– То есть мы удостоимся визита? Не стоит, впрочем, если ты слишком занят.
– Я посмотрю по ситуации.
– А что за исследование, если не секрет?
– Я изучаю карьеру одного из старых кистоунских комиков. Имя Теккерей Лэйн тебе о чем-нибудь говорит?
Взрыв дикого хохота служит мне ответом, и я не сразу понимаю, что где-то там, у них дома, за много миль от меня, открылась дверь в комнату матери, выпустив шум традиционно включенного на полную громкость телевизора.
– Кто это, Боб?
– Наш блудный сын, Сандра.
– Саймон? Саймон позвонил?! Ты что, хотел скрыть от меня звонок сына? Роберт, какого дьявола! Дай сюда трубку немедленно!
– Ничего я от тебя не скрывал, – устало отпирается мой отец.
Телевизор матери, будто реагируя на его слова, разражается смехом. Шум слегка размывается – верный признак того, что она выхватила трубку, – и я слышу:
– Саймон? Ты еще здесь, дорогой?
– Да, никуда не уходил.
– О, хотела бы я, чтобы ты был здесь, рядом! Твой голос – он звучит так близко!
– Чудо современных технологий, мама. Все для тебя.
– О, думаю, дело не только в этом. Думаю, ты и сам хотел бы встретиться! Давай поскорее оставим все наши разногласия, какими бы они ни были. Приедешь на Рождество? Будешь один или с кем-то?
В прошлом году я сделал вид, что мне не дали выходной на заправочной станции, но даже Натали согласилась со мной – хоть ее родители и передали мне приглашение отпраздновать всем вместе, искренностью оно не отличалось.
– Кое с кем, – уклончиво говорю я.
– Конечно, привози ее. О, в смысле, если она – это она. Приводи любого, кого считаешь нужным. А сейчас заедешь?
Я слегка обескуражен ее двусмысленной ремаркой касательно моей ориентации. И ее напористостью – тоже.
– Ну, вообще, я сказал отцу – как получится. Не хочу стопорить работу.
– Ты уж найди время, Саймон. Время идет, мы моложе не становимся.
– Хорошо, мам.
– Удачно тебе поработать! Так приятно снова услышать твой голос. Приезжай сразу, как только сможешь.
Щелчок в трубке, я снова остаюсь наедине с перестуком колес. Ее предположение, что я в данный момент работаю, рождает потребность – несколько несвоевременную – в этой самой работе. Я снова звоню в справочную и узнаю номер библиотеки в Престоне. Голос служащей словно доносится из какого-то невообразимого далека; кажется, она заседает в каком-нибудь Изумрудном городе, не ближе.
– Есть ли у вас в свободном доступе газета «Престон Кроникл»? – спрашиваю я, зачем-то повышая голос на названии издания. – Можно просто спросить на абонементе, и всё?
– Если скажете, какие конкретно номера нужны, мы подготовим их без проблем.
– Я интересуюсь выпусками за 1913 год. Возможно, также понадобится 1912-й. Я буду у вас примерно через час.
– Не могли бы вы подождать? – по какой-то непонятной мне причине в ее голосе я улавливаю сомнение. Щелканье клавиатуры обгоняет ритм колес поезда, а затем она говорит: – Вы, наверное, имеете в виду какую-то другую газету.
– Смею вас заверить – нет, именно эту. А в чем проблема?
– Компьютер говорит, что это невозможно, – поясняет она, и я уже готов начать спорить с ней, но ее следующие слова вводят меня в ступор: – В прошлом веке эта газета вообще не издавалась.
19: Старшее поколение
Чтобы найти вход в Харрис-билдинг, понадобилось обойти его дважды. В здании, украшенном колоннами в греческом стиле, расположились музей, библиотека и арт-галерея. Реконструировалось оно в данный момент за счет какого-то инвалидного фонда, о чем услужливо сообщала табличка при главном входе, к которому вели массивные ступени. Поначалу я упускаю из виду заднюю дверь – столь примитивно отделанную, что ее можно принять за какую-то неокрашенную часть декора. Дверь ведет в библиотеку – прямо возле входа меня встречают полки книг на урду[8]. За углом Г-образной комнаты я натыкаюсь на компьютерную распечатку, направляющую меня к круглому тамбуру. В центре мраморного пола стоит массивная фигура, столь тщательно завернутая в непрозрачный пластик, что невозможно с ходу угадать, что эта статуя собой представляет. Откуда-то из неведомого закулисья доносятся лязгающе-долбящие звуки – видимо, там тоже что-то ваяют. Я поднимаюсь по одной из двух мраморных лестниц мимо двери с надписью «ЭТОЙ ДВЕРЬЮ НЕ ПОЛЬЗОВАТЬСЯ» на круглый балкон, лабиринт из пластиковых перегородок, подпертый увесистыми столбами из ДСП в два моих роста. На некоторых столбах остались распечатки с надписями «СЮДА», но иные из них, судя по всему, не то задумывались шуточными, не то просто устарели. Лавируя между этими препятствиями, я добираюсь до справочной, где заседает высокая молодая женщина с черными кудрями, присыпанными побелкой.
– Я просил вас отложить кое-какие газеты, – с ходу говорю я.
– А как вас зовут, напомните?
– Саймон Ли Шевиц. Наверное, это с вами я говорил по телефону.
– Нет, не со мной, – она начинает шерстить коробку с микрофильмами, спрятанную под стойкой. – Местные газеты, годы – с 1912 по 1913? Она нашла вам несколько штук.
– Есть среди них «Престон Кроникл»?
– Разве она не сказала вам? «Кроникл» в те годы не выходила.
Как же так вышло, что я неправильно прочел – или вовсе запамятовал – название газеты с ярмарки? Иного объяснения я просто не нахожу. Возможно, эта газета попадется мне среди библиотечных материалов.
– Сначала – тринадцатый год, – прошу я, и женщина, пожав плечами, ведет меня к аппарату для чтения микрофильмов.
Экран потрескивает, разогреваясь, пока она заправляет ленту внутрь.
– Потребуется другая – кричите, – бормочет она. – Ну, не в прямом смысле, конечно.
– Могу использовать язык жестов.
По ее кислой улыбке я сразу понимаю, что моему остроумию далеко до идеала.
– Подойду и шепну вам на ушко, – пытаюсь реабилитироваться я.
Этот перл и вовсе заставляет ее быстро-быстро ретироваться.
Я вывожу на экран разворот новогоднего «Престонского вестника».
– ЖИ́ЛА! – орет кто-то благим матом не то сбоку, не то прямо над нами, и экран со щелчком гаснет. На секунду я даже забываю, что передо мной – допотопная техника, а не компьютер.
Зал мигом становится темнее апрельской ночи, и взгляды всех присутствующих скрещиваются на стойке. Откуда-то снаружи доносится смех, гулко отскакивающий от каменных стен.
– Пойду посмотрю, что случилось. Не думаю, что это повод для смеха, – строго говорит библиотекарша и поспешно покидает зал. Звук ее шагов будто бы дробится, когда она идет по балкону. Я живо воображаю, как несколько ее копий расходятся в разные стороны, каждая – по каким-то своим делам. К тому времени как она возвращается, немалая часть посетителей покинула зал.
– Очень жаль, – сообщает она, – но эти олухи пробили дрелью электрическую жилу. Не знаю, сколько времени уйдет на ремонт.
Это объявление выметает всех остальных. Кроме меня – зря я, что ли, потратил полдня на поездку? Ну нет, меня так просто не возьмешь. Я всматриваюсь в темный экран, силясь выцепить там хоть что-нибудь, пока библиотекарша не встает у меня за спиной:
– Очень жаль, но я вынуждена попросить вас уйти.
– Я сильно мешаю? Мне не составит труда подождать.
– Вопрос безопасности, – отрезает она и вынимает микрофильм из аппарата.
В остальном здании царит тишина. Когда я прохожу мимо колонн из ДСП, у меня вдруг возникает неприятное чувство, что за одной из них кто-то прячется. Я спешу вниз по лестнице, от шагов разносится эхо, и я, даже прижавшись ухом к двери, которой нельзя пользоваться, не могу сказать точно, действительно ли откуда-то доносятся сдавленные смешки, или мне лишь чудится. В вестибюле обхожу странную статую, закутанную в полиэтиленовый саван, но, разумеется, никто настолько высокий за ней не прячется. Никто и ничто. И только потом я замечаю человека в какой-то огромной спецовке, судя по виду, работать в ней явно трудновато, он стоит на балконе и наблюдает за мной. У него бледное лицо, наверное, из-за пыли от ремонта, что подчеркивает ярко-алый цвет губ, застывших в улыбке. Я несколько секунд смотрю на него – словно мы играем, испытывая друг друга, кто первый шелохнется. Потом, плюнув на все, иду навстречу дневному свету.
При виде неба цвета грязной ваты я вздрагиваю и зажмуриваюсь. Путь к станции пролегает через крытый чугунной крышей блошиный рынок, но я все же воздерживаюсь от искушения побродить меж торговых рядов и поискать старые пленки или газеты. Магазины вдоль улицы за пределами рынка воплощают рождественское изобилие, из жестяных динамиков звучат рождественские песенки, но вся эта раздражающая почему-то шумиха исчезает, вырождается в белый шум, когда я сворачиваю в старый переулок и спускаюсь к площади Уинкли.
Улица, на которую я попал, зажата между двумя грядами высоких коричневых домиков, плотно подогнанных друг к дружке. За окнами, обращенными ко мне, можно заметить ранние приметы рождественской феерии – пухлые еловые лапы, игрушки, улыбающиеся Санта-Клаусы. Окна родителей украшены одинокой гирляндой – такой допотопной, что только диву даешься, как с каждым взмигом лампочек она не рассыпается.
Порог скрипит под моими каблуками, когда я поднимаюсь к выцветшей, а некогда черной, входной двери и тыкаю пальцем в большую кнопку ржавого звонка. Звук, который он должен издавать, я совершенно не помню, да его здесь и не слышно. Слышно только голос отца:
– К нам кто-то пришел!
И дверь открывается.
Он одет в древний светло-синий кардиган, в котором одни только резные деревянные пуговицы сохранили более-менее товарный вид, и в коричневые вельветовые брюки с потрепанными грязными отворотами, над краем которых нависает солидный, с трудом упакованный в означенную одежку живот. Его лицо круглится от жира – отяжелевшими его чертами, наверное, трудно управлять, коль скоро оно не несет на себе никакого выражения, да и ничего не выражает. Может, он не узнал меня? Или специально прикидывается? Его будто бы так сильно интересует вид улицы у меня за спиной, что мне кажется, я не вовремя. Я уже открываю рот, пытаясь на ходу выдумать какое-никакое приветствие, когда он спрашивает: