В белый декабрьский вечер в квартире на Малой Грузинской стало совсем тесно: ее заполнили хлопкоробы — и бригадиры, и самые обыкновенные кетменщики и поливальщики, — все раскрасневшиеся с непривычного мороза и от большой, только что пережитой радости: в Кремле Михаил Иванович Калинин вручил им ордена.
Хозяин дома развлекал земляков шутливым разговором, то и дело оборачиваясь к плите, где стоял вывезенный из Ташкента черный казан, в котором он готовил плов.
Не позволял никому шагу ступить.
— Вы мне прямо сердце согрели!
Вскоре еще одна радость: вступила в строй первая очередь Ташкентского текстильного комбината. Через всю жизнь пронес Юсупов любовь к этому своему детищу, далеко не единственному, но по праву первенца — одному из самых дорогих. Когда началась воина, он в один из первых дней отправился к текстильщикам, чтоб поддержать дух этого коллектива и чтоб почерпнуть силы для себя, для нелегких лет, которые были впереди.
Уже давно, еще с той поры, когда Юсупов начал появляться в Москве, к нему присматривался зоркими, мгновенно улавливающими человеческую суть и неизменно благожелательными глазами один из старейших руководителей большевистской партии, Анастас Иванович Микоян. Они встречались не раз, пока Юсупов учился на курсах. Именно по рекомендации Анастаса Ивановича был Юсупов после окончания учебы назначен наркомом пищевой промышленности Узбекистана. Однако и на этой должности он пробыл недолго, всего лишь чуть более полугода. В сентябре 1937 года на третьем пленуме ЦК КП(б) Узбекистана, членом которого Юсупов пребывал неизменно, он был избран первый секретарем ЦК Компартии республики. Начался главный период деятельности Усмана Юсуповича Юсупова.
5ВЗЛЕТ
Кажется странным, но Усман Юсупов, знавший, как никто другой, сколь велика цена времени, редко носил часы. Объяснение просто, как почти все, что касается облика, привычек этого человека, который был всегда на виду во всей своей незаурядности и лишь, на первый взгляд — странностях: Юсупов не знал праздности; он не мог опоздать, скажем, на совещание, на митинг, на поезд, потому что в течение суток, за исключением нескольких часов сна, был не просто на ногах, а в деле, в работе. Для подчиненных такой стиль, утверждаемый руководителем, был, конечно, нелегок. Можно представить, как чертыхались, про себя разумеется, секретари и помощники, едва прикорнувшие после, к примеру, напряженного московского дня на располагающих к неге широких кроватях «Националя», когда далеко после полуночи их поднимал настойчивый звонок: «Усман Юсупович зовет всех к себе». Входили, опасливо позевывая, в его просторный номер, невольно задремывали в креслах, но он, подвижный, невзирая на грузность, быстрый в движениях, во взгляде, скоро втягивал подчиненных в работу; и не приказом, а заражая своей увлеченностью. И забывали люди о времени, так же как и Юсупов. Впрочем, отсутствие часов привело к случаю забавному. Как-то в Кремле Сталин спросил у Юсупова: — Сколько на ваших?
— У меня, товарищ Сталин, часов нет, — ответил Юсупов и добавил: — Извините.
Сталин протянул Юсупову часы:
— Держите мои.
Вряд ли после этого изменил Юсупов своим привычкам. Древнее правило, гласящее, что вежливость королем — точность, он трактовал по-своему: являлся не секунда в секунду, а раньше подчиненных. К слову, не только тогда, когда занимал высокие посты, но и в последнее десятилетие своей жизни, когда руководил совхозом. В Халкабаде бригадиры по утрам пробирались к своим участкам окольными путями, чтобы не попасться с заспанным лицом на глаза директору. В пять утра он был уже на ногах, не очень молодой и, увы, не очень здоровый.
Подобный стиль, пожалуй, ключ к пониманию Юсуповского характера: с тревожных ночей 1920 года в селении Каунчи, где он, бритоголовый лобастый грузчик, дежурил, вооружившись дубинкой, на складе хлопкозавода, оберегал его от недавних хозяев, грозившихся сжечь бывшее свое добро, только не досталось бы оно голодранцам, и до тяжкого майского рассвета в 1966 году, когда он ощутил пронизывающий холод и спросил, сколько градусов на дворе, не побьет ли похолодание завязи на яблонях, — Юсупов чувствовал себя мобилизованным революцией.
Другой ключ — неуемная жадность к жизни, скупость ко времени, сожаление о каждом впустую ушедшем часе. Все, что бы ни начал, жаждал он увидеть осуществленным, сбывшимся как можно скорее. Порою он отступал от строгой и унылой рассудочности, поддавался настроению, чувству, но как понятен он, большой руководитель, не растративший до конца своих дней юношеской нетерпеливости в достижении цели! Как часто обеспечивался конечный успех — жизнь подтвердила это — способностью Юсупова пренебрегать столь важными, — и не только для педантов, — конкретными обстоятельствами, которые позволяют иным людям обосновать жесткую фразу: «Все это не лишено смысла, но, простите, несколько преждевременно».
Планета жила предчувствием большой войны. В небо над ней уже вздымался дым горящих испанских городов, над нею стлался ядовитый туман от взрывов фашистских бомб и снарядов. Сытые, опьяненные бескровной победой немецкие обыватели в свеженьких мундирах с паучьими знаками маршировали по притихшим улицам Вены. У маньчжурской границы копошились японские вояки; пока что только показывали выступающие веером зубы, но вот-вот готовы были укусить.
Война, война стучалась в ворота Советской страны, которой от роду было всего чуть за двадцать.
«Но то, что нашей кровью завоевано, мы никогда врагам не отдадим», — пели, грохоча подкованными ботинками по булыжнику Стрелковой улицы, розоволицые красноармейцы. Мальчишки бежали рядом со строем, силились получше разглядеть фантастический РПД — вороненое чудо с огромным черным диском на 49 патронов. (Цифру эту знали точно.)
Вместе с командующим округом, старым туркестанцем Апанасенко, Юсупов прибыл однажды в предгорный район. Там проводила учения узбекская комсомольская дивизия.
По голым каменистым склонам, поднимая пыль до небес, ползало несколько танкеток. Парни с черными от грязи лицами, согнувшись, бежали, разматывая провода полевой связи. По горбатым тропам, скрытые от глаз воображаемого противника, двигались колонны. Впереди первого полка под знаменем — начальник политотдела дивизии, секретарь ЦК комсомола республики Фатима Юлдашбаева в пилотке, в гимнастерке, перетянутой командирским ремнем с портупеей. Ступала, стараясь не морщиться от боли: надела по неопытности новые сапоги, полученные перед самым походом; натерла до крови ноги. Но шла быстро, показывая пример выносливости и упорства бойцам. К вечеру вышли на рубеж атаки, всю ночь окапывались, а на рассвете пошли в наступление. Комсомольское «ура!» прокатилось по дремлющим от века пскентским долинам и взгорьям.
На обратном пути полки остановились у развилки дорог. Здесь, под широким, словно стог, карагачем у чайханы на грузовике стояли Юсупов, Апанасенко и еще несколько товарищей — все в военном.
— Дорогие товарищи бойцы! — радостно и громко прокричал Юсупов. — Командование оценило учения комсомольской узбекском дивизии на «отлично»! — Он поднял сжатым кулак, потряс им, рассмеялся и закончил победно: — Вот видите, какие мы, а!
Уже в городе на стадионе «Спартак» состоялся митинг. Все выстроились на зеленом поле; их приветствовал Ахунбабаев; высокий комсомолец, запинаясь от волнения на каждом слове, задиристо и звонко прочитал текст телеграммы дорогому наркому обороны товарищу Климу Ворошилову: «Докладываем: комсомольская дивизия к бою готова. По первому зову партии все, как один, выступим на защиту завоеваний Октября…»
Парни и девушки долго не расходились со стадиона. Пели «Шагай вперед, комсомольское племя», «Сердце, тебе не хочется покоя…».
Юсупов подозвал Фатиму Юлдашбаеву, спросил, как самочувствие. Она ответила нарочито бодро, но, переминаясь с ноги на ногу, поморщилась.
— Ладно, — сказал Юсупов, — садись в мою машину, товарищ красный аскер. Отвезу тебя домой.
В дни мучительной боли за страну, бесконечных раздумий все об одном и том же: как же могло так случиться, что наша Красная Армия уступила фашистам Украину и Белоруссию, подпустила их к Москве? Неужто не были мы готовы к войне? — он вспоминал комсомольскую дивизию, военные учения и решительно возражал: «Нет, мы были готовы; воюют не только танки и самолеты, — пусть их сейчас у Гитлера больше; ничего, мы еще посмотрим, у кого больше станет, — а воюют люди, и побеждает тот, кто сердцем предан своим знаменам, для кого каждое слово, вышитое на этих знаменах, свято. Вот наши люди как раз такие. Мы их сделали такими. Значит, мы подготовились к воине…»
В том же 1938 году, когда в городах то и дело устраивались учебные тревоги и девушки с курсов медсестер укладывали на носилки пока еще улыбавшегося, условно пострадавшего от вражеских бомб гражданина, Юсупов собрал на совет ирригаторов.
Ирригаторы, а по-местному — мирабы и сипайчи, были в Средней Азии испокон веку искренно уважаемы. Встречая их, мусульманин кланялся мастерству, а не белой бороде, не сану, не богатству, как в иных случаях. Известно, что мирабов и сипайчи так же, как и тех поразительных знатоков, которые по признакам, только им ведомым, находят воду в пустыне, почитали едва ли не святыми, хотя допускали грешную мысль о том, не якшаются ли они с нечистой силой.
От этих людей зависела в самом прямом смысле жизнь обширнейшего края, для которого вода была и остается первым условием существования. Завоевателям, не только жестоким, но и тупым, гонимым слепым животным желанием стереть чужую страну дотла, незачем было врываться в цветущие оазисы, в шумные торговые города. Они разрушали плотины, засыпали каналы, и могучие государства никли, как весенние маки, едва их опалит зной. Так погубили кочевники и Парфию, и Согдиану, и Ниссу. Нашествие монголов в XIII веке отбросило Среднюю Азию на сотни лет назад не только потому, что в борьбе с врагами погибли многие люди. Вопя и торжествуя, снесли монголы знаменитую плотину на реке Мургаб, уничтожили ирригационные сооружения на Амударье. Они ликовали в восторге, вот уж поистине диком, когда раскрепощенные воды ринулись на прекрасную столицу хорезмшахов, легендарный Гургандж и затопили город. И сразу же пески, которые столетиями терпеливо ждали своего часа, неукротимой лавой дв