– Да все он мог! Ты отпустила его! – я напрягаю связки, чтобы мои слова дошли до нее, но меня все равно заглушает клерк, во всеуслышание объявляющий:
– Банк закрывается через пять минут! Ждем вас всех снова двадцать девятого числа.
Интересно, займет ли закрытие бухгалтерии хотя бы час времени? Если да, то я еще успею отправить письмо из библиотеки, и Том прочтет его – или библиотека тоже уже закрыта?
Я бросаюсь к выходу. Шапка-«сантаклауска» шлепает меня по загривку, словно огромная пиявка, высосавшая весь мой мозг. Я бегу – небо над головой такое же черное, как и содержимое моей головы, – и меня нагоняет Натали.
– Все будет хорошо, Саймон! – успокаивает она меня. – Все будет…
Я даю настолько краткий и острый ответ, что он таки обходит преграду из крепко-накрепко стиснутых зубов:
– Как?
– Они разберутся со всем, когда прочтут твою жалобу. У меня достаточно денег. Хватит нам всем продержаться до Нового года. А если совсем-совсем прижмет – я займу у родителей.
Озвученная перспектива, кажется, снимает проклятие с моего языка, и мне приходится скрывать весь вызванный ею негатив от нее и Марка – ради их же блага:
– Я уже писал им! Этот Том вел себя просто глупо. Неудивительно, что я сдался, когда он сделал вид, что ни одного моего слова не понимает!
Натали пристально смотрит на меня и вздыхает. Облачко пара, сорвавшееся с ее губ, напоминает мне пузырь из комиксов, в который вписывают слова персонажей.
– Я тоже тебя не совсем понимала, – признается она.
– А я кое-что понял, – сообщает Марк с улыбкой победителя.
Не знаю, кто из них сейчас действует мне на нервы сильнее. Когда я начинаю стучать зубами – от усталости, от ночного холода, от чего-то еще, Натали говорит:
– Постарайся успокоиться, Саймон. Не надо больше сцен.
– Каких сцен? – вяло возмущаюсь я.
– Таких, как в банке. Или в библиотеке. Не стоит вести себя так. Ты же хочешь, чтобы все узнали о тебе как об исследователе, а не как о каком-то неадекватном типе?
Зубы продолжают выбивать дробь, поэтому ответить я не могу – да и хочу ли я отвечать? Она берет меня за одну руку, Марк за другую. Шапка-«сантаклауска» хлопает на ветру, пока они ведут меня прочь от банка.
– Давай успокоимся, расслабимся, – просит меня Натали. – Рождество же.
43: Собор святого Симона
– Спорю на свою пенсию, что ты еще никогда не ложился так поздно спать, Марк, – говорит моя мать.
– Ну, – тот мнется, – только когда за компьютером засиживался.
Натали недовольно смотрит на меня.
– Вот так новости. Это когда было?
– Когда я искал материал для Саймона.
– Очень мило с твоей стороны, Марк, – говорю я, – но сном в твоем возрасте никак нельзя пренебрегать.
– Я все равно не мог уснуть.
– Спорим, в полночь на улице ты еще точно не был. Будешь присутствовать при рождении, – настаивает мать.
Марк хихикает, смутившись, или на случай, если бабушка все-таки шутит, а Натали хмурится еще сильнее и откидывается на спинку сиденья. Жаль, что мы не поехали на ее машине, но мне не хотелось, чтобы отец подумал, будто мы не доверяем его мастерству водителя. С тремя людьми на заднем сиденье «мини» стал ужасно стесненным, как выразился бы Теккерей Лэйн, – мне кажется, будто меня везут в какую-то тюрьму по неизведанному неотслеживаемому маршруту. Дома стоят темные, и если окна и горят – то лишь очень редко. Время от времени попадаются припозднившиеся гуляки, улыбающиеся, когда мы проезжаем мимо.
– Мы еще не приехали? Куда мы вообще едем? – уточняю я на всякий случай.
– Ты только послушай его, Марк, – говорит моя мать. – Такой нетерпеливый. Как будто он младше тебя, ха-ха!
За лобовым стеклом выросла из мрака рождественская елка в центре дорожной развилки, и моя память болезненно шевельнулась.
– Разве мы не были здесь в прошлый раз?
– Конечно, ты уже бывал здесь, – говорит отец и смеется. Когда мать присоединяется, у меня мелькает неприятная мысль, что они заблудились, и теперь пытаются меня запутать. Дерево машет нам своими кричаще разноцветными ветвями, и «мини» ныряет в проулок, в котором ничего нет, кроме двух рядов высоких мрачных домов. Шторы на окнах первого этажа будто бы колышутся, выдавая маневры незримых наблюдателей, но, возможно, виной тому лишь блики рождественских огней.
– Если мы хотели попасть в церковь – это явно был самый долгий путь из всех возможных, – скромно замечает Натали.
– Мы думали, вам понравится кататься, – признается мама. – Куда спешить?
– Сейчас мы покажем вам, где он пришел в мир, – изрекает отец.
– Кто? – настораживаюсь на секунду я.
– А ты как думаешь? – подмигивает мать.
– Табби? – восклицает Марк с энтузиазмом.
– Святые угодники, нет, – качает головой отец. – Только не говори, Саймон, что он так же одержим этим клоуном, как и ты.
Мать поворачивается к нам и улыбается.
– Кто, как не ты, Саймон?
– Я ничего не помню об этом, – бурчу я в ответ.
– Конечно, не помнишь, глупенький мальчик. Ты только-только родился. – Салон машины заливает яркий свет – мы попали в пятно уличного фонаря. Когда отец выруливает влево, мама добавляет: – Вот мы и приехали. Как ты думаешь, Марк, тут когда-нибудь будет мемориальная доска в его честь?
По обе стороны дороги высятся уродливые бунгало – лужайки сплошь изрезаны сетью подъездных дорожек, сбегающих куда-то к мягко освещенным окнам. Меня удивила бы группа садовых гномов – целая маленькая деревня! – мимо которой мы проехали, не будь я так сбит с толку.
– Мы же здесь не жили.
– Разве мы ошиблись, Боб? – взволнованно спрашивает мать. – Я уверена, это здесь!
Отец сурово смотрит на меня в широкое зеркало заднего вида.
– Опять шалишь, – бормочет он.
За что этот упрек? Уж не за то ли, что он отвлекся от дороги на скользком повороте?
– Аккуратнее, Боб! – взвизгивает мама. – У тебя в машине ребенок. Пустил бы меня за руль!
– Ты не умеешь водить, Сандра.
Если он винит меня в том, что я сбил мать с толку, в следующей ее фразе я с тем же успехом могу винить его.
– Вот здесь я подняла Саймона на ручки так, чтобы ты видел.
Она смотрит в окно бунгало. Несмотря на светлые шторы, комната кажется темной. По мере того как машина замедляет ход, чтобы мы могли все рассмотреть, Натали произносит:
– Мне казалось, вы говорили, что он родился в больнице.
– Я побоялась рожать дома, – отвечает мама и смеется. – Ее уже снесли и настроили весь этот ужас.
– Отсюда недалеко, – говорит мой отец.
Облегчение волной прокатывается по моему телу. Что ж, я не сошел с ума и не стал жертвой какого-нибудь синдрома Манделы[17]. Когда автомобиль снова набирает скорость, Марк извивается в кресле, чтобы держать бунгало в поле зрения.
– Это что, Санта-Клаус? – взволнованно спрашивает он.
Наверное, кто-то решил принарядиться рождественским волшебником. Занавески раздвигаются, и некто массивный провожает взглядом наш экипаж. Лицо какое-то слишком уж упитанное – даже для более популярного образа христианского святого.
На мужчине всего лишь накладная борода. Из широкой улыбки не сочится белесоватая масса, из набивного белого лица не лезет вата. В следующий момент обитатель моего места рождения скрывается из виду, а мать говорит:
– Придется лечь спать, как только вернемся домой, а то он не заглянет к нам.
Я бы не сильно расстроился, если бы единственным рождественским подарком мне стал здоровый сон, а со странным мужчиной в накладной бороде предпочел бы и вовсе не встречаться. Чем больше расстояние между нами, тем лучше, и я вновь ощущаю тревогу, когда отец останавливается прямо на дороге.
– Разве мы не пойдем в нашу церковь? – спрашивает мать.
– У нас нет времени, Сандра. Подойдет и эта.
Она разочарованно фыркает, когда он тормозит возле простой часовенки, которую вполне можно охарактеризовать словами «бетонная палатка с крестиком наверху». В резных окошках из цветного стекла теплится свет. Мать хлопает в ладоши:
– Ой, еще как подойдет! Ты что, заранее это подстроил?
Поначалу я не понимаю, чего это она так резко сменила гнев на милость, а потом вижу, что на указателе написано «Церковь Святого Симона». Ну, Симон и Симон – особого повода веселиться нет, но даже отец позволяет себе улыбку.
– Побежали! – подзадоривает Марка моя мать. – Ты же не хочешь превратиться в тыкву?
Хоть я и понимаю, что она имеет в виду Золушку и ее полуночные метаморфозы, у меня все равно появляется мысль об ухмыляющихся хэллоуинских тыквах. Воображение распаляется и подсовывает мне следующий неаппетитный образ – голова Марка раздувается как тыква, его фирменная улыбочка расползается до соответствующих размеров.
Моя мать быстренько дохрамывает до открытой двери. Мы, всяк по-своему, нагоняем ее. Снаружи дверь украшена какими-то древними листовками, слишком пестрыми для церкви. Не успеваю я прочитать, что написано хоть на одной из них, мать подталкивает меня, и я буквально влетаю внутрь.
– Начинается! – шепотом сообщает она.
Две фигуры в монашеских одеждах – одна широкая, а другая раза в два поменьше, идут по проходу к алтарю, установленному в центре часовни. Скамьи по обеим сторонам прохода ломятся от паствы. Мать хлопает меня по плечу и указывает на задний ряд. Меня уже успели разок окропить, и я автоматически крещусь. Марк следует за мной по пятам, и вскоре мы рядком садимся на скамью, где кроме нас пристроилась еще одна полная женщина, скрывающая лицо платком. Взяв черные книжечки с выступов перед нами, мы обращаем лица к священнику, и тот произносит:
– Вот иду я к алтарю Божьему.
Мы на полночной мессе – мама решила таким образом приобщить Марка. В его возрасте и меня таскали по церквям, но большая часть этих впечатлений уже забылась – хотя при виде паствы, тянущейся к свету, словно в надежде изгнать собственную тьму, в памяти что-то зашевелилось. Разве божественная концепция не слишком сложное понятие для маленького ребенка? Но священник выступает живо – вот только, каким бы радостным ни было для него это празднество, неужели ему действительно нужно так широко улыбаться? Странно, раньше святые отцы казались смиреннее – какой-то современный подход? Выглядит на самом деле неприятно, словно святого отца охватило безумие. И его неутомимый голос, очень высокий, почти женский, только усиливает жуть. Я открываю молитвенник, надеясь, что воспоминания о церемонии отвлекут меня от этого зрелища.