Поезд уносится в темноту. Чем усерднее я стараюсь припомнить подробности того представления, тем больше мне кажется, что оно разворачивается прямо сейчас, вокруг нас. На станции Фаррингдон я вижу мужчину, который опустил голову между ног, будто собирается встать на нее. Проезжая Барбикан, я вижу, как мужчина явно, судя по жестам, исполняет комические куплеты, только звук не проникает сквозь стекло. На станции Моргейт я примечаю высокого мужчину в развевающихся одеждах, толкающего перед собой коляску – не может же он быть настолько высоким, что ему приходится склониться, чтобы ухмыльнуться нам? А на Ливерпуль-стрит мужчина несет на плечах ребенка – и тот, убеждаю я себя, не выделывает цирковой трюк, ставя ладошки отцу на плечи и задирая верхнюю часть тела в воздух. Проезжая Олдгейт, я пытаюсь понять, кто это смеется где-то в вагоне, не делая пауз для вдоха, но даже когда поднимаюсь на ноги и озираюсь – не нахожу никого. Наверное, надо было повнимательнее рассмотреть платформу – мне кажется, что лица и выражения людей здесь до ужаса одинаковы. Свет проплывает в туннелях между станциями – окна мерцают, словно кадры старой пленки. Всякий раз, когда я ловлю взгляд Марка, он улыбается – будто смакует мою (или все-таки чужую?) шутку снова и снова. Такие мысли опасны – они заставляют обо всех, в том числе и о Марке, думать плохо. Если я каким-то образом нафантазировал тот цирк, какое это теперь имеет значение? Если я попытаюсь как-то описать этот опыт в своей книге, смогу ли я лучше понять то, что творилось в голове Теккерея Лэйна – или хотя бы в моей? Ведь написание – один из способов понять мир… Или все дело в том, что мне сейчас до одури хочется сесть за свой собственный рабочий стол. Хоть там у меня есть какой-никакой контроль.
На Тауэр-Хилл я поднимаюсь по эскалатору впереди Марка. В неукротимом свете пухлого беловатого неба всё – дороги, офисы, Тауэр, пребывающие в рождественском настроении прохожие, мы сами – выглядит менее реальным, чем мне бы хотелось. Проблема тут, конечно, только во мне, но насколько сей несовершенный образ в сознании близок к реальности? Нужно как-то с этим разобраться. Нужно…
У самых дверей квартиры Марк спрашивает:
– Что будем теперь делать?
– Пока – все, что душе угодно.
– Может, сыграем в ту игру, что ты мне подарил?
– Давай. Но она ведь только для одного игрока.
– Ну хоть посмотришь. Она как лабиринт без выхода.
Наверное, по моему лицу он замечает, что эта перспектива не кажется мне радужной.
– Можно я тогда посмотрю Табби?
– Думаю, да. Где диск?
– В моей комнате.
– Ну вот и славно.
Не знаю, как долго я сижу, тупо пялясь в пустой экран. Он будто отражает мое замешательство. А работа тем временем не ждет. Надо что-то делать. Я проверяю почтовый ящик – и сразу удаляю кучу писем от неизвестных отправителей. В этот раз я даже не пытаюсь расшифровать ту бессмыслицу, что значится в их темах. Или все-таки какой-то смысл там был? Вроде как привычные слова, но с переставленными буквами? От попытки вспомнить голова начинает болеть. Боль лишь усиливается, когда я по привычке проверяю свой тред на ИМДБ.
Ккак же тут сстало ттихо.
Наверное, мисстер Ошибка-в-Описании решил, что ббольше не сущесствует, или что мы вссе решим, что его никогда не существовало. В издательсстве я ни его, ни мисстера К.В., называвшегосся редактором, не засстал. По факту, когда я ттуда пришшел, там никкого, кроме меня, не было. Чисстая победда, я считаю. Несогласные есть?
А мможет быть, мистер Ошибка-в-Описании проссто слишком занят тем, что ссидит на www.tubbysfilms.com и ззанимается нехитрым «ккопировать-вставить»?
Все мое нутро сжимается, когда я перехожу по ссылке. Там – видоизмененное начало первой главы моей книги. Я листаю дальше. Материала стало больше. Много больше. Я сжимаю зубы до тех пор, пока вся челюсть не превращается в сплошной комок боли, а потом губы растягиваются к самым ушам – я читаю начало второй главы:
Корьерат Абби ночиллась в Говвилуде. Егго ппервый – деббутны – филм нозыввался «Ббальшой Вичерний Перепа-Лохх». А потом в сстене внеззаппно заггорается окно, звукка нет, и нна экранах – бессловесное кино. Этот ллуч, прямой и реззкий, этот призрачный хомут, засставляет меня плакать и сссмеяться пять миннут. Быть у44аССтником С0бытий, плЫть, Т 0пить, идти на ДН0, жЫЗНь м0я – кI/IнеМАТ 0графф, черн0–66белое кин0.
Чем дальше по тексту – тем глупей и бессвязней этот кошмарный бред, и я начинаю хлопать в ладоши и смеяться. Наверное, мое веселье выглядело дико; не могу точно сказать, когда в поток моего хохота вливается тоненькое хихиканье из-за спины. Резко дернув головой, я вижу Марка, стоящего в дверях.
– Что читаешь? – выдавливает он сквозь смех.
– Может быть, это новый язык. Может быть, скоро мы все будем так писать, – я прокручиваю столько, сколько могу выдержать – это, похоже, далеко не всё. – Полагаю, таким один идиот видит юмор. Какое-то время это и правда смешно. Но делу время – потехе час.
С этими словами я открываю документ со своей рукописью, листаю до второй главы… и мышка вываливается у меня из рук.
Корьерат Абби ноччиллась в Говвилуде. Егго ппервый – деббутны – филм…
Слово в слово. Глава за главой. Мои глаза, кажется, превратились в горячие угли, что вот-вот почернеют. Мозг пульсирует в попытке выдать хоть какое-нибудь, самое дерьмовое объяснение. Марк тем временем веселится за нас обоих.
С трудом сохраняя самообладание, я поворачиваюсь к нему и цежу сквозь зубы:
– Это ты сделал, да?
47: Посторонний
У меня уже заранее заготовлена улыбка для встречи Натали, и она это замечает:
– Кто это у нас такой довольный собой? Сдал свою книгу?
– Все, что смог написать, – да! Она теперь у Колина, в надежных руках.
– Вот и отлично! Впустишь меня?
Мы будто разыгрываем некий постановочный спектакль для аудитории в коридоре. Мне показалось, или в глазке что-то мигнуло – будто бы веко?
– Перенесу тебя через порог, если хочешь, – говорю я.
– Просто впусти. У меня был нелегкий день.
– Работой завалили?
– Не только работой.
В ее глазах я не нахожу даже намека на объяснение и потому спрашиваю:
– А чем же еще?
– О, Саймон, – она поводит плечами. – Возможно, мы нашли для тебя кое-что особенное ко дню рождения.
– Мы.
– Да. Я и кое-кто из журнала.
Она имеет в виду Николаса? Даже не хочу уточнять. Видимо, подарок спрятан в ее сумочке – если только она не оставила его в машине.
– Надеюсь, не пришлось сильно отвлекаться от работы, – говорю я.
– Не волнуйся, это был веселый денек. Надеюсь, и ты повеселишься со мной в оставшиеся часы. Ты же не забыл? Это наш первый совместный новогодний вечер. Кстати, где Марк?
– Где-то в своем лабиринте.
– То есть?..
– Играет в компьютерную игру, – перевожу я, и тут он собственной персоной появляется из-за двери своей спальни. Его улыбка – в разы шире моей, и я не знаю, как это трактовать.
– Все в порядке, Марк? – осторожно спрашиваю я.
– А что может быть не в порядке, бога ради? – волнуется Натали.
– Тут был небольшой переполох, правда, Марк? Я его устроил. Какой-то вирус попал на компьютер и превратил весь текст в мусор.
– О, Саймон. Мне очень жаль.
Если бы я все еще был в замешательстве, я мог бы предположить, что она извиняется за заражение компьютера.
– Это не имеет значения, – заверяю я ее. – Я же сказал, что у Кирка и Колина все есть. Они могут сделать для меня новую копию.
– Ты искал вирус?
– Его больше нет. – Хотя программа, которую установил Джо, не идентифицировала угрозу, перевернутый рот маркерного лица на круглой иконке превратился в широкую улыбку под звон электронных колоколов. – Жаль, что я не могу отослать его туда, откуда он пришел.
– Ты хоть представляешь откуда?
– От того, кто пытается подорвать мою репутацию с тех пор, как я начал писать о Табби.
– О ком ты?
– Не знаю точно, – я глупо улыбаюсь в пространство, но Натали, похоже, не замечает. – Надеюсь, университет сможет его разыскать. Этого монстра, которому Интернет развязал руки. Или, может, вообще создал с нуля. Смотри-ка, Марк, я тоже сражаюсь с монстрами.
– Я смотрю Табби.
После того как я извинился за то, что обвинил его в тарабарщине на моем компьютере, из его комнаты только и был слышен радостный смех – но звучал он так маниакально и механически, что я приписывал его какому-то чудовищу. Такой звук мог быть только в игре, которую он, должно быть, заменил диском со сценическим выступлением Табби. Тем не менее я рад, что Натали прерывает мои мысли и говорит:
– Прошу прощения, но я собираюсь принять душ и переодеться.
Марк спешит обратно в свою комнату, а я возвращаюсь к своему столу. У моих издателей нет электронной почты. Когда я звоню в офис, автоответчик снова уныло втирает мне про конец года. Никто не может спасти меня от неопределенности, но я все еще пытаюсь добыть хотя бы ее крохи – успех маловероятен, учитывая дату и поздний час – когда Натали появляется в элегантном черном платье и меховой накидке. Просовывая руки в рукава пальто, она осведомляется у нас:
– Все готовы выходить?
Похоже, что да. Марк явно воодушевился. Неслышно, как мышка, он покинул свою комнату, и на лице его – улыбка, сохранившаяся, наверное, с тех самых пор, как он заперся там. Он спешит вызвать нам лифт.
– Кстати, наши соседи нас поздравляют, – вдруг говорит Натали.
– Какие?
– Те самые, которые так тебя интересовали, – она указывает на противоположную дверь.
На какой-то гротескный миг я вспоминаю ребенка, дергающегося, как паук на нитке.
– Ты о… родителях?
– Ну… – она смотрит на меня так, будто я отпустил глупую шутку. – Если только они усыновят нас с тобой, потому что мы им точно в дети годимся. Они оба мужчины. В возрасте.
– У них не может быть детей, – хихикает Марк, когда металлическая дверь лифта закрывается за нами.