Море там, где они видели его за неподвижными поникшими деревьями, тоже было серым, и бухта походила на зеркало из полированного металла, в котором свинцово-серые горы отражались четко и неподвижно. В лесу было очень тихо, словно все птицы и зверьки его покинули, и два человека – муж и жена, которые шли по узкой тропинке, – и их кот, вприпрыжку бежавший рядом, казались единственными живыми существами в нем, а потому, когда карминно-бело-черная подвязочная змея уползла в палые листья и хворост, треск прозвучал так громко, словно это олень продирался сквозь заросли папоротника.
Примроуз старательно выглядывала, не мелькнут ли где-нибудь чижи – гнездо этих чижей с прелестными голубовато-белыми яичками они обнаружили в мае среди веток бузины всего в шести футах над землей и все лето с восторгом следили за ними, – но их птичек не было видно.
– А чижики улетели в Алькапансинго! – сказала она.
– Слишком рано… Нет, они просто улетели, потому что им тут разонравилось: всюду растут эти новые дома, и все их любимые места уничтожены.
– Не надо так мрачно, Сиг, милый. Все будет хорошо.
Примроуз и Сигбьёрн Уилдернессы приближались теперь к домам, разбросанным по границе леса. Кот, черный с белыми пятнами и платиновыми усами, обнюхивал кустик клейтонии. Дальше он идти не желал. Потом он исчез. Сигбьёрн и Примроуз вышли из леса на почти уже совсем расчищенную вырубку и словно по уговору свернули, едва увидев впереди магазин (который был частично разобран, потому что на его месте собирались построить другой – много больше), и пошли по поперечной тропинке влево. Эта тропинка тоже когда-то вела через лес, но теперь деревья по одну ее сторону были вырублены под застройку. Кустов, однако, не тронули, и тут все еще было приятно ходить между зарослей густолистой малины, которая в зимние ночи, в мороз, в лунном свете горела триллионами лун.
Тропинка внезапно вывела их на пыльное шоссе, по обеим сторонам которого вдаль, насколько хватал глаз, тянулись бурые секции дренажных труб и где столбик с надписью указывал: «В Дарк-Росслин».
Теперь Сигбьёрном владели те же чувства, что и его котом – то есть те, которые охватили бы кота, если бы он безрассудно последовал за ними и сюда: ужас, страх, робость, гнев, мучительная тоска и ненависть, настолько чистая в своем накале, что испытывать ее было почти высоким наслаждением. Был разгар воскресного дня, и теперь мимо них, сигналя, одна за другой проносились машины, и их рев не замирал почти ни на секунду, и каждая поднимала на шоссе свой собственный пылевой смерч, заставляя Сигбьёрна и Примроуз то и дело останавливаться и поворачиваться к ним спиной. Проехал автобус, идущий в Дарк-Росслин, прогромыхал, огрызаясь, как дикий зверь, мимо, и деревья секунду гнулись и бились в отброшенном им вихре. Потому что тут снова по обеим сторонам шоссе ненадолго появились деревья, а дальше, там, где прежде они продолжали бы идти лесом, распростерся огромный замусоренный пустырь, над которым торчали обугленные, полые внутри, иногда похожие на кактусы обрубки древесных стволов, точно спаленные молнией. У самого шоссе, без мысли об уединенности и укромности, уже были построены дома, но согласно требованиям закона деревьев возле них не оставили вовсе. Однако здесь уничтожение леса распахнуло великолепный вид на горы и залив, которые прежде были скрыты от взгляда, так что все эти свидетельства роста и перестройки, казалось, уж никак не должны были бы порождать отчаяние. По обеим сторонам шоссе неглубокие канавы вели к тому, что в остальные времена года было небольшим ручьем – но теперь он пересох и зарос бурьяном. Всюду, где эти канавы хранили хоть немного влаги, Примроуз искала цветы – она то и дело переходила шоссе или даже рассеянно останавливалась на его середине, осматривая откосы. В такие моменты Сигбьёрн кричал на нее, даже хватал за талию или плечо и оттаскивал на обочину. «Берегись!», «Господи, машина…», «Примроуз, сзади!..» – «Знаю-знаю. Посмотри, милый…» И она вновь перебегала шоссе, быстрая, грациозная, в алых вельветовых брюках.
Тревога Сигбьёрна теперь сместилась – так как Примроуз некоторое время чинно шла впереди него (хотя каждый раз, когда мимо проносилась машина, он сам чуть не спрыгивал в канаву) – и сосредоточилась на их цели в Дарк-Росслине. Он не очень надеялся, что сможет отыскать ее в лабиринте дорог, плутающих по склону холма на краю города, сомневался, сумеет ли снова узнать дом в тумане плачевных воспоминаний о предыдущем воскресенье, и, все еще ощущая в правом боку боль от падения в черных лесах, вдруг сильно вспотел. Ему очень хотелось снять рубашку, он знал, что стоит ему только сказать об этом вслух, и Примроуз весело откликнется: «Ну, так снимай, что же ты?» – но почему-то сделать это здесь, на шоссе, он не мог.
Они прошли мимо конторы компании «Росслиновский Парк – земельные участки и застройки» – Росслиновский Парк. Справки. Живописные участки. Гарантированы ссуды из государственного строительного фонда. Оплата полностью или в рассрочку, мимо уродливой вырубки – голая, истерзанная, безобразная земля, исчерченная пыльными дорогами, усеянная новыми безобразными домами там, где всего два-три года назад безмятежно красовался лес, который они любили.
«Осторожно, дорожные работы!» – гласила надпись. «Неукрепленные обочины», «Проход запрещен», «Частная собственность»: шоссе здесь было до середины разрыто, и траншеи там, где был ручей и цвели все цветы лесной весны, заполнялись трубами, которые несли воду, и все коммерческие удобства, и сантехнику цивилизации в их некогда дикий и уединенный приют. Здесь на особенно свирепой вырубке, поросшей редким репейником и огромными одуванчиками, они увидели своих чижей, выклевывавших семена репейника, и остановились. В стайке была и какая-то новая птичка, похожая на маленького желто-черного воробышка, и Примроуз снова бросилась через шоссе, поглядывая то на птиц, то на Сигбьёрна, который пошел за ней.
– Смотри! Сосновый соболек!
– Собольки – это такие крысы.
– Да. Но есть еще и птицы…
– Наверное, корольки?
– Ну, конечно. Но что он делает тут, на побережье? Они ведь живут в горах. Какая прелесть!
Королек упорхнул, и они пошли дальше мимо теперь уже, слава богу, последних участков омерзительного Росслиновского Парка и маленького нового «кафе-бара» – Сигбьёрн посмотрел на него с бесконечной ненавистью, так как было воскресенье, а впрочем, все равно заказать можно было бы только кока-колу или лимонад, – мимо большой новой школы, гигантского бетонного бруска мнемонических мук, и добрались до отрезка сравнительно не испорченной дороги. Но что он, собственно, подразумевает под «относительно не испорченной»? И ужас – вполне ли он обоснован? Канада ведь слишком большая страна, чтобы ее можно было так просто испортить. Но ее легенды, почти вся значимая и героическая часть ее истории была историей порчи в той или иной форме. Однако человек не птица и не дикий зверь, в каких бы глухих дебрях он ни обитал. Покорение этих дебрей на деле или в мыслях было частью процесса его внутреннего самоопределения. Старинная беда, вновь обернувшаяся правдой: прогресс оказался врагом, он не делал человека ни счастливее, ни увереннее. Губить и опошлять стало привычкой. И не то чтобы (хотя они и обрели какое-то подобие покоя, какое-то подобие рая, которого теперь снова лишались) они вполне сознательно искали покоя. Тем не менее он невольно вспоминал о зеленой прелести их погибшего леса и т. д. и т. п. – все эти враждующие штампы назойливо закружились в его мозгу, когда он последовал за Примроуз, которая нашла бочажок, еще хранивший воду ручья, и там, укрытые от летней пыли и жары, над влажным изумрудным мхом, густо голубели незабудки, а возле росла вероника.