Я, спотыкаясь, пробираюсь боком к проходу – я должен добраться до нее, прежде чем произойдет что-то плохое.
– Хватит дурачиться! – кричит отец. – Включи свет, Сандра!
– Я пытаюсь! – серия глухих щелчков кнопки подтверждает ее слова. – Ты же должен был следить за батарейками! Эти – мертвы как не знаю что!
– Ты их сама только что израсходовала, дура!
– Все будет хорошо! – в голос убеждаю я их и не в последнюю очередь – себя. – Стойте оба где стоите. Мам? Говори со мной. Я буду идти на голос и смогу найти тебя.
Возможно, ее наконец-то доконал страх. Она замолкает, а я бездумно топчусь вдоль ряда, хватаясь за губчатые от скопившейся в них влаги набивные спинки. Не дойдя, впрочем, до конца прохода, я снова слышу ее голос:
– Саймон? Это ты?
– Иду уже! – выдавливаю я через стиснутые зубы. В темноте я ушибся о стул, опрокинувшийся аккурат тогда, когда я проходил мимо.
– Кто это? Кто из вас? – настойчиво спрашивает она. – Ой, не щекочи меня, Саймон! В темноте нечестно так делать!
– Саймон, какого черта? – устало спрашивает отец.
– Да не я это! – хочу выкрикнуть я, но не могу – паники сейчас только не хватает. Ей померещилось – или она тут медленно сходит с ума? Бледные фигуры на сцене все еще видны – или это лишь остаток увиденного, отпечатавшийся в мозгу? Не могу понять, насколько они близки – мрак настолько дезориентирует меня, что приходится постоянно напоминать себе, где находится проход. У меня ощущение, будто я бреду на ощупь по закручивающемуся лабиринту, а не по прямой линии. Про себя я умоляю мать сказать хоть что-нибудь, чтобы легче было определить, где она, но у меня мороз бежит по коже – и я ругаю себя за свои же мольбы, когда она подает голос:
– Это что, твое лицо?
– Ну все, дожили! – кричит мой отец. – Стой на месте, Сандра. Я сам найду тебя.
– Что-то мне это не нравится. Оно такое рыхлое. Оно… ой! Кажется… моя рука внутри.
Ее голос начинает дрожать, заставляя меня тут же рвануть к ней. В проходе я сталкиваюсь с кем-то большим, мягким и теплым, и он обвивает меня руками без намека на дружелюбие. Я отшатываюсь назад, понимая, что сейчас упаду спиной прямо в зал, на стоящие за мной сиденья… и тут слышу голос отца:
– Совсем ум за разум зашел? Хочешь навернуться со мной на пару?
– Хочу помочь ей! Отпусти!
Мама ахает в темноте.
Наверное, из-за внезапно разлившегося в зале света.
Сцена вдруг озаряется – словно наконец началось представление, на которое собрались слепленные из снега зрители. Но это лишь лунный свет, косо падающий сквозь разошедшиеся тучи через пробоину в крыше. В сером полумраке я вижу ее. Ее рука по локоть погружена в рассыпавшуюся голову снеговика, прислоненного к стенке – того самого, к которому она шла. Что ж, неизвестному скульптору хотя бы не пришлось таскать снег в зал – он вполне мог нападать сквозь дыры прямо сюда. Это обстоятельство, впрочем, не проясняет, кому могло прийти в голову вылепить зрителей и ряд молчаливых актеров, застывших на лунных подмостках.
– Какие забавные, – почему-то полушепотом произносит мать. – Что это такое?
У меня нет ответа на вопрос, но они мне не нравятся – это точно. У третьей фигуры не хватает головы, и я, невольно вспомнив фильм с Табби, передергиваю плечами. Мне кажется, что голова все-таки есть – просто она спрятана в складках снежного воротника и прямо сейчас, неспешно раздуваясь, появится над ним… с улыбкой.
С моего места не видно, что там с лицами у остальных четырех фигур. Но выяснять почему-то не хочется. Просто нет желания.
– Это снег, мам, – говорю я, чувствуя фальшь в своих словах. – Снег, вот и все. Пойдем отсюда, пока луну не затянуло.
– Да, Сандра, сворачивай этот цирк, – командует отец.
Сомневаюсь, что именно его тон сподвиг ее на спешное отступление. Я иду за ней следом, и пятно света под нашими ногами стремительно уменьшается – тучи снова застилают небесный свод. Уже у дверей нас настигает звук, и я оборачиваюсь к сцене.
Голова одной из фигур развалилась. Упала на подмостки с отчетливым шлепком – однако не рассыпалась комьями снега, будто материал вдруг обрел некую упругость, снегу совсем не свойственную. Тьма стремительно заволакивает сцену, и мне уже не видно, что происходит с остальными фигурами, но, если верить звукам, с ними точно творится что-то не то. Они не то рассыпаются одна за другой, не то как-то перестраиваются. Мать вдруг замирает, словно происходящее во тьме сковало ее морозом, но, когда я пробую взять ее за руку, понимаю – она пытается зажечь фонарик.
– Не беспокойся, – говорю я в тон отцу, разве что не так уверенно. – Пока что нам видно.
Это не совсем правда – видно чертовски плохо. Громоздкая фигура отца застыла в проходе, загораживая остатки полусумрака, проникающего из театрального вестибюля.
– Чего встал столбом? – на этот раз право ворчать переходит к матери. – Иди уж, раз хочешь, чтоб мы отсюда ушли.
Отец не двигается с места. Неужто он выбрал именно этот момент, чтобы наглядно доказать нам, насколько стар для подобных авантюр, или причина в том, что он услышал те же звуки, что и я? Мне не хочется думать, что это ответная реакция на слова матери, но судя по звукам, кажется, будто фигуры в креслах у стен тоже рассыпаются. Рассыпаются медленно, смакуя процесс, обращаясь во что-то новое и менее безобидное. Отец все еще стоит как вкопанный, мать предпринимает последнюю попытку включить фонарик, а меня вдруг неудержимо начинает влечь серый прямоугольник приоткрытых дверей, ведущих на улицу, к спасению.
– Скорее, мам, – говорю я. Я прекрасно понимаю, что быстро идти без вреда для себя она не сможет – но во мне крепнет ощущение, что сам этот мрак сковал нас.
Мы снова проходим мимо кассы. Бледный пульсирующий пузырь, приникший к стеклу изнутри, – это, конечно, всего лишь мое разыгравшееся воображение. Я не свожу глаз с двери, но она так и не захлопывается, запечатывая всех нас внутри, в этом враждебном здании, на веки вечные – мы спокойно выходим на улицу и натыкаемся на собственные следы, еще не запорошенные снегом.
– Фух, ну и приключеньице! – восклицает мать у самой машины.
Отец выразительно смотрит на меня, забираясь на водительское сиденье «мини».
– Мне понравилось, – считаю я своим долгом ответить.
Мать залезает следом и смотрит в мою сторону, когда я открываю автомобильную дверцу:
– Как думаешь, не лучше ли будет закрыть двери в театр? Чтобы детки не пострадали.
Я не вижу никаких «деток». Я вижу машину, выглядящую неуместно на заброшенной улице и изолированную ближайшими работающими фонарями в нескольких сотнях ярдов отсюда. Я спешу через скользкий тротуар, хватаю край дверной доски и сильно-сильно тяну. Дверь некоторое время сопротивляется моим потугам, а затем уступает, выдавив за край какую-то рыхлую ткань, скользнувшую по кончикам моих пальцев. На ум приходит неправомерное сравнение с прощальным поцелуем влажных распухших губ. Доски грохочут, но я умудряюсь не впасть в позорную панику, возвращаясь к родителям без лишней спешки. Отец уже завел машину и отчалил от тротуара даже раньше, чем я успел сесть.
– Что теперь будешь делать, Саймон? – спрашивает мать.
Кажется, недавняя паника на нее совершенно не повлияла – я даже задумываюсь, нет ли у матери провалов в памяти.
– Полагаю, мне стоит подумать о возвращении в Лондон.
– Задумано – сделано, – заявляет отец.
По мере того как машина набирает обороты, покинутый нами театр – или, по крайней мере, его отражение в зеркале заднего вида – вспыхивает обновленным лунным светом. Похоже, что здание светлеет пропорционально расстоянию, разделяющему нас с ним – как медленно засвечивающийся пленочный кадр. Мы сейчас просто следуем изгибам дороги, но мать почему-то спрашивает:
– Куда ты везешь нас, Боб?
– Туда, куда меня попросили.
Он что, решил поехать прямиком в Лондон?
– Я не имел в виду, что вы должны воспринимать меня буквально, – говорю я, пытаясь рассмеяться.
Узкая улица пульсирует от мигающего света рождественских елочек, поставленных в окнах домов. Когда я был маленьким, отец часто брал меня с собой в праздничные разъезды по спальным районам, но если сейчас я и чувствую себя снова ребенком, то только от беспомощности. Мать, глядя на меня в зеркало, говорит:
– Такой он теперь всегда.
Во всяком случае, именно это можно прочитать по движению ее губ, я уже опять собираюсь возразить, когда отец хлопает в ладоши этаким заправским фокусником (или одиноким зрителем в зале) – и возвещает всем сомневающимся:
– Я был прав! Мы на месте.
Сказав это, он снова кладет руки на руль, и мы приближаемся по улице к невысокому строению.
Деревья мерцают по обе стороны от машины, как будто скоро расстанутся с жизнью, и я почти боюсь, что мы вернулись в «Арлекин» – объехали его с заднего двора, допустим. Но нет, мы просто достигли перекрестка, на противоположной стороне которого находится железнодорожная станция.
– Здесь проходит линия до Лондона, – говорит отец.
– Разве мы не везем Саймона на нужную станцию?
– Он спешит, и я тоже хочу поскорее вернуть тебя домой.
Его взгляд в зеркало просит меня не вмешиваться. По крайней мере, за мной остается право вымолвить:
– Я рад, что зашел.
– А мы-то как рады! – заверяет меня мать. – Спеши к своим. С наступающим Рождеством тебя.
Я неловко бормочу, но имен Натали и Марка не говорю. Мой отец снисходит до рукопожатия – столь краткого, что можно подумать, будто мы просто случайно задели друг друга ладонями. Мать же обвивает мне шею и тянет в проем между сиденьями автомобиля, дабы запечатлеть на моем лице долгий ожесточенный поцелуй.
Я отворачиваюсь от машины, когда отец распахивает дверь и чертиком высовывается из своей табакерки на колесах.
– Если надумаешь снова приехать, – говорит он так тихо, что я почти не слышу его, – в следующий раз останови ее прежде, чем она захочет новых приключений.