Не дождавшись от Лидочки отпущения грехов, Петрик продолжал, стараясь убедить ее в своей правоте:
– И понимаете, что случилось, – вы обхохочетесь…
Эта перспектива Лидочке не угрожала.
– …Вдруг мы узнаем, что Алена отдала концы. Я лежу на койке в больнице, шлепнутый на разборке, Сонька утром приехала к Алене и видит, что та мертва. Понимаешь? Я не в курсе. Сонька – моему партнеру, ты его не знаешь, – так и так, Аленка концы отдала, понимаешь?
На кухне шумела вода, оттуда доносились неразборчивые голоса. Гошин, резкий, рваный, будто он все время матерился, и Сонькин, плачущий, молящий.
– Эй вы, потише там, уши оборву! – прикрикнул Петрик в открытую дверь. Потом он вновь обернулся к Лидочке. – Аленка концы отдала, а бабок нет. Понимаешь – Сонька знала, где бабки. Аленка держала ее в курсе. Мало ли что случится. В сортире, в бачке, в пластиковом мешке, сечешь? Сонька первым делом туда – она же боялась, понимаешь? И нет бабок. Тридцать пять тысяч баксов.
Словарный запас у Петрика был невелик, и любопытно было, как он смог закончить школу с такими способностями.
Петрик поднял стул и сел напротив Лидочки, чтобы быть ближе и говорить тише. Почему-то он опасался и своего Гоши. А может, не доверял Соньке. Черт разберет его примитивную, но хитрую душу.
– Мне в больнице сообщили. А я там лежал и думал – как рвануть, пока не добили, – они же найдут, сама понимаешь. Только Лариска мне шмотки принесла, Гоша прикрыл, тут мой напарник рапортует – бабки накрылись. Ну, у меня крыша поехала от такой невезухи. Понимаешь?
Петрика смущало отсутствие заинтересованной реакции собеседницы. Ведь он полагал Лидочку именно собеседницей, совершенно не замечая заплывшего глаза и посиневшей щеки.
– Ты хоть слышишь? – спросил он. Но понял, что, конечно же, слышит и счел за лучшее продолжать: – Я сразу вычисляю, кто там был. Понимаю, что Осетров. И вычисляю – просто, как в аптеке. Аленка решила этого Осетрова купить за мои бабки, сечешь? Тридцать пять штук – на это можно начать новую жизнь на острове Гаити или под городком Рига. Но Осетров просек иначе – зачем делиться с телкой, которая надоела? Он ее подкормил чем надо, бабки взял – и долой. Теперь тебе расклад ясен? Ну ладно, молчи, обижайся, хоть и не права. Люди и за меньшие бабки горло перегрызали, а я тебе ничего плохого пока не сделал. Я тебе только ситуацию проясняю. Чтобы ты понимала мою позицию… Значит, бабки у Осетрова, так? А где он их прячет? Надо его брать и колоть. Но он не дурак – он сразу рванул. Но куда? Где его найти? Я уж понял – с концами. Но ты нам помогла.
– Как? – Лидочка настолько удивилась, что нечаянно нарушила обет молчания.
– Ты Соньке сказала, что Осетров в лыжном костюме из дома ушел, чем, так сказать, подписала ему смертный приговор.
И Петрик довольно засмеялся. Вот смеяться ему было нельзя – лицо его не было приспособлено для смеха, оно стало глупым и гнусным. Впрочем, Лидочка вынуждена была себе признаться, что ее суждение необъективно. Она ненавидела эту рожу как воплощение всех современных пороков больного общества и как холодного мерзавца – он не мог показаться ей красивым или привлекательным.
– Я вычислил, – сказал Петрик. – У меня котелок не зря привинчен. Я вычислил, куда он мог рвануть в лыжном костюме – не в Ригу же! Значит, близко от Москвы. А дачи у него нет. Значит, в какое-то такое место, где холодно и неуютно. С целью – отсидеться и спрятать деньги. А может, и не отсиживаться – хрен его знает. Главное, я понял, где он прячется – на сгоревшей даче, у Аленкиной бабки. Во Внукове. Методом исключения. Сечешь?
Конечно же, секу, подумала Лидочка. Ему нетрудно было сделать такой вывод, особенно если рядом, неизвестно в какой роли – жертвы или сообщницы, находится однокашница и лучшая подруга Аленки, которая знает, где расположено бабушкино пепелище. Пепелище, куда и Осетров не раз ездил со своей любовницей, – хозблок, который лишь в бездомной России может служить уютным шалашом для возлюбленных. Все думали, что дача-то сгорела, а про сарайчик никто не подумал. Но Осетров подумал, а потом и Сонька подумала.
– Я только не мог догадаться, – продолжал Петрик, расстегивая пальто – ему стало жарко, – я не мог догадаться, что он сам деньги ищет. Я сам там не был, но люди, которые там работали, говорят, что он нечеловеческие муки выдержал – и не признался, где деньги спрятал. Такие не выносят. Я ятвягов на это дело отправил. Они русских ненавидят. Им мучить русского – одно наслаждение.
Петрик наклонил голову и внимательно посмотрел на Лидочку.
– Хочешь сказать, что я – убийца? Нет, я никогда никого пальцем не тронул. Мне это доктора не велят. Но ты пойми – довести можно любого. Я тоже хочу быть честным бизнесменом, ездить на своем «Мерседесе» и делать деньги. Но мне не дают! Я живу на помойке, в говне собачьем! Как я выбью свои деньги, если никто не хочет играть честно? Я спать ложусь – боюсь, что не проснусь.
Петрик разжигал себя, он говорил все громче. На кухне замолчали, прислушиваясь к монологу.
– Как мне достать Осетрова, если он украл мои бабки – ведь только двое знали про деньги. Сонька слишком меня боится, чтобы утаить – да и как она утаит, куда денет? А вот Осетров, комсволочь, решил меня прокатить. Вот и докатался. Получил, чего хотел!
– Но у него же не было денег! – вырвалось у Лидочки.
– Откуда я знал! Все против него! Может, если бы не исполнители, а я сам туда поехал, я бы поверил ему. А у ятвягов было задание – вынуть бабки. Они и прикончили его. Не поверили. Только удивились, какой упрямый, – ему так больно делали, а он денег не отдал. Его убивают, а он денег не дает… А теперь скажи мне, Лидия Кирилловна, как ты бабки перехватила?
Лида не ответила. Она все еще находилась в глупом, тупом состоянии, когда остатки разума диктовали ей единственный выход – немедленно отдать деньги этому бандиту! Но инстинкт самосохранения или чувство, схожее с ним, подсказывало иное: не сознаваться. Потому что как только ты сознаешься – пользы от тебя ровно грош, а вреда – в тысячу раз больше. Ты опасный свидетель. И тебя лучше и спокойней убить.
– Когда вы улетаете? – спросила Лидочка.
Петрик был удивлен. Светлые редкие брови уехали под космы желтых волос.
– Еще сказать – куда?
– Я спрашиваю – когда вы улетаете? – повторила вопрос Лидочка.
– Зачем тебе знать?
– Я хочу жить, – ответила Лидочка.
– Объяснись.
– Я объяснюсь, и вы ничем не рискуете, сказав мне правду.
– А если не скажу? Если совру?
– Вы же не знаете, что вам выгоднее – врать или не врать, в какую сторону врать…
Петрик задумался. Но не придумал ничего убедительного. Потому сказал, решив, видно, что ему и в самом деле ничего не угрожает:
– Рейс у меня в четырнадцать сорок.
– Куда?
– Неважно. За границу.
– Границ теперь много.
– Границ теперь много, – повторил Петрик. – Зачем спрашивали?
– Осталось четыре часа. Вам пора уже собираться.
– Пора. А я теряю на вас время.
– Тогда я объясню. Честно. Потому что надеюсь, что вы мне не соврали.
Петрик вдруг обиделся.
– Погоди! – приказал он. Он дотянулся до двери в коридор. Толкнул ее и громко спросил телохранителя: – Гоша, во сколько рейс?
– Четырнадцать сорок две. Люфтганза.
– Вот это лишнее, – заметил Петрик. – Когда тебе задают вопросы, то отвечай на вопрос, а не про Люфтганзу.
– Так ты же сказал, когда рейс?
– Ты бы еще номер сказал.
– Семнадцать тридцать два, а что?
Петрик закрыл дверь и сказал, цитируя какой-то фильм:
– Видите, с какими людьми приходится работать.
Он снова опустился на стул и деловито спросил:
– Зачем задавали вопрос?
– Потому что я рассуждала, – сказала Лидочка, – говорить про деньги или не говорить.
– И что рассудила? – Разговор стал совсем уж мирным.
– Если бы рейс, скажем, завтра или сегодня ночью, – я бы предпочла рискнуть.
– В каком смысле?
– Чтобы вы пытались из меня выбить информацию о деньгах. Может быть, вам бы это не удалось. И пришла бы милиция. Или кто-то еще. Мы не в джунглях.
– Мы в джунглях, – печально возразил Петрик. Но глазенки у него зажглись жадной надеждой.
– Если бы самолет был завтра, вы бы меня убили, как только я сознаюсь.
– Почему? Мы никого не убиваем.
– Вы еще можете изображать справедливый гнев?
У Петрика не было чувства юмора. Он очень рассердился, и даже рука сжалась в кулак.
– Успокойтесь, – сказала Лидочка. – Вам нет нужды меня убивать. Потому что до самолета осталось всего ничего. Свяжите меня, и дело с концом.
– Значит, скажете, где бабки?
– Вы должны были давно догадаться. Я знаю, где они. Они у лейтенанта Шустова.
Позже Лидочка не могла себе объяснить, какой черт дернул ее за язык! За секунду до этого она и в мыслях не имела подобной дерзости. И, совершив этот глупейший шаг, Лидочка даже не сообразила сразу, что наделала.
– У какого лейтенанта? – тихо спросил Петрик.
– У Шустова.
– Когда?
– Вчера. В поселке. Они их нашли. Тридцать пять тысяч. Осетров закопал их.
– А ты откуда узнала?
– Шустов сказал. Тридцать пять тысяч. В жестяной банке.
– Почему Шустов сказал?
От двери раздался голос Сони. Ее было почти не видно за прикрытой дверью.
– Шустов к ней неровно дышит.
– Помолчи, – приказал Петрик.
Он поднялся, подошел к окну, он думал.
– А где была закопана жестяная банка? – спросил он.
– Не знаю. Откуда мне знать. Шустов сказал, что была банка и в ней тридцать пять тысяч.
– Нет, – сказал Петрик. – Я тебе не верю. Я ятвягам верю. Я верю, что Осетров сам искал деньги, потому и приехал на дачу, чтобы их найти. Думал, что Алена их там припрятала. Потому и приехал. А не для того, чтобы от милиции скрываться. От милиции так не скрываются, а ради бабок он уже женщину убил, значит, он на все пошел бы.
– Вот и не признался, – сказала Лидочка.