С началом эпидемии СПИДа в отделение пульмонологии больницы Пастера в Ницце прибывало все больше больных. Они поступали для лечения туберкулеза и пневмоцистоза, которые вызывал вирус, занесенный при уколах наркотика, когда они менялись шприцами или вообще пользовались одним на всех. Персонал с самого поступления глаз с них не спускал. Их заставляли подписывать обязательство вести себя хорошо, а потом следили за каждым их шагом. Страх переметнулся в другой лагерь.
Дезире уложил в больницу туберкулез. Его почти месяц мучили сильный кашель и одышка. Когда же началось кровохарканье, мать повезла его в Ниццу. Он пробыл в больнице несколько недель, пока курс антибиотиков не привел к улучшению и он не смог вернуться домой. Эта болезнь стала большим испытанием для его организма. Дезире и без того был худым и бледным, годы приема героина лишили его сил. Брижит старалась заниматься Эмили, а заботу о Дезире взяла на себя Луиза. Она запомнила его больничную палату по кружочку красной резины, приклеенной к двери, чтобы сразу находить ее в лабиринте других палат и коридоров. То, что она приняла за особое уважение к себе, было лишь началом целой череды унижений. Часто, приходя сразу после обеда, она видела тарелку сына с нетронутой едой возле двери. Лекарства он получал в самую последнюю очередь, если их и вовсе не забывали принести. Однажды она обнаружила Дезире всего в засохшей крови. И никто из санитаров не подошел и не счистил кровь. Луиза собралась уже закричать, но сын ее удержал: «Не надо, мама. Сами справимся». Она постепенно начала кое-что понимать, а потому сама очистила лицо сына от крови. Эта кровь вызывала неодолимый ужас у всего персонала больницы и день за днем убивала ее сына. Но все-таки в нем текла и ее кровь. Луиза проводила с Дезире долгие часы. Она помогала ему вставать и заставляла гулять по коридору. Она приносила ему колбаски из магазина и ранние овощи и фрукты. И постоянно разговаривала с ним, рассказывая обо всем, что могло его отвлечь и перенести за пределы больничной палаты: о Брижит, об Эмили, о строительстве в доме брата, о делах в мясной лавке и новостях городка. Быть может, проводя время вот так, один на один, они наконец могли друг другу что-то сказать. Наверное, она все-таки спросила, что такого он нашел в наркотиках. Почему не бросил, даже после того как они практически разрушили его организм? Сквозь слезы она напоминала ему, что он уже отец и его ребенок нуждается в отце, который может твердо стоять на ногах.
В последние дни, уже выздоравливая, Дезире делил палату с молодым парнем. К тому никто не приходил, кроме мужчины, который сидел у него часами, держа его за руку и целуя. Луиза впервые присутствовала при подобной сцене. Сначала она смущалась, потом стала улыбаться, тем более что Дезире то и дело ей заговорщицки подмигивал. А потом растрогалась, поскольку поняла: перед ней настоящая любовь, такая же искренняя, как та, что она испытывала к своему сыну.
О гомосексуальности она получила единственное впечатление, и было это еще в детстве, в итальянском Пьемонте. Она запомнила крики, тумаки и плевки, которые сыпались на двух парней, застигнутых на месте преступления в амбаре. Жители деревни с гордостью протащили их до самой площади и при этом орали так, что вся деревня оглохла. Луизе стало интересно, что там за шум, и она выскочила на улицу вместе с братьями и сестрами. Когда же возмущенные односельчане обрушили свой гнев на двух бедолаг, девочка со страху забилась матери под юбку. Это было ее последнее яркое довоенное воспоминание.
А теперь, гуляя с Дезире по больничному коридору, она спросила его: «А что, к этому бедняге так никто и не ходит, кроме друга?»
В крыле отделения пульмонологии, где лежали больные СПИДом, Луиза наконец поняла, что за болезнь точит ее сына. Доктор Делламоника ее предупреждал когда-то: кроме туберкулеза, его подстерегают и другие болезни, и неизвестно, настигнут они его через неделю или через месяц. Общаясь с товарищами сына по несчастью, в основном с гомосексуалами, она больше не могла отрицать очевидное. Вирус раз за разом приводил ее к тому, от чего она пыталась откреститься. Ему удалось изменить ту траекторию, по которой она еще с Италии приучила себя двигаться. Какой-то микроорганизм, неизвестно откуда взявшийся, умудрился воспрепятствовать многолетнему стремлению вверх по социальной лестнице и борьбе за признание в обществе. Он возрождал чувства стыда, отверженности и унижения – те самые, которых она когда-то поклялась ни за что в себе не оживлять.
Только этой болезни удалось заставить мать посмотреть на сына иными глазами и увидеть, каков он на самом деле: жалкий, вонючий, конченый наркоман среди таких же, как и он, безнадежных наркоманов. И не важно, какое имя он носит, какие надежды возлагали на него родители и насколько безупречна репутация его семьи. СПИД не выбирает. Он смеется над всеми: над исследователями, над врачами, над пациентами и их близкими. Никто от него не уйдет, даже любимый сын семьи коммерсантов из центрального района страны.
HPA-23
В Институте Пастера, когда пустеют лаборатории, бригадам медиков часто попадался на глаза парень, а может, девушка, поджидающая кого-то у дверей с листками бумаги в руках. Худоба, измученное лицо с впалыми щеками и отчаяние в глазах, а часто и невообразимый французский с явным американским акцентом, говорили сами за себя. Ученые сразу все поняли.
После весны 1983 года, еще задолго до открытия AZT, Жан-Клод Шерман тестировал ингибитор ретровируса, который должен был остановить размножение LAV. Ингибитор назвали «гетерополианион-23», или «HPA-23». Это был первый в мире антиретровирусный препарат. Сотрудники Института Пастера открыли его еще в 1972 году. По всей видимости, он способствовал временному подавлению вируса и замедлял ход болезни. Первые результаты обнадеживали, хотя HPA-23 вызывал нежелательные побочные эффекты в некоторых клетках крови.
От Нью-Йорка до Сан-Франциско прокатился слух, что французы из Института Пастера ведут исследования действия многообещающего препарата, который, возможно, сможет блокировать вирус в крови. Отчаявшаяся молодежь покидала свои города и страны по совету местных врачей, которые ничего не могли для них сделать. Из последних сил инфицированные умоляли просто включить их в группу добровольцев, участвующих в испытаниях, проводимых институтом.
Редко когда ученым доводилось видеть смерть так близко и так часто видеть результаты собственных просчетов. Но такова уж доля медиков. Эпидемия СПИДа перевернула все, изменив отношения исследователя и пациента. Она сделала эти взаимоотношения необходимыми и разрушила все преграды, долгое время державшие их на расстоянии друг от друга. И сделанная ошибка выражалась уже не только в цифрах расчетов на экранах компьютеров, но и на лицах отчаявшихся людей.
Исследователи были почти одного возраста с пациентами и прекрасно знали, что часть коллег отказалась от этих ребят и они остались одни. Что же их отличало? Сексуальная ориентация? Зависимость от наркотиков? Разве это оправдание, что одни оказались в роли всеми уважаемых ученых, а другие – в роли презираемых и обреченных изгоев? Конечно, бригады Института Пастера были на передовой исследований мирового значения, но что толку от их работы, если люди продолжают умирать у них на руках? И тени этих людей долго будут их преследовать.
Однажды вечером, когда Франсуаза Барре-Синусси дежурила у постели больного, которому проводили паллиативное лечение, она услышала слабый голос, который с трудом пробивался сквозь маску и шум аппарата искусственного дыхания:
– Спасибо…
Она смутилась:
– За что спасибо? Мы ведь не можем вас спасти…
Глаза умирающего уже почти закрылись, он был между жизнью и смертью, но нашел в себе силы ответить:
– Не за меня… За остальных.
Под языком
Эта сцена существует только в черно-белых тонах. Ну, по крайней мере, я ее себе так представляю, поскольку цветного фото у меня нет. Фотография оживает благодаря кадрам фильмов того времени, в которых мой мозг нашел возможность ее оживить.
Двое школьников лет десяти спускаются по улице Четвертого Сентября. Тот, что постарше, идет впереди. Тот, что помладше, движется за ним и в руках несет его портфель, а свой ранец – на спине. Как и каждое утро, по дороге в школу они заглядывают в мясную лавку. Младший обнимает отца, а старший тем временем забирает две толстые резинки, которыми обычно скрепляют пакеты с мясом. Потом оба выходят из лавки и идут дальше.
Дойдя до угла улицы, мальчишки не переходят, как обычно, реку по мосту, а сворачивают направо и идут дальше вдоль набережной, пересекают дубовую рощу и оказываются возле известняковых скал, нависающих над городком. Внизу видна покрытая инеем долина. Здесь, в развалинах овчарни, принадлежавшей их деду, они обычно мастерили рогатки, стреляли из них по скалам, строили шалаш, играя в индейцев. Несколько дней назад они принесли матери на подпись документы, которые им раздала учительница. В них значилось, что мама согласна, чтобы школьная медсестра сделала им прививку.
Дезире и мой отец сбежали из школы, чтобы не делать эту прививку: оба боялись уколов. Домой они вернулись в положенное время. Их уловка привела только к отсутствию печатей в медицинских картах. Родители были очень заняты и ничего не заметили. А вот домашний врач через несколько месяцев с удивлением обнаружил, что одной записи в графе прививок в медкартах мальчиков недостает.
Двадцать лет спустя даже самая кратковременная отлучка Дезире из дома ввергала бабушку в панику. Она боялась, что он опять взялся за наркотики. Ее сын обещал, что с этим покончено. Следы от уколов на руках зажили. Бабушка несколько раз заходила к нему и осматривала квартиру, но следов употребления нигде не нашла. В том мире, где нельзя было избавиться от СПИДа, она надеялась хотя бы вылечить сына от героиновой зависимости. Для нее отучить его от наркотика было делом реальным и конкретным, не то что победа над каким-то там ретровирусом. В ней жила надежда, что болезнь в конце концов уйдет из тела, в которое ей позволил заползти наркотик. И тогда ее сын продолжит свою блестящую карьеру и высоко поднимет их родовое имя, которое она изо всех сил старалась отмыть от слухов, избавить от сочувствующих взглядов, стыда и шприцев.