– Что стоишь? Чего ждешь? – кричит он.
Его черты не столь крупные, сколь кажется из-за салонного полумрака. Только его голова – точно такая здоровенная, как мне показалось. На нем вечерний костюм, накрахмаленная рубашка и бабочка, но в таком прикиде он скорее, в силу комплекции, напоминает вышибалу, чем лектора. Я сажусь к нему и тянусь к ремню безопасности, но он, не утруждая себя ожиданием, бросает машину через две полосы и несколько светофоров, успевших сменить свет с зеленого на красный.
– Давно у тебя эта машина? – интересуюсь я вслух.
– Да уж поболе того, сколько я тебя знаю.
Он что, решил, что я критикую его методы вождения? Я ведь всего-то намекал на то, что явился он не на своем монументальном фургоне. Поездка мигом ожила в памяти – не полностью, впрочем, многие подробности уже успели подернуться туманом. Я молчу, пока мы не съезжаем с широкой дороги, ведущей из города, на университетскую узкоколейку.
– Так куда еще ты меня хотел отвезти в прошлый раз?
Он нажимает на клаксон, и я пытаюсь как-то истолковать этот ответ, но потом понимаю: адресован он не мне, а стайке девушек в костюмах эльфов-помощников Санты. Когда они остаются далеко позади, исчезая даже из зеркала заднего вида, он поясняет:
– Сюда вот.
– Не понимаю.
– В университет. Держу пари, ты не знаешь, как с ним связан Табби.
Он преподносит мне это столь восторженно – по крайней мере, для его обычных манер, – что мне не хочется умалять его триумф:
– Расскажи мне.
– Не такой уж ты и крутой исследователь, хоть и в колледже учился, а? Быть может, эту твою книгу стоило написать мне. – Пока я думаю над тем, сколько еще подколов с его стороны смогу спокойно вынести, он добавляет: – Именно там он начал свое превращение в Табби.
– Стал устраивать свои первые шоу?
– Можно сказать и так. Вот увидишь. Он оставил все свои записи.
– Материалы учебного курса? Ну да, это было бы очень кстати.
– Говорю же: сам все увидишь. Умираю – хочу посмотреть на твою реакцию.
Дорога, пролегающая между индийскими ресторанчиками, становится загруженной. Какие-то странные люди в хлопающих на ветру красных нарядах и в скособоченных красных же цилиндрах нетвердой походкой пьяных туристов идут нам навстречу. Когда ресторанчики заканчиваются, дорога ведет мимо больших домов с не менее внушительными палисадниками, и ровно на середине мы разворачиваемся прямо посередь плотного движения и стрелой проносимся между парой зубчатых стальных ворот. За ними – церковь. Заброшенная, если я правильно понимаю – погост явно разровняли, чтобы получилась парковка. В свете уличных фонарей тени от голых деревьев падают на фасад из простого белого камня, на окна из цветного стекла. Внутренний двор занят добрым десятком автомобилей – Трейси приходится объехать церковь, чтобы подыскать местечко. Потянув за ручной тормоз, он сообщает:
– Лучше поторопиться. Опаздываем.
К тому моменту как я захлопываю дверь с громким скрипом, он уже взбирается на крыльцо, украшенное какими-то нечитаемыми плакатами, и тянет на себя дверь часовни. Мы заходим внутрь.
– А вот и он! Наконец-то! – кричит нам какая-то женщина.
Может быть, она имеет в виду меня – раньше я ее уже видел. Закутанная в шаль и увешанная цыганской бижутерией, она еще больше, чем прежде, напоминает гадалку. Узнаю и других присутствующих – луноликого билетера у входа в «Сент-Панкреатит», человека с заспанными глазами страдающего бессонницей, черепахоголового торговца плакатами, типа, чьи брови будто бы съела моль, бесцветную женщину с волосами, собранными в пучок.
– Какого черта, Чарли? – тихо спрашиваю я. – Где я?
– А ты как думаешь? На нашей рождественской сходке.
Возможно, он сказал на ИХ рождественской сходке, но все собравшиеся приветствуют его как своего, когда он проходит в свободный центр зала, где некогда высился алтарь:
– С Рождеством, Чак!
– А вот и еще один из наших!
– Почетный гость!
Увы, никто не признает меня, когда я выхожу следом. Выбрав стульчик в первом ряду у левой стены, я предпочитаю до поры играть роль анонимного зрителя – но вот Трейси объявляет:
– Кто-нибудь из вас, смеянцы, слышал о Саймоне Ли Шевице?
По аудитории проносится явно недоуменный ропот:
– Лишенец? Какой-такой лишенец?
– Ли-Ше-Виц, – по слогам произносит Чарли, указывая на меня. – Лучший из молодых британских кинокритиков, так сказать. Сегодня он – наш почетный гость! Он расскажет нам о раскопанных собственноручно фильмах с Табби Теккереем!
– Сельдереем? – переспрашивает какая-то женщина – должно быть, в шутку.
– Величайшим забытым актером немых комедий! Вы о нем, наверное, и не слышали!
– Кто-то спрашивал о нем на ярмарке в Лондоне!
– Это был я! – заявляю я во всеуслышание, и оборачиваюсь навстречу их единогласно пустым взглядам. Человека, бросившего последнюю реплику, я так и не опознаю.
– В любом случае, я сказал достаточно, – объявляет Чарли. – Теперь вам предстоит услышать по-настоящему опытного, компетентного специалиста!
– Я чувствую себя скорее как жертва.
Надеюсь, этих моих слов никто не услышал – звучат они довольно абсурдно. Меня, похоже, завлекли на очередное бессмысленное действо – а бессмыслицы за время работы над Табби я наелся по горло. И все же я выхожу вперед. Чарли садится на мое место. Редкие аплодисменты уже стихли, и многие зрители выглядят скорее смущенными, чем доброжелательными.
– Не ожидал увидеть вас всех снова так скоро, – сообщаю я тем, кого узнаю. – Полагаю, и вы не ожидали увидеть меня.
Единственный ответ – это слабое эхо от моего последнего слова. Я отчаянно пытаюсь привнести оживление в ряды лиц:
– В любом случае, я здесь для того, чтобы поведать вам о том, что видел!
– Расскажи нам, где ты их видел! – взывает Чарли.
– В Штатах. У родственницы режиссера Харта. У нее есть почти все фильмы с Табби.
Взгляд Трейси явно указывает на то, что такой ответ слишком уклончив, и он говорит:
– И как они тебе?
– Я бы назвал их довольно революционными. По-своему они опередили время.
– Может, они до него не дотянули.
Тебе-то откуда знать, Чак? – так и хочется его поддеть, но я лишь спрашиваю:
– В каком смысле – не дотянули?
– Во многих. Возможно, они были таким старьем, что тебе показались чем-то новым, – усмехается он и прежде, чем я возмущенно разеваю рот, закидывает ногу на ногу, упирая черный лаковый башмак в бывший уступ для стихаря, и объявляет: – Расскажи нам про то, что ты видел, но только не корчи из себя профессора! Выступай. Дай нам славно посмеяться перед самым Рождеством.
И я делаю все возможное. Описываю, как Табби пытается объясниться с дантистом через выпирающие зубы. Рассказываю о том, какой хаос он устроил в библиотеке, о его злоключениях с елкой и шалостях с мышами в магазине одежды. Мой голос – неужто он становится еще громче, когда я подытоживаю каждый фильм? Возможно, виной всему эхо, а может – ощущение того, что никто из присутствующих не слышит меня. Их лица столь же неподвижны, как фигуры ангелов в окнах, застывшие, подобно жукам в янтаре. Мне удается возродить в уме образ Табби – столь ярко, что его озорное лучащееся лицо затмевает безмолвную аудиторию. О скольких фильмах я им рассказал? Больше десяти – точно. Когда я перевожу дыхание и оттираю пот со лба, опасаясь, что жест примут за чересчур театральный, я замечаю, что «гадалка» и билетер, человек со множеством подбородков, смеются – вернее, скалятся друг на друга, не производя при этом ни звука. Я уже представляю, как они общаются с помощью беззвучного смеха, билетер поднимает голову, отчего часть его подбородков расправляется:
– Да хватит уже рассказывать! – кричит он. – Показывай давай!
– Извините, но я не знал, что мне придется выступать…
– А ты выступи! Покажи нам пару его трюков!
– Но как я могу что-то показать? – Я киваю на Трейси: – Вот парень, который тут фильмы показывает.
– Покажи нам себя! – настаивает билетер.
– Ну, это я и делаю, – пытаюсь отшутиться я.
По рядам начинает гулять недовольное бормотание.
– Покажи нам то, что делал Табби в кадре!
– Ты – единственный, кто видел эти фильмы, – поддерживает требование Чарли.
– Но я же не актер. Я не смогу повторить за ним.
– Любой хороший лектор – в чем-то актер.
Я собираюсь сказать, что из меня и лектор, и актер – никакие, но тут кто-то, чье местоположение в зале я не определил, жалуется:
– Мы еще не смеялись. Нам сказали, что мы посмеемся.
Чувствуя, что всем им наплевать на мои попытки быть серьезным, я готов вскипеть. Ну и ладно. Не получилось развлечь их россказнями – пусть. Пусть они получат то, что хотят. С меня слетает всякая спесь – очень маловероятно, что я встречусь с кем-то из них снова, да и потом, в чем они смогут меня обвинить? В том, что стендапер из меня плохой? Моей карьере кинокритика это ну никак не навредит.
– Что ж, смотрите! – объявляю я, и эхо, подбадривая, вторит мне. Итак, что же выбрать? Что-нибудь попроще. – «Табби против телефонисток»! Табби просит связать его с каким-то конкретным человеком, и когда тот отвечает – он только смеется! Мы, конечно, ничего не слышим, фильм-то немой, но когда герои слышат его, тоже начинают хохотать и не могут остановиться.
– Все еще болтаешь? Показывай!
Меня смущает не столько неспособность вычислить говорящего – слова будто сказаны дублером, сокрытым где-то за рядом неподвижных лиц, – сколько отсутствие эха. Возможно, я стою на таком месте, откуда только мой голос резонирует – не могу припомнить, было ли эхо, когда говорил Чарли. Что ж, если все они хотят тишины – проще простого. Я достаю мобильник, прикладываю к уху и начинаю беззвучно смеяться.
Никто не отвечает даже тогда, когда я злобно вскидываю голову и подаюсь всем телом вперед, лишь мимикой и жестами передавая сообщение. С тем же успехом я мог бы добиваться реакции от неподвижных ангелов в окнах. Царящая вокруг тишина будто высасывает из меня энергию, лишает способности взаимодействовать с публикой. Я склоняюсь к левой стороне голой сцены в надежде на то, что действием этим как-то передам тот факт, что получаю звонок от Табби. Если я брошу телефон и бухнусь оземь сам, сподобятся ли они на смешок-другой? Мои выходки оставляют их безучастными, сколько бы ярос